Глава шестая
Владик просыпался рано. После шести уже не поспишь. Как ни задергивай штору, солнце все равно просачивается в какую-нибудь щелку.
Июньское солнце высокое и веселое. В самом крошечном луче столько тепла, что любой сон испаряется, как лужица на асфальте.
Владик прищуривает глаз. На кончиках ресниц загораются радужные шары. Разноцветные капли, звезды и кольца кружатся в этих шарах. Вот какое чудо случается, если близко-близко рассматривать солнечные искры.
Владик распахивает ресницы. В комнате такой свет, будто сейчас не утро, а яркий полдень. Это потому, что стены покрашены в цвет слоновой кости.
Слоновую кость и самих слонов никогда Владик не видел.
Только на картинках. Но картинки были даже не цветные. А посмотреть бы их живых — громадных, серых, добродушных. И тонких жирафов, и желтых львов... И верблюдов...
Владик перестает улыбаться. В беззаботные мысли его вползает воспоминание и начинает мешать им, как тревожный тонкий звон. Верблюды, и львы, и попугаи... На желтых и оранжевых вагонах. Это придумал человек, который погиб. А если человек умер, самая веселая история покажется грустной.
Владик медленно тянет с себя простыню и спускает ноги. Отец, конечно, еще спит. Ему хорошо на диване, за книжным шкафом. Солнце царапает лучами по стеклянным дверцам, а до дивана добраться не может. Владик видит только папин затылок. Жесткие короткие волосы. Среди них есть несколько белых. На полу у дивана пепельница с раздавленными окурками. Один, два... пять. До которого же часа он не спал? Ну и ну...
На столе — краски и дольки ватманского листа. С вечера остались. Убрать было лень, до того спать захотелось, что чуть хватило сил раздеться.
Осторожно подходит Владик к столу и разглядывает рисунок. Чепуха! Мазня какая-то. Краски непослушны, карандаш — тоже. Очень хотелось нарисовать громадные лесные цветы и маленького волшебника среди них. А получились наляпанные пятна. Краска растеклась и смешалась. Волшебник похож на лягушку в красных штанах.
Надо, чтобы рисунок был яркий, краски веселые и ясные. А они сливаются и мажутся. Попробовать еще? А что рисовать? Трудно придумать: что-то крутится в голове — то ли забытый сон, то ли дивная сказка. Что-то синее, вечернее и немножко таинственное. Но это никак не нарисуешь.
С недавних пор временами приходит к Владику непонятное беспокойство. Совсем недавно все казалось простым и праздничным: смотри и радуйся. А теперь он не может просто смотреть. Увидит мелкий цветок в гуще травы, птицу какую-нибудь или облако, и хочется нарисовать что-то такое же или лучше. Или что-нибудь еще сделать: хотя бы стихи сочинить. Да ничего не получается. Только один раз стихи немного получились. В поезде.
Солнце большое и расплющенное, уползало за лесную полосу. Навстречу вагону летели мелкие деревца, и верхушки их были растрепаны ветром. И вдруг из-за бугра с локатором выполз и развернулся плоский аэродром с узкими темными самолетами. И было такое чувство, словно сейчас случится какое-то приключение... Владик досидел до темноты в коридоре вагона. И в это время колеса выстукали ему такие строчки:
В чистом поле, за бугром
Видел я аэродром...
Но все там было незнакомо:
И направления ветров,
И солнце, красное, как кровь,
За полосой аэродрома.
И только теплый запах трав
Такой же был, как дома...
Этот запах влетал в открытые окна и носился по вагону вместе с ветром и пухом тополей...
Стихи понравились Владику. Сначала. А потом — нет. Они хорошо читались под стук колес, а после показались глупыми и неуклюжими.
Еще позавчера Владик хотел сочинить другие стихи. Про старого отважного петуха, который не боится даже овчарок: "Красный гребень солнцем просвечен, крылья рыжие, как огонь..." Дальше Владик не придумал и придумывать не будет. Потому что Шурик показал ему Яшкино сочинение, которое переписал, разбив на строчки.
Начинается ветер,
И большие деревья
Шумно встряхивают плечами,
Прогоняют последний сон.
А простыни на веревках
Громко хлопают и полощут.
Им кажется, что они — паруса.
Я подумал, что хорошо бы
Сделать парус из этих простынь
И поставить его на лодку.
Только мне не дадут.
Взрослые думают,
Что без паруса жить можно,
А без простынь нельзя никак...
— В конце, конечно, все сбито, — сказал Шурик виновато, будто он сам это сочинил. — Но теперь уж не исправить.
Ну и что же, что сбито! Зато сразу чувствуешь, как с размаху налетает настоящий ветер, и качает старые заборы, и устраивает кутерьму в вершинах тополей. Такая сила! И всякие петухи после этого кажутся сплошной глупостью.
Владик не помнит Яшку. Встречался с ним всего раза три и теперь даже голос его забыл. Говорят, что временами Воробей был довольно вреден. А кто не бывает вреден? Временами. И вот Яшки нет, а остались только строчки о ветре.
А может быть, нарисовать веселый Яшкин поезд? Желтое и оранжевое с черным — это будет ярко и красиво. Стремительный поезд, летящий сквозь африканские ветры...
Жаль, краски неважные, неровно ложатся.
Владик потянул к себе коробку. Она скользнула на пол, и разноцветные кирпичики красок с треском рассыпались на половицах. Владик кинулся их собирать.
И проснулся отец.
Он повернулся на спину, несколько секунд молча смотрел на Владика, потом заметил:
— Все хорошие люди спят хотя бы до семи часов утра и не мешают другим.
— И не курят по ночам, — добавил Владик.
— Гхм... — обеспокоенно произнес отец и покосился на пепельницу.
— По пять папирос, по крайней мере, не курят, — уничтожающе добавил Владик.
— Это клевета. Четыре я выкурил в кухне. Только одну в кровати.
— И все окурки принес в комнату?
— Это совершенно случайно. По забывчивости.
— А на работу ты окурки не носишь? По забывчивости!
— Я больше не буду, — жалобно сказал папа.
Владик вздохнул:
— Будешь. Ты уже сто раз обещал.
— Скверный у тебя отец...
— Недисциплинированный...
— Я перевоспитаюсь.
— Посмотрим.
— А почему ты не спишь?
— Солнце...
Такие разговоры с шутливыми перепалками случались каждое утро. После этого отец отворачивался и засыпал до семи. А Владик включал чайник и садился листать учебники.
Но сегодня было не так.
— Владик, послушай-ка. Это серьезно. Я еще вчера хотел сказать... Мама письмо прислала. Мне на завод. Хочет приехать. Просит...
То, что было в раннем детстве, до того страшного случая на бревнах, Владик не помнит. Ни комнат, где жил, ни улиц, ни деревьев, ни людей. Но одно все-таки запомнилось. Всего несколько минут из жизни. Он стоит в пальтишке, в шапке и варежках, а мама завязывает шарф. Сейчас они пойдут гулять. Владику хочется скорей на улицу, но шарф не желает завязываться. Мама дергает его концы, Владик чуть не падает. "Стой как следует", — говорит мама. Владик рад бы стоять как следует, но ему жарко. Мама одевает его рядом с горящей печкой. За чугунной дверцей голландской печи басовито гудит огонь. Горячо светится продолговатый глазок поддувала. Оно похоже на золотое яичко курочки Рябы...
"Не вертись же ты..."
Видимо, уже вечер. В комнате плотные синие тени, только лицо у мамы светлое. Огонь из золотого глазка освещает его. Лицо совсем не сердитое, только голос сердитый.
"Господи, мученье, а не ребенок..."
А он совсем не мученье. Очень жарко, и воротник трет шею. А печка так и пышет. И поддувало совсем не похоже на золотое яичко. Оно — как глаз Змея-Горыныча. И пламя воет злорадно и глухо. Ух ты зверь! Владик рвется из маминых рук и валенком бьет по дверце. На поддувало с лязгом падает круглая заслонка. Мамино лицо гаснет в синей темноте.
Гаснет воспоминание...
А если оно появляется снова, Владик опять ударяет ногой по воображаемой дверце. Чтобы упала железная заслонка...
— Так как же? — осторожно напомнил папа.
Надо было отвечать. Владик старательно и медленно стал подбирать слова:
— Она же не маленькая... Кто ей может запретить приехать? Только где она остановится? Ты же говорил, что в гостиницах трудно устраиваться. А тетя Надя не любит посторонних...
— Ага, — сказал папа. — Ну хорошо... Я, пожалуй, еще посплю. Ты поставишь чайник?
— Конечно.
Отец опять отвернулся к стене.
Владик зажмурился. Синяя комната, оранжевые блики огня... Сейчас это слишком долго не забывалось. Владик с размаху ударил босой ногой по ножке стола. И, словно в ответ на удар, в коридоре совсем не по-утреннему взревел звонок. Держась за ушибленные пальцы, Владик на одной ноге запрыгал к двери.
Кто мог явиться в такую рань? Конечно, Илька. Он возник на пороге слегка взъерошенный и озабоченный.
— Ты уже не спишь? Хорошо...
— Папа, между прочим, спит, — ядовито заметил Владик. — Вернее, спал, пока ты не затрезвонил как на пожаре.
— Я осторожненько нажал, — притихшим голосом объяснил Илька.
— "Осторожненько". Звонку ведь все равно.
Отец крикнул из комнаты:
— Владик, что там? Телеграмма?
— Илька.
— А! Тащи его в комнату!
— Тащу.
В свете солнечной комнаты Илька предстал во всей своей красе.
— Вот пижон, — сказал Иван Сергеевич с оттенком восхищения.
Илькин костюм был легок и живописен. Все те же серенькие штаны, сандалии на босую ногу и желтая косынка с черными горошинами, повязанная как галстук. За ремень был засунут крупный молоток, а из кармана торчала ручка отвертки или стамески. Вот и все. Если не считать четырех царапин, идущих наискосок через весь живот. Словно чья-то большая лапа цапнула Ильку. Царапины были красные и припухшие.
— Судя по всему, Тамара Васильевна сегодня на дежурстве? — полувопросительно заметил Иван Сергеевич. — Сын ее ведет самостоятельную и бурную жизнь.
— Веду, — со вздохом сказал Илька.
— Но даже при такой жизни следует завтракать. Этим мы сейчас и займемся.
Илька незаметно облизнулся. Но, видимо, мысли о завтраке занимали его не очень сильно. Когда Иван Сергеевич удалился на кухню, Илька деловито сообщил:
— Нужна веревка.
— Может быть, скажешь зачем? — поинтересовался Владик.
— Ага... Сейчас. — Он наморщил лоб, подбирая нужные слова.
Потом сел перед Владиком на стул, подтянул колено, почесал его об подбородок. Глянул исподлобья.
"Что он задумал?"— уже забеспокоился Владик.
— На мысе есть такой гладкий... — Илька поводил в воздухе ладонью, — ну, скос, что ли... Как стенка каменная. На обрыве у самого верха. Ее отовсюду видать. И даже сверху видно, если отойдешь чуть-чуть по берегу... Буквы бы на этом месте выбить...
— Какие буквы?
— Яшкино имя.
Он смотрел в лицо Владику не отрываясь. В его глазах была отчаянная боязнь насмешки и готовность моментально огрызнуться.
Владик молчал, вспоминая, как в прошлый раз Илька закачался на каменном карнизе.
— Если бы он просто так утонул... — тихо сказал Илька. —
А он же не просто так. Он же спасал. А никто не знает. У него даже могилы нет с именем. Это справедливо, а?
— А второго гладкого камня там нет? — очень серьезно спросил Владик.
— Зачем?
— Для тебя. Если тоже сорвешься.
— Я не сорвусь. Я сегодня пробовал. Там как раз выступ. Только неудобно держаться. А если сверху веревку спустить, будет хорошо.
— Будет хорошо... — повторил Владик, разглядывая в упор царапины на Илькином животе. — Веревку я дам. Когда Генка придет. Этой веревкой мы тебя выдерем, а потом привяжем, чтобы не лазил на обрыв. Тебе Генка что говорил?
— А мне наплевать, — надменно сказал Илька. И вдруг отвернулся. — Трус твой Генка. И ты...
— Дурак, — растерянно сказал Владик.
У Ильки дрогнуло плечо.
— Ну, послушай, — немного виновато начал Владик. — Ты там один крутишься...
— Я не один. Там Юрка и Валерик.
— Ой, да брось ты! Помогут они, что ли... Когда Яшка сорвался, они тоже были...
— Не было! Он их сам прогнал!
— Ну, не было. Все равно, какой от них толк?
— Они за веревкой следить будут. С ней совсем не опасно. А с реки еще ветер дует... Прижимает к камню...
Прижимает...
Начинается ветер.
И большие деревья шумно встряхивают плечами...
— Там же гранит, — сказал Владик. — Сколько времени надо, чтобы выбить буквы? Все лето.
— Можно все лето. По утрам, пока народу мало.
— Камень серый, и буквы серые. Будет незаметно.
Илька торопливо повернулся и замахал влажными ресницами.
— А как, чтобы заметно?
— Подожди, — сказал Владик.
Если с веревкой, то, наверно, можно. Илька ведь все равно не успокоится. А если привязаться как следует...
Владик вспомнил отвесный борт "Адмирала Нахимова", маленькую люльку на веревке, матроса с длинной кистью. Он закрашивал желтые подтеки и казался лилипутиком по сравнению с громадой корабля... Потом представился Владику другой корабль, тоже громадный, серый, как гранит, с красными буквами на борту "Яшка Воробьев". На всех, кто гибнет, не хватит кораблей. Но камень-то на обрыве есть...
— Есть такая краска, — сказал Владик. — Корабельная. Сохнет моментально. Ею днища пароходов красят. Может быть, папа достанет. Мы тогда вместе все сделаем.
— Генка, наверно, не захочет, — засомневался Илька. — Ругаться станет.
— Почему?
— Ну так... Я знаю. Потом согласится, а сперва станет ругаться.
Была в Илькиных словах какая-то правда.
— Ладно, — сказал Владик. — Если так, то вдвоем тоже можно.
Илька заулыбался.
— Так даже лучше. Он потом увидит и удивится.
В кухне затрещало масло.
— Котлеты? — с опаской спросил Илька.
— Сиди, не прыгай. Яичница, — сказал Владик.
Он думал о краске. Мысль о пунцовых буквах на граните уже нравилась ему самому. Было что-то справедливое в этом красном имени на камне. Было утверждение, что Яшка погиб не зря.
— Те, кто умылся, могут завтракать, — сообщил из кухни Иван Сергеевич.
— Илька, идем!
Все было здорово! Все было весело! Они брызгались в ванной, а потом мокрые влетели в кухню. За столом голодный Илька уронил себе на колени кусок горячей глазуньи и по-кошачьи взвыл. Владик долго не мог разогнуться от смеха.
Но сквозь этот смех и веселье почему-то продолжали стучать размеренные слова: "Я подумал, что хорошо бы сделать парус из этих простынь..."
— Папа, — сказал Владик, — ты ведь, кажется, кораблестроитель.
— Кажется, да. Авторитетные товарищи именно так говорят.
— Помоги построить лодку.
Илька перестал болтать ногами и положил вилку.
— Мы нашли одну лодку, — продолжал Владик. — На берегу. Но она гнилая, ее не починить. Но ведь можно построить новую. С парусом...
— Новое дело, — сказал отец, глядя в тарелку. — Зачем это?
— Чтобы плавать, конечно.
— Вот именно. Чтобы плавать. А потом потонуть. Ты даже на воде не умеешь держаться.
— Я научусь. Ты же разрешил купаться с Геной.
— Он научится, — поспешно пообещал Илька. — Генка научит.
— Д-да... И с чего это такая фантазия пришла?
— С парусом бы... — тихо сказал Владик.
— С парусом... А мне на работе опять ни минуты покоя не будет? Только о вас и думать.
— Раньше ты так не боялся, — обиженно сказал Владик. — Велосипед был опаснее.
— Дурень. Много ты знаешь.
— Мы бы не стали часто кататься. Можно было бы только с тобой.
— Пока не научимся сами, — добавил Илька.
— Ну, папа... Скажи хоть что-нибудь.
— А что сказать? Я инженер, но не плотник. И досок нет. Ну, посмотрим...
— А что — посмотрим? — оживился Владик.
В отцовском голосе явно слышалась уступка:
— Поговорю я... У нас на строительстве нового цеха прораб есть, рыбак. Говорил, что новую лодку купил. Спрошу, что со старой будет делать.
— Ура! — шепотом сказал Илька.
— Не очень-то "ура". Старая лодка — это дыра на дыре. Можете с ремонтом все лето провозиться. А плавать когда?
— Можно и осенью, пока не застынет, — сказал Владик.
— Можно, — подтвердил Илька.
— Может быть, и можно, — нерешительно согласился Иван Сергеевич. — Если на озера ее перебросить... Там такие места, под Ново-Каменкой. Кругом озера, а между ними протоки. Я прошлой осенью был. Вода черная, а в ней желтые листья... Но если только и в самом деле лодка будет, дурака не валять. Ясно?
— Ясно! — гаркнул Илька.
Владик помолчал, думая о желтых листьях на черной воде. Ему даже показалось, что слышен запах осеннего леса.
"По черной воде в золотых берегах плывет наш фрегат, раздвигая упавшие листья..."
