Пространство русской прозы расширилось к концу 20 века несказанно: писать можно обо всем и как угодно. Это все проза и она все стерпит. Но терпит-то она терпит, да однако в одиночестве, потому что не находится читателя, согласного разделить с автором его псевдострадания и подумать вместе с ним его псевдомысли. Все немножко понарошку, вроде бы не на самом деле. Не случайно "как бы" — самое модное словечко конца девяностых. Как бы романы как бы читают как бы читатели.
   Самый модный жанр — фантастика. И не просто фантастика, а фэнтази. На худой конец, фантастика героическая. И именно потому, что она "как бы" не относится к реальной жизни. Шествуют по миру герои-одиночки Волкодавы, воюют со злом рыцари из ниоткуда, шастают через миры волонтеры вечности, спасают внеземные миры Лорды с планеты Земля... Чужая жизнь с выдуманными, легко решаемыми проблемами, где действуют под новыми именами закамуфлированные колдуны, ведьмы, волшебные помощники героев, чудесные предметы и прочее, чему несть числа в доброй старой русской сказке.
   Это своего рода исход русских писателей в землю обетованную, в землю фантазии. И читатель разделяет этот исход, потому что в реальной жизни ему или неуютно, или страшно, или тошно, или совсем невмоготу. Иные романы лучше, иные хуже, некоторые вовсе плохи, однако в целом жанр процветает. Процветают также детективы, правда средний фантастический роман крепче и добротнее сколочен, нежели средний детектив. И это тоже не удивляет, ведь писатель-детективщик имеет дело с реальностью, а в ней чудеса происходят редко. Вот и приходится точно следовать убогой прозе жизни или наоборот завираться до невозможности. Люди в этих книгах не чувствуют, они хватаются за пистолет (автомат, нож, копье, магический кристалл и т. д. и т. п.). Так излюбленным героем становится человек действующий.
   Те, кто не отправился в великий поход в иные литературные области и смежные миры, остаются в рассуждении о ценности своего "я" и того, что оное создает (продукты мыслечувствований). Здесь любимый герой — человек саморефлексии. Только таких героев читатель обыкновенно не жалует, поскольку — в силу разности человеческой натуры — являет собой иной психотип и затрудняется в понимании чужого.
   Вы спросите, а куда же подевался человек чувствующий? Где его искать? Есть ли в новой и новейшей прозе герои, которым доступна невыносимая легкость бытия? Герои, которых мучает извечная российская боль — как победить реальное зло в человеке и в мире? Где книги, которые не отвлекают от реальной жизни, но напротив — ею наполнены?
   Конечно, такие книги есть, только читать их неудобно и трудно, потому что они заставляют со-чувствовать и со-переживать; они находят отклик в душе и в сердце. Такой была книга Вячеслава Рыбакова "Очаг на башне", полная печали об ушедшей любви и утраченном счастье. Такова и новая его книга — "Человек напротив", — где живут и чувствуют те же герои, только вот время прошло...
   Рыбаков стоит в современной литературе особе. С одной стороны, это известный писатель-фантаст, пишущий вполне реалистичную прозу. С другой стороны — реалист-классик, пишущий о мире, которого еще нет, уже нет или он только мог бы быть. Иными словами, пространство рыбаковской прозы многомерно и реально одновременно. Все, что он описывает, могло бы произойти и с нами, но — век спустя или в том случае, если бы не произошло бы, к примеру, Великой Октябрьской революции, или "другое или". Реальность в жанре фантастического допущения — удивительный жанр, родоначальником которого стал Михаил Афанасьевич Булгаков, лучшая фантастика и лучшее в фантастике.
   Фантастическое допущение романа "Человек напротив" — возможность для человека стать Богом и помериться силами с Абсолютным злом. Причем не в абстрактной схватке, и не корысти личной для, но в конкретном поступке ради другого человека.
   Погибает сын Аси — Антон. Той самой Аси, что беззаветно и радостно любила Симагина. (Той самой Аси, в чью жизнь в романе "Очаг на башне" безжалостно вмешалось фантастическое допущение, будто чувствами можно управлять посредством приборов. Можно любовь убить (и Асину любовь к Симагину уничтожает завистник), можно любовь внушить (и завистник внушает любовь к себе). А Симагин для себя прибором воспользоваться не смог, потому что не мог и не умел навязывать свою волю другому человеку. Его личный выбор был — не навредить.)
   Ася не знает, что Антона нет в живых, она просто давно не имеет от него из армии известий и мечется по городу, теряя силы и самое жизнь в бесплодных попытках узнать что-либо о судьбе сына. Наконец, от отчаяния идет к ведунье. И через ведунью случайно, как только и бывает, в жизнь Аси снова входит Симагин. А Симагин знает, что Антон "погиб семнадцатого марта и даже похоронен толком не был — всех, кого разодрало железо у той высотки, фундаменталисты впопыхах свалили в овраг и слегка присыпали мерзлой глиной". И прах Антона смешался с прахом сотен других ребят.
   А дальше начинается фантастика: "Поднять его оттуда — самое простое; это можно сделать за сутки. Но надо состряпать ему легенду жизни от семнадцатого марта до сегодняшнего дня, надо провести его по этой легенде, надо, чтобы он эту легенду помнил... Надо решить: дать ему прожить эти полгода реально или выдернуть прямо сюда, а легенду вкрапить в память...". Не напоминает ли это читателю воскрешение Лазаря и помнит ли читатель, кто воскрешал Лазаря?
   Симагин поставил над собой решающий научный эксперимент, обрушив на свой мозг все свои научные разработки по воздействию на человеческое сознание, и в результате мучительного преобразования (мутации? трансформации? преображения?) стал новым человеком с новыми силами и возможностями, и какими! — может галактики скручивать, может их создавать. А он новоприобретенными возможностями не пользуется, соблазна абсолютной власти не хочет и не знает, и если бы не необходимость вернуть Антона к жизни, сидел бы и дальше в тихой петербургской квартире, не вмешиваясь и не участвуя. Теперь же от Симагина требуется поступок, вновь стоит перед ним проблема личного выбора.
   Только на этот раз он вмешивается в хоровод сил, древних, как сама жизнь. И эти силы объявляют ему войну: уничтожая не только тех, кто близко, но даже тех, кто возле. Выбор влечет за собой смерть и страдания. Симагин еще ничего не сделал, только захотел, едва начал, но человеческая боль, волной поднявшаяся от его решения, объяла его душу до последних глубин. Мир может погибнуть в этой войне, однако обратной дороги нет... Уже не только Антона надо оживить, не одного его спасти.
   Симагин принимает единственное верное решение: он нащупывает в прошлом вероятностную вилку — тот участок течения истории, когда ее можно направить в другое русло. Изменить выбор направления (снова выбор!). Это будет жизнь, в которой не будет войны и где не погибнет Антон. И это будет хорошо. Но в то же самое время вдруг да не заладится что-то другое, на чьи плечи Симагин переложит вину за свой выбор?..
   Новый мир развивается иначе, в альтернативной истории Антон вновь попадает на войну, правда, это война меньшего масштаба и он остается в живых. Зато в новом мире погибают те, кто был жив в старом, и судьба страны меняется разительно. Ответственность же за перемены несет Симагин и разделить ее ему не с кем. Только он один знает, что жизнь могла быть (и была) иной. Воистину, нет ничего страшнее выбора, и чем выше уровень выбора, тем страшнее его делать. Ведь нет никакой шкалы, по которой можно оценить правильность совершенного поступка. Любой поступок несет в себе зерна добра и зла, и что прорастет — зависит от меры нравственности человека, который делает выбор.
   Это извечная русская боль — сделать мир лучше, исправить человека, помочь ему в его несовершенстве, всем миром навалиться на извечное зло... Как и подобает классическому русскому роману, "Человек напротив" целиком и полностью посвящен проблеме противостояния Добра и Зла. А граница между ними вечно изменяется и проходит она в душе каждого человека. Рыбаков описывает, как ситуация колеблет эту границу, искушает соблазном выбора и возможностью перейти на другую сторону. Умудренный изучением тысячелетнего опыта китайской цивилизации, он научился видеть в Зле начатки Добра, и в Добре — начатки Зла. Но при этом всей совестливостью русского человека и писателя он осознает, что рубежи последней обороны каждый человек держит сам, и что единственная возможность не дать злу возобладать в человеческой истории — это растить и укреплять добро в своей душе. Победи в себе желающего взять и взрасти желающего дать.
   Это бесконечный выбор — выбор между самохотением: "я так хочу" и самообузданием: "не навреди ближнему своему", между осмысленностью и бессмысленностью существования, его ориентированностью либо на дарение, либо на потребление. Рыбаков с новой силой и убедительностью повторяет свою излюбленную мысль, впервые заявленную в романе "Гравилет "Цесаревич": если у человека нет за душой ценности большей, нежели собственная персона, он еще не человек, а всего лишь очень прожорливое и очень хитрое животное.
   Новым в романе "Человек напротив" является, во-первых, то, что для нормального живого человека такой высшей ценностью является другой человек. Не идея, не абстрактная общность людей, не какая-либо научная или этическая истина. Просто другой живой человек. Покуда это есть — в душе живет Бог. Как только это пропадает — значит, Сатана победил. А, во-вторых, в "Человеке напротив" Рыбаков впервые пытается показать, что этому же принципу подчинена жизнь народов и государств. Отдельный человек — народ — государство — цивилизация — Бог и Дьявол...
   В романе не так много персонажей, но любой из них достоин отдельного разговора, потому что это живой человек. За каждым — целый мир со своим раем и адом. Трое ученых. Честный мент. Офицер КГБ. Трое писателей. Престарелый охранник из ГУЛАГа. Умирающий в Лефортовской тюрьме Ельцин. Сын Аси, солдат. Чем не энциклопедия русской жизни конца двадцатого века? И это все люди, которые, вполне возможно, живут на соседней лестничной клетке, не выдуманные. И люди преимущественно хорошие, но всех их автор намеренно ставит в унизительнейшие обстоятельства, чреватые полной ломкой характера, полной изменой себе, или внешним жизненным крахом и, может, физической гибелью. Сколько унций добра остается в человеке после того, как жизнь исковеркана?
   Рыбаков — гуманист и верит в человека, хотя вера эта дается ему тяжело. Но, наверное, даже просто думать о людях хорошо означает их сделать немного лучше. Во всяком случае, есть у романов Рыбакова такая феноменальная особенность — укреплять веру в людей. Все это потому, что по старинке он пытается сеять Разумное, Доброе, Вечное... Это в наше-то время!
   Феноменально.