О дальних краях
В то утро мама еле добудилась меня.
— Что с тобой? Спишь, словно гулял где-то всю ночь!
А может, я и правду гулял? Потому и уснул как убитый, когда оказался дома после прыжка с Сережкой?
Я сел, откинул одеяло. Если все случилось на самом деле, ноги должны оказаться в царапинах...
Царапины были, но, скорее всего, от вчерашних колючек на пустырях. Я вздохнул, но тут же опять обрадовался жизни. Тому, что есть на свете Сережка! Тому, что он скоро опять придет!
Мама ушла в институт, оставив мне кучу привычных наставлений. Я в ответ кивал: "Да-да, конечно, мамочка, не волнуйся..." А сам готовился ждать и волноваться: когда же он придет. В самой этой тревоге была радость.
Но тревожиться почти не пришлось. Сережка появился через пять минут после ухода мамы. С большущей хозяйственной сумкой. С нетерпеливым весельем в глазах.
— Ромка, привет! Ну что, будем сегодня путешествовать?
— Конечно! Давай только перекусим на дорогу!
— Перекусывай. Я уже...
Почти не жуя, сглотал я половину батона, запил молоком из пакета. Какое уж там "разогрей картошку и свари кофе".
— Я готов!
— Книжку не забудь...
— Какую книжку?.. Ох... — я ведь опять забыл про девочку Сойку, которая будет ждать нас у рынка. И стыдно стало — перед собой, перед этой Сойкой и, главное, перед Сережкой, который обо всем догадался. Суетясь, я отыскал на стеллаже растрепанный томик — "Новые приключения великолепной пятерки".
— Положи сюда, — Сережка раздвинул пасть сумки.
— Ага... Зачем у тебя этот саквояжище? На рынок пойдем?
— Нет, просто так. На всякий случай...
И вот мы опять на улице. И утро такое... одним словом, настоящее летнее утро. Жары еще нет, пахнет влажной травой и мокрым асфальтом (проехала поливалка). Где-то по-деревенски горланит довольный петух. И даже прохожие кажутся не скучными, не озабоченными, как обычно, а такими, словно все собрались в долгожданный отпуск.
Я бодро вертел колеса, а Сережка шагал рядом и рассказывал, что к нашему дому пришел еще в восемь часов, но ждал, когда моя мама уйдет на работу.
— Вот чудак! Мама тебе обрадовалась бы!
— Да ну, неловко как-то... А когда она вышла из подъезда, я сразу ж-жик к тебе!..
— А как ты узнал, что это именно она?
— Сразу видно. Вы похожи...
Знакомыми переулками, без задержек, мы добрались до угла Кровельщиков и Кутузовской, к ограде рынка.
Белоголовая Сойка сидела на прежнем месте, мы увидели ее издалека. И она нас — тоже. Я заметил, как она вся напряглась и спрятала за спину картонную коробку.
— Сойка, привет! — небрежно сказал Сережка. Будто однокласснице. Я что-то неловко бормотнул. Она ответила шевелением губ. И глаза — сначала в землю, потом на нас. Несмелые, вопросительные... "Ох и ресницы", — вновь подумал я. Протянул книжку.
Она снова шевельнула губами.
— Спасибо... Я быстро прочитаю, — удалось расслышать мне.
— Да читай сколько хочешь! А потом я тебе еще одну принесу! Про этих же ребят! — Я это выпалил с энтузиазмом, а потом опять неловко замолчал. Про что еще говорить? Сойка кивнула и молчаливо съежилась.
Выручил Сережка. Запросто сел рядом с ней на корточки.
— Ты вдвоем с бабушкой живешь, да?
Она качнула ресницами.
— Да...
— А родители... их нету, что ли?
— Есть! — Сойка испуганно, суеверно как-то дернулась. — Есть, конечно!.. Только они не тут, а в Дорожкине. Деревня такая у города Самойловска.
— А чего же они... Ты здесь, а они там?
— Так получилось... — Сойка отвечала тихо, но без неохоты. — Папина фабрика закрылась, он тогда поехал в Дорожкино, купил там у знакомых домик. Говорит: "Будем ферму устраивать". Сперва все хорошо было, а потом нас подпалили, дом сгорел...
— Кто подпалил? — ахнул я.
— Местные. Они фермеров не любят, говорят: приехали тут, нашу землю порасхватали... А земля-то все равно бросовая была, пустошь одна...
Сойка излагала грустную историю по-взрослому, устало, но доверчиво.
— А теперь что? Все заново? — понимающе спросил Сережка.
— Ну да... Папа с мамой теперь там в сараюшке живут, пытаются дом починить. А меня сюда привезли. "Зачем тебе, — говорят, — с нами маяться..."
— Разве здесь тебе лучше?
— Они думают, что лучше... А там даже школы нет. Самая ближняя за двенадцать километров...
"Подумаешь, школа, — хотел сказать я. — Можно и дома учиться. Я вот учусь, и все нормально..." Однако не решился. Сойка рассказывала про другую, про суровую жизнь, о которой я, балконный житель, знал только из газет да из телевизора...
И все же я спросил:
— А мама с папой знают, что бабушка тебя... заставляет вот так?
Ее ресницы-гусеницы словно щекотнули меня.
— Конечно, нет! Она же... Вы не думайте, что она какая-то...
неграмотная пьяница! Она всю жизнь в театре работала, контролером, с артистами знакома... и теперь у нее фантазии.
— Какие фантазии? — неласково сказал Сережка. Мол, фантазии фантазиями, а кто дал право этой контролерше издеваться над человеком!
Сойка мотнула тощими косицами.
— Ну... такие. Говорит: "Я все силы отдала этому... обществу. А общество меня сделало нищей. И сын о родной матери не заботится, занялся какой-то деревенской дурью. Да еще дочь свою мне подбросил... Это меня... Иди, говорит, и принимай участие в добывании пропитания...
Тут я не выдержал, спросил через силу:
— Она тебя бьет?
— Еще чего! — Сойкины глаза на миг вспыхнули под ресницами. — Я бы тогда... пешком бы ушла в Дорожкино, за тыщу километров!
И здесь я понял, что эта маленькая тихая Сойка — гордая. И что в
нищенки она пошла как бы в отместку бабке. Чтобы не есть даром ее хлеб. Пойти-то пошла, но попрошайничать не умеет и стыдится. А отступать тоже не хочет...
И Сережка это понял. Но не стал утешать Сойку. Поднялся.
— Ладно, Сойка... Мы скоро еще придем.
— Когда? — Она опять вскинула глаза.
— Сегодня. Ты будешь здесь?
— Буду. Мне все равно где... особенно когда книжка...
— Ты что-то придумал? — спросил я, когда мы были уже в полквартале от Сойки.
— Ничего такого... Мы ведь шастаем по всяким пустырям, а там попадаются брошенные бутылки. За день можно столько заработать, сколько ей и за месяц не подадут...
— Правильно, Сережка! А ты ведь это еще давно запланировал! Да? Потому и сумку захватил!
Он не стал отпираться.
— Ага... Но мы не будем специально за бутылками охотиться, не бойся! Это так, попутная добыча.
— Да разве я боюсь!
— Смотри, какой переулок! Почему-то называется Трамвайный.
Никаких трамваев в переулке — кривом, заросшем, с домишками и палисадниками — не было. Но он вывел нас на пригорок, где стоял заброшенный дом, похожий на маленький замок. В одном месте пригорок обрывался вниз, там среди заборов и репейников лежали рельсы и шпалы, по ним в самом деле проехал красный трамвайчик старинного вида. Сережка
сказал, что это, видимо, пригородная линия, которая ведет к садам и дачам.
Он втащил меня и кресло в развалины дома, где сквозь пол рос иван-чай и темнела по углам крапива. Здесь мы нашли первую добычу — пять бутылок из-под "Столичной" и пива. Видать, местным пьяницам это место было известно. Пока Сережка обследовал закутки, шипел и шепотом ругался в крапиве, я оглядывался.
Стены были исписаны всякой гадостью, кругом полусгнившие клочья газет и мусор. Но все равно чудилась в развалинах загадочность. Солнце сквозь оконные проемы пробивалось в нежилой сумрак. Розовые цветы иван-чая светились в лучах, словно внутри их горели лампочки. Здесь был намек,
ожидание чего-то необычного...
Мы выбрались наружу, пристроили сумку с бутылками на подножке кресла, у меня под ногами.
— Теперь — туда, — решительно сказал Сережка.
С пригорка видна была территория... ну, не знаю даже чего. То ли заброшенного завода, то ли каких-то баз и складов — с грузовыми эстакадами, ангарами и вышками...
— Туда, наверно, нельзя, — засомневался я.
— Почему же? Там никого нет.
— Ты думаешь, там много бутылок?
— Там много всего, — значительно сказал Сережка.
Извилистыми тротуарами Сережка скатил меня к трамвайному пути. Мы двигались сначала по траве вдоль полотна. Затем рельсовый путь раздвоился, и одна колея повела прямо к опустелым цехам и поваленным кранам.
— Разве туда тоже ходит трамвай?
— Что ты, Ромка! Смотри, рельсы совсем ржавые!
Сережка выкатил кресло на полотно этой заброшенной дороги. Меня стало потряхивать на шпалах, но не сильно — шпалы были вровень с землей. Между ними росла белая кашка и одуванчики. И вездесущие подорожники. А по краям стояли полынь и дикий укроп.
Прыгали перед нами воробьи, вскрикивали о чем-то. Мне вдруг показалось: не просто чирикают, а стараются предупредить. Может быть: "Не ходите туда, там заколдованные места"?
Два длинных бетонных цеха с пустыми окнами, с решетчатыми сооружениями на крышах двигались навстречу, наплывали, как два океанских парохода, покинутых людьми.
А Сережка молчаливо шел сзади, толкая кресло. Мне вдруг подумалось, что он не просто Сережка. Может, он — волшебник или пришелец из какого-то зазеркалья и хочет забрать меня с собой в другой мир?.. Ну и пусть заберет, если хочет! Значит, такая судьба! Лишь бы он, мой друг Сережка, всегда был рядом...
Я спросил шепотом, не оглянувшись.
— Сережка, может, это и есть Безлюдные Пространства? — Впервые я назвал их вот так, со значением. С большой буквы.
— Конечно... — Сережка сказал это беспечно, однако среди бетонных громад отозвалось необычное шелестящее эхо.
Потом цеха кончились и перед нами открылась громадная заброшенная территория. На ней там и тут виднелись причудливые технические постройки и великанские механизмы. Стояли кирпичные башни, оплетенные трубопроводами и лесенками. Темнели похожие на уснувших китов полукруглые ангары. Словно
прилетевшие в давние времена и застрявшие здесь инопланетные корабли, вздымались над кустами ржавые шары с окнами, площадками и трапами. Над рельсами — кружево мостовых кранов и арок. А на рельсах — цистерны, вагонетки, товарные платформы. А еще всюду — какие-то будки, мачты, штабеля балок и ящиков, фундаменты недостроенных зданий, транспортеры, сооружения из рычагов и зубчатых колес... И все это — обвалившееся, поросшее сорняками. Не нужное никому...
Никому? Нет, оказалось, что это нужно нам с Сережкой. Мы окунулись в забытую людьми страну, словно в джунгли и скалы необитаемого острова. "Остров" окутывала солнечная тишина. Из живых существ здесь водились только воробьи да бабочки. Травы тут вымахали выше головы. Было очень много мелких желтых цветов и розового иван-чая. Пахло теплым ржавым железом, но этот запах вовсе не казался противным. Наверное, потому, что смешивался с запахом чертополоховых джунглей...
Да, безлюдно было. И все же порой казалось, что есть тут кто-то, кроме нас. Этот "кто-то" был большой и невидимый. Он снисходительно следил за двумя мальчишками, которые без спросу забрались в его владения. "Ладно уж, не жалко..." Мы ощущали присутствие хозяина и говорили полушепотом.
— Сережка, что здесь было раньше, а?
— Говорят, военные заводы. Потом они сделались не нужны, а на мирные переделать их не смогли. Вот и забросили...
— Ты же говорил, что люди уходят, а душа на Безлюдных Пространствах остается...
— Ну да.
— Но на военных заводах душа не может быть добрая. Оружие — оно же для смерти... А почему тогда здесь так хорошо?
Сережка подумал.
— Наверно, потому, что душа Пространства теперь отдыхает. Может быть, она измучилась от того, что столько здесь было всего... убийственного, и нынче довольна, что все это позади... Знаешь, Ромка, я в какой-то книжке читал: "Нет более мирных мест, чем заброшенные крепости и форты, где на солнце спят старые, никому не нужные пушки..." Вот и здесь так же...
Мне такое объяснение показалось очень-очень правильным. И захотелось еще дальше в глубь пустынной страны...
Ох, сколько мы тут лазили, бродили, пробирались! Сережка даже затащил меня на решетчатую эстакаду, протянувшуюся от похожей на домну башни к полуразваленному цеху. Мы заглядывали в люки подземелий, качали скрипучие рычаги громадных насосов, старались повернуть ржавые шестерни непонятных машин...
Из бетонной будки высовывалась и уходила в землю широченная, с меня толщиной, труба. У ее изгиба, в метре от земли, приделано было колесо с ручками. Как штурвал. Я взялся за рукоятку, Сережка за другую. В трубе что-то ожило, словно хрипло вздохнул мамонт. И вздох этот отозвался под землей и, кажется, прошел по всему Пространству. Мы отдернули руки. Глянули друг на друга — перепугано. Сережка мигнул и засмеялся:
— Наверно, какой-то старый гидронасос...
— Конечно, — торопливо сказал я. А сам подумал: "Уж не рассердили ли мы задремавшего "Кого-то"?.. Ой..."
Но солнечная тишина быстро успокоила нас. И мы двинулись дальше — наугад среди зарослей, буераков и штабелей полусгнивших шпал. Кресло буксовало, Сережка усердно толкал его, я вертел колеса из всех сил, и руки у меня уже гудели от усталости.
— Сережка, ты же замаялся со мной...
— Ни чуточки... — Но дышал он часто.
— Давай отдохнем.
— Ладно... Эй, смотри, вон еще бутылка! — И он выудил из лопухов новую добычу.
Надо сказать, что здесь, в этом безлюдье, мы набрали около десятка бутылок. Сумка у меня под ногами отяжелела и брякала.
Мы устроились на бетонном блоке в тени съехавшего с рельсов товарного вагона. Неподалеку торчала из земли изогнутая железная трубка с медным колесиком крана. Из трубки капало. Сережка покрутил колесико, и ударила тугая струя. Сережка брызнул в меня, я обрадовано захохотал. Он тоже засмеялся и стал смывать с колен пятна ржавчины.
Меня-то Сережка во время путешествия всячески оберегал, а сам порядком извозился. Особенно, когда лезли через широченную, метрового диаметра трубу, в которой жило гулкое эхо. Сережка тащил меня на спине, а сам полз на четвереньках.
Теперь, глядя на него, я понял, что никогда уже не смогу жить без этой дружбы.
Сережка словно услыхал меня, взглянул мне в лицо. На его ресницах дрожали брызги, и в брызгах горели искры. Я заморгал, закашлялся и ворчливо сказал, что самое время вымыть бутылки.
— Правильно, Ромка! А то кто же их примет, такие грязные!
Я подавал Сережке бутылку за бутылкой, а он мыл их под упругой струей, бултыхая внутри травяной жгут.
— Ой, Сережка! — запоздало удивился я. — Ты же говорил, что здесь никого никогда не бывает! Откуда же бутылки-то?
— Ну... может, с прежних времен...
— Ага, "с прежних"! Смотри, наклейка совсем новая.
— Правда... Знаешь, Ромка, пьяницы — они везде пролезут. Даже анекдот такой есть. Прилетают американцы на Луну, вылазят из своего "Аполлона", а на камне стоит четвертинка из-под "Московской" и рядом надпись: "Джон, ты меня уважаешь?"
Я вспомнил, что недавно держал в руках теплое яблоко Луны.
— Сережка! Я тебя сегодня видел во сне! Почти целую ночь!
— Правда?! — Он быстро сел рядом.
Я рассказал ему про все: и про свои прежние сны, и про вчерашний, где он, Сережка, превратился в самолет и мы летали среди облаков и сели у костров, которые развели чуки...
И вдруг показалось, что вся эта безлюдная территория и солнечная тишина — продолжение того сна.
Сережка слушал, не отводя взгляда. А когда я замолчал, он вдруг заулыбался так, словно что-то знал больше меня. Опустил голову, оттер с колена остатки ржавчины.
— А сон... это ведь не всегда просто сон. Это...
— Что? — спросил я с нарастающим замиранием.
— Бывает, что это... ну, вполне настоящий мир. Только он за пределами трех измерений...
Я догадался, о чем Сережка говорит. Я и сам не раз думал о таком. Про всякое думается зимними ночами, особенно в больнице, когда никак не можешь уснуть и гложет тоска по дому...
— Измерений ведь гораздо больше трех, верно, Сережка? Мы знаем только длину, ширину и высоту. А что дальше, пока никому не известно...
Сережка кивнул:
— У меня это знаешь как сложилось в голове? Ну, такое понятие... Одномерное пространство — это точка, это как бы человек внутри себя, и вот он бросает взгляд на другую точку. Получается линия... А потом человек оглядывается — и возникает ширина плоскости, двухмерность. А трехмерное пространство — это как взмах во все стороны! Когда открывается простор: и вокруг, и в небе, везде! — Сережка широко раскинул руки. И я сразу вспомнил, как он превращался в самолет.
— А четвертое?.. Четырехмерное? — спросил я шепотом.
— Это... будто вздох... — Сережка и правда глубоко вздохнул, медленно опуская руки. — Когда вбираешь в себя все... все, что близко и далеко, и вообще... все, что можешь представить... Ну, даже не знаю, как сказать... — Он сделался виноватым.
Я тоже не знал, как про это сказать. Но я понимал. И вздохнул, как Сережка, словно вбирал в себя и сон про полеты, и радость, что мой друг — вот он, рядом, и память о Гулких барабанах Космоса, и эти солнечные загадочные пустоши...
— Сережка! А Безлюдные Пространства... они, может быть, тоже в четвертом измерении? Когда вот этот... вздох...
— Наверно, — тихо сказал Сережка, не поворачивая головы. — Иначе трудно объяснить...
— Что объяснить? — Я опять ощутил замирание в душе.
— Всякие загадки... Например, про Заоблачный город. Вроде бы его не может быть, а он есть...
Мое замирание усилилось. Не потому, что опасность какая-то, а словно опять приблизилась необъятность Космоса. Где гудели Гулкие барабаны... Сережка говорил очень серьезно.
Но я встряхнулся! Конечно, он просто придумывал новую сказку. Вроде как тогда, у Мельничного болота, про шкыдл и чук. Дал волю фантазии и расширяет здешнее Безлюдное Пространство до бесконечности!
И я спрятал тревогу за дурашливым вопросом:
— А долго добираться до того Заоблачного города?
— Не очень долго. Но надо ждать ночи...
— Нам нельзя до ночи... Сережка! А сейчас сколько времени? Мама, наверно, в панике!
Только теперь я сообразил, что уже середина дня! Безлюдное Пространство до этой минуты завораживало меня, а сейчас я наконец очнулся. И Сережка спохватился:
— Ох я дурак! Заболтал тебя!.. Подожди. Узнаем время...
Он поднял с земли ржавую гайку. Из разлохмаченной кромки на штанине выдернул нитку, привязал к гайке, поднял грузик над бетонным блоком. Тень от нитки упала на серую поверхность.
— Почти два часа, — сокрушенно сообщил Сережка. — Вон на сколько черта отошла от севера.
Я сказал, не скрывая досады:
— Откуда ты точно знаешь, где север?
— Чую. У меня внутри, как у птицы, что-то ощущает магнитные линии... Не веришь?
Опять он сказку сочинял?
Но я уже не злился. Мне стало неловко за свою раздражительность. И боязно: вдруг Сережка обиделся? Я пошутил торопливо:
— А у тебя нет чутья, где самый близкий телефон-автомат?
— Телефон? Поехали!
Раз — и я в кресле. Трюх-трюх-трюх (а бутылки: бряк, бряк) — и мы у кирпичного домика, вроде проходной будки, только без забора. Сережка подхватил меня на закорки — и в дом.
— Смотри!
На стене висел телефонный аппарат. С трубкой на крюке.
— Думаешь, он работает?
— Попробуй, — сказал Сережка. Я, сидя у него на спине, снял трубку. В ней — гудок. Я завертел скрипучий диск.
— Мама! Это я! Ты только не волнуйся!..
