"Кто-то бьется в дверь заколоченную..."
Мама, конечно, волновалась, но не так отчаянно, как я думал. Потом я узнал, что она пришла домой лишь за минуту до моего звонка и не успела перепугаться как следует.
Конечно, все равно я услышал по телефону много разного: и "я чуть с ума не сошла", и "я взгрею как следует и тебя, и твоего Сережку", и "больше носу на улицу без меня не высунешь", и "мы еще вернемся к вопросу о даче!" Но я чувствовал: сердитость у мамы не настоящая. А потом я услышал в трубке другой голос, мужской. Он долетал издалека, слов не разобрать.
— Ну, конечно, конечно! — громко отозвалась на него мама. — Так всегда! Мужская солидарность, друг за друга вы горой... — И потом уже мне: — Скажи спасибо, что со мной пришел Евгений Львович. Он за тебя всегда заступается...
— Мама, передай ему привет! — возликовал я.
— Поприветствуешь сам. Чтобы через пять минут был дома!
— Ну, мама! Нам не успеть за пять минут! Мы... не очень близко! И колесо к тому же спущено, надо подкачать!.. Вы там обедайте и спокойно идите на работу, а я приеду позже!.. Ну, причем тут режим! Могу я раз в жизни погулять от души?
— Вечером тебе будет "от души"!
Тут опять прорезался голос Евгения Львовича. Неразборчиво, но бодро. И мама сказала скрепя сердце:
— Хорошо. Но к четырем часам обязательно быть дома! В шестнадцать ноль-ноль я позвоню.
— Ура! — Я чуть не упал с Сережки и удержался лишь потому, что нацепил трубку на крюк.
До шестнадцати ноль-ноль мы успели столько всего!
Пересекли всю пустынную территорию и выбрались на улицу между двух водонапорных башен. Они были тоже заброшенные. Старинные, похожие на крепостные. Сережка сказал, что это главный вход на здешний участок Безлюдных Пространств.
— Значит, ты бывал здесь раньше?.. Ну, конечно! И телефон сразу отыскал, и все проходы знаешь!
— Не все, — вздохнул Сережка. — Эти Пространства — они ведь бесконечные. И к тому же они меняются: сегодня так, а завтра иначе...
И опять непонятно было: то ли правду он говорит, то ли продолжает сочинять свою сказку... А может, эта сказка и есть правда?
Извилистой улицей Авторемонтников мы выбрались к Потаповскому рынку и увидели Сойку. Она тихонько обрадовалась нам:
— Я уже почти всю книжку прочитала...
— А ты ела что-нибудь? — строго спросил Сережка.
— Ела... На рынке пирожок купила. Мне какой-то дяденька целых сто рублей дал, новую бумажку...
— А у нас для тебя добыча, похвастался я. — Смотри сколько стеклотары!
— Ой... ну, зачем вы... не надо...
— Здрасьте, пожалуйста, — ворчливо сказал Сережка. — Люди старались, а она "не надо". Пошли, тут приемный пункт недалеко...
У киоска, где сдают стеклянную посуду, они откатили меня в сторону, а сами встали в очередь. И минут через двадцать вернулись с пачкой замусоленных бумажек.
— Больше тыщи! — весело сообщил Сережка.
И Сойка уже не стеснялась. Почти...
— Я эти деньги спрячу, а бабушке буду давать помаленьку. Можно теперь целую неделю не просить...
— Мы тебе еще насобираем, — храбро пообещал я. — Мы знаем места. Верно, Сережка? — И осекся. Может, не стоит болтать про Безлюдные Пространства? Но Сережка отозвался беспечно:
— Само собой! А ты завтра принеси Сойке еще одну книжку.
Сойка проводила нас до угла Кровельщиков и Водопроводной. А там, когда прощались, вдруг засмущалась снова:
— Можно, я спрошу?.. Вы не знаете, что такое брашпиль?
Ну и вопросик!
— Это на корабле... — начал Сережка.
— Такая машина, чтобы якорь поднимать! — заторопился я. — А ты где про него вычитала? В этой книжке ничего морского нет, по-моему.
— Это не из книжки. Из песни... Там такие слова: "Где-то грохнула цепь на брашпиле..." Теперь я понимаю...
— А что за песня? — осторожно спросил Сережка.
— Брат сочинил. Давно еще.
— Значит, у тебя есть брат? — глупо спросил я.
— Двоюродный. Он далеко, на Сахалине. Два года назад приезжал и пел мне. Я запомнила...
Мне вдруг до рези в глазах стало жаль эту белоголовую Сойку. Я даже закашлялся. А когда мы остались вдвоем с Сережкой, насуплено сказал:
— Раньше я думал, что Золушки бывают только в сказках...
— Бывают и по правде... Только мы в принцы не очень-то годимся.
— Я-то уж точно. Про инвалидных принцев сказок нет.
Сережка сделал вид, что разозлился:
— Вот как тресну по шее! Несмотря на инвалидность!
И я почему-то обрадовался.
— Ладно, трескай! Только завтра приходи обязательно...
— Ох... завтра же суббота.
— Не можешь? — сразу затосковал я.
— Могу, только...
— Что?
— Завтра, наверно, твоя мама дома будет...
— Ну и что?!
— Наверно, она сердится на меня: "Привязался к Роме какой-то подозрительный тип, увозит куда-то..."
— А вот сейчас я тебя тресну по шее!
...Мы успели домой за три минуты до маминого звонка. И я бессовестно сообщил маме, что сижу дома уже давным-давно.
— Как тебе не стыдно сочинять! Я звонила пятнадцать минут назад!
— Ну и что?! Я в туалете был! Не срываться же!
— Вот подожди, будет тебе "туалет"...
Сережка убежал домой ("Надо еще тете Насте с хозяйством помочь"), и я помахал ему с балкона. А он мне.
А когда Сережка скрылся, вдруг сразу, как ледяная сосулька, проколол меня страх: "А что, если завтра он не придет?"
Ну, завтра, может быть, и придет, а через несколько дней я ему надоем. С какой стати он должен возиться с инвалидом? Вокруг столько здоровых мальчишек! С ними можно без забот гонять мяч, носиться на велосипедах. Гулять, где душа пожелает, не таская тяжелое кресло. В том числе и по Безлюдным Пространствам...
Почему я за эти два дня привык, что он нянчится со мной? Привык, словно к себе самому, к своему второму я! Будто он для того и родился, чтобы всю жизнь быть со мной рядом!
Он и во сне приходит, не забывает меня. А я что? Чем хорошим я могу ответить Сережке? Я же... свинский эгоист! Сегодня даже прикрикнул, когда он вез меня по шпалам: "Не тряси так!"
Нет, он не бросит меня сразу, но где-нибудь через неделю скажет, глядя в сторону: "Понимаешь, я завтра не смогу прийти. И послезавтра. Дома куча дел..."
Я чуть не заревел. Головой лег на перила балкона. И сидел так, пока не пришла мама.
Она не стала сильно ворчать на меня за дневные приключения. Была рассеяна — видимо, из-за своих каких-то забот. Мне стало поспокойнее, но все же я улегся опять совсем рано: чтобы поскорее дождаться утра и Сережки. Увижу его и спрошу прямо: "Ты со мной подружился накрепко или это так, случайность?"
Но разве про такое говорят?
А может, он опять приснится? Тогда уж точно спрошу.
Однако Сережка в эту ночь не приснился. Видел я громадные ржавые механизмы, которые лязгали шестернями, телефон, по которому никак не могу дозвониться домой; соседского кота, который хитрым голосом доказывал, что он не Пушок, а Лопушок. Враль несчастный!
Потом приснилась Сойка. Мы с ней гуляли по заросшим одуванчиками пустырям, по лопухам и кочкам, среди которых прятались мохнатые чуки. Мы собирали бутылки. Сойка была в коротком новом платьице — очень красном, с белыми бабочками. Но к платью была пришита заплата из серой холстины. Потому что Золушка. Сойка все время отворачивалась и тонким голосом пела одну и ту же фразу: "Где-то грохнула цепь на брашпиле..."
Хорошо в этом сне было то, что кресло мое ездило само собой. Подчинялось мысленным приказам. Ловко пробиралось через заросли. А потом у нас разбилась бутылка и осколок рассек мне ступню, и было совсем по правде больно. Сойка теплыми пальцами прижимала к порезу подорожник, и алые капли падали ей на белые сандалетки. И она чуть не плакала, а я смеялся несмотря на боль...
Так я со смехом и проснулся. А нога радостно болела еще несколько секунд.
Сережка пришел ровно в десять, как договорились.
Он был неузнаваемый. В белой рубашке, в синих брюках с наглаженными стрелками. Кепку-бейсболку он оставил дома, а волосы были расчесаны на косой пробор — очень старательно.
Совсем другой Сережка. Я, конечно, обрадовался, но...
Зато маме он понравился. Тем более, что сразу же заявил:
— Ирина Григорьевна, вы меня извините, пожалуйста. Это я виноват, что вчера задержались.
Мама сказала, что это пустяки и что она очень довольна, что у Ромы появился такой замечательный товарищ, и так далее... Напоила нас чаем и отпустила гулять до обеда.
— Мама, до трех часов! Мы ведь поздно позавтракали!
— Ну, хорошо, хорошо... — Ее по-прежнему занимали какие-то свои заботы. Уж не сделал ли Евгений Львович ей очередное решительное предложение?
Мама помогла нам спуститься, хотя Сережка убеждал, что управится сам.
На улице он спросил:
— Куда двинемся?
— К Сойке, конечно! Я же книжку взял для нее...
— А чего ты надутый?
— А чего ты такой наглаженный! На Безлюдные Пространства в этом наряде не сунешься.
— Да, если брюки извожу, тетя Настя со свету сживет...
— Вот видишь!
— Но не мог же я перед твоей мамой появится оборванцем!
— Не оборванцем, а нормальным человеком...
— Ничего! Сегодня погуляем среди цивилизации. А потом... у нас еще знаешь сколько всего впереди!
И я сразу растаял.
Сойка ждала нас не на прежнем месте, а напротив, через улицу. Там был скверик с двумя скамейками. На одной и сидела Сойка. С книжкой. Встала навстречу нам, заулыбалась. Потупилась.
Она была нынче не в мальчишечьей пыльной одежде, а почти такая, как в моем сне. Только рисунок на красном платьице был не из бабочек, а из белых листьев. И заплаты, конечно, не оказалось. А сандалетки — потрепанные, коричневые, на босу ногу.
Сережка сказал в упор, без смущения:
— Какая ты сегодня красивая. — Вроде бы и шутя, но и по правде.
Она шевельнула ресницами-гусеницами. Решилась почти на такой же ответ:
— А ты... тоже...
Я вздохнул с дурашливой ревностью (ох, совсем ли с дурашливой?):
— Лишь мне похвастаться нечем.
А Сойка... знаете, что она тогда выдала? Тихонько, но безбоязненно:
— А тебе и не надо хвастаться. Ты всегда красивый.
У меня уши — будто вмиг сварились.
— Вот не дам больше книжек, будешь знать, как глупости говорить!
Сережка поглядел на меня хитро. И вдруг:
— Сойка, пошли с нами гулять! Ты ведь сегодня... выходная?
Она сделалась как-то прямее. Взрослее даже.
— Я теперь всегда выходная. Бабушке отдала все деньги и сказала, что больше не буду... это. Никогда. Иначе пускай она покупает мне на эти деньги билет. До Дорожкина!
— Не хватит на билет-то, — заметил Сережка.
— Я знаю... но она не догадалась. Сделалась будто слабая совсем. И говорит: "Дитя мое, ты права. Я не должна..." Ой, как это?.. А! "Я не должна взваливать свою трагическую жизнь на детские плечи..." — И в глазах у Сойки то ли смех заблестел, то ли слезинки.
— Сразу видно, в театре работала, — хмуро сказал я.
Сойка потеребила платьице и полушепотом призналась:
— Вообще-то мне ее жалко...
— Понятное дело, — рассудил Сережка. — А нам тебя жалко, когда ты так... Ладно, пошли!
Мы славно погуляли в то утро! У Сережки нашлась бумажка в двести рублей, мы купили брикет пломбира. Поделили на три части. Мы добрались до Центральной площади, над которой висел изукрашенный рекламами воздушный шар. На площади был праздник "День самодеятельного творчества". Зрители, жалеючи меня, "колясочника", пропустили нас в первый ряд. Там на эстраде
выступали клоуны (животики надорвешь), потом плясали мальчишки в матросской форме. Здорово плясали. Хорошо им на здоровых ногах.
Желающих подымали на высоту на воздушном шаре. Но у нас, разумеется, денег на билеты не было. Да и как оставишь без присмотра кресло?
— А хорошо бы, — прошептал Сережка. — Забраться в корзину втроем и по веревке ножиком — чик... И полетели...
"В Безлюдные Пространства, — подумал я. — Или в облачные края, как на самолете во сне..."
— До Дорожкина, — вдруг шепотом сказала Сойка.
От Центральной площади мы выбрались на Калиновский бульвар, потом пересекли Тургеневский сад. Позади сада тянулась кривая улочка Садовая. Она привела нас к речке Ольховке. (Я здесь никогда не был, только слышал про эту речку.)
Ольховка текла среди кустов и косых подмытых заборов. Мы оказались на мостике из гулкого решетчатого железа. Никого здесь кроме нас не было. Я подвинул кресло боком к перилам.
Речка была мелкая, мутная вода с бурлением обтекала брошенные в нее автомобильные шины и торчащие бревна. Она пахла всякими отходами. Но все же было хорошо здесь, в спокойном таком месте, глядеть на быстрое течение.
— Смотрите, как затонувший корабль, — сказала Сойка.
Почти у самого моста из воды торчал угол железного ржавого ящика. Словно острый пароходный нос. — Похоже, — согласился Сережка. И вдруг спросил: — Сойка, а ты помнишь ту песню? Ну, где про брашпиль...
Она не удивилась.
— Мотив помню. А слова не все...
— Спой, а? Ну, хоть немножко...
— Ой...
— Да чего там "ой", — от души поддержал я Сережку. — Интересно же, что за песня такая.
— Я стесняюсь, — шепотом призналась Сойка.
Сережка сказал тоном старшего брата:
— Вот смешная. Никого же кругом нет. А мы — свои.
Сойка постеснялась еще с полминуты, потом отвернулась к воде и запела тихонько, тонко и чисто.
Видимо, она вспомнила песню полностью, потому что пела долго. Мне, конечно, целиком песня не запомнилась. Но некоторые слова врезались в память сразу:
Это сбудется, сбудется, сбудется,
Потому что дорога не кончена.
Кто-то мчится затихшей улицей.
Кто-то бьется в дверь заколоченную...
А потом еще. Самое главное:
Сказка стала сильнее слез,
И теперь ничего не страшно мне:
Где-то взмыл над водой самолет,
Где-то грохнула цепь на брашпиле...
Я так и представил: в ночной бухте гремит от бешеного вращения зубчатый барабан брашпиля на корабле. Корабль пришел к кому-то на помощь, отдал якорь. А с его широкой палубы, освещенной двумя цепочками огней, взлетает легонький L-5 — тоже спешит на выручку.
К кому? К тому, кто "бьется в дверь заколоченную"?
Мне даже зябко сделалось на миг: словно что-то такое ожидало впереди и меня.
— ...Ты молодчина, — без улыбки похвалил Сережка, когда Сойка кончила петь. — И брат у тебя молодец. Такая песня...
— Только он далеко, — еле слышно отозвалась Сойка. Щеки у нее были очень розовые. Потом она сказала, что пора домой. Призналась, что хочет скорее сесть за книжку.
— У нас во дворе сарайчик есть, я там от бабушки прячусь...
Мы проводили Сойку на улицу Крылова, к ее дому — обшарпанному, деревянному...
— А сейчас куда? — спросил меня Сережка.
Мне отчаянно хотелось опять на Безлюдные Пространства. Особенно после Сойкиной песни.
— Давай хоть на самый краешек, а? Туда, к башням!
Сережка не спорил. Мы быстро добрались до улицы Кузнечной, где стояли две водонапорные башни.
И я ощутил себя, словно у входа в заколдованное королевство.
— Сережка, давай туда... хоть немного. Там ведь не сразу буераки...
— Давай, — покладисто отозвался он. И покатил меня. Но не между башнями, а сбоку от левой.
— Нет, я хочу там! Как сквозь ворота!
— Там не получится. — Сережка слегка насупился.
— Почему?
— Пространство не пустит... Боится, что, если кто-нибудь войдет через главные ворота, он узнает все тайны...
Я тут же поддался Сережкиной игре:
— Вот и хорошо! Узнаем! Поехали!
— Ромка, не получится...
— Но ведь вчера-то мы проехали между башнями!
— Это же оттуда, а не туда. Сейчас ничего не выйдет.
— Докажи!
Он послушно прокатил меня между двух кирпичных громадин. За ними слева и справа потянулись заборы — высокие, с обрывками проволоки. Мы проехали метров сто, заборы разошлись, дорожка вывела к штабелям железных бочек. А когда мы обогнули эти бочки... оказалось, что опять мы на Кузнечной улице, недалеко от башен. Снаружи заброшенной территории. Словно и не входили на нее!
— Это ты нарочно мне голову морочишь! — догадался я.
— Попробуй сам, — терпеливо предложил Сережка.
Я завертел колеса. Снова — башни, заборы, бочка. Я свернул от бочек не направо, а налево. Дорожку перегородила канава с мостиком. Сережка помог мне переехать. И тут же я увидел, что канава эта — в переулке Слесарей, в квартале от улицы Кузнечной.
Сережка с виноватым видом отцеплял от глаженых штанин репейные головки. Я сказал с досадой:
— Это все потому, что ты чересчур нарядный. Пространству не нужны такие... джентльменистые.
— Да? — Сережка запрыгал на траве, сбросил брюки и рубашку, свернул их, положил мне на колени. Остался в белой майке и коричневых трусиках. Щуплый, загорелый, с засохшими царапинами. И волосы — опять как два растрепанных крыл — одно коротенькое, другое подлиннее. Прежний Сережка.
Он бегом третий раз прокатил меня между башен и долго возил среди заборов, штабелей и кирпичных будок. И в конце концов мы оказались рядом с рельсами, по которым бегал дачный трамвайчик.
— Вот видишь, — сказал запыхавшийся Сережка. Без упрека сказал. Но я сник. И вспомнил: "Кто-то бьется в дверь заколоченную..." И невольно сказал это вслух. Сережка возразил:
— Это не заколоченная дверь, а заколдованная. Даже мой ключик ее не берет...
Плоский ключик на шнурке был виден сквозь тонкую майку.
— Ром, если хочешь, пойдем в обход...
Но я уже не хотел. Как-то не по себе было.
— Пойдем лучше к Мельничному болоту... — Мне захотелось посмотреть, есть ли на песке барабан от кабеля, с которого мы прыгали во сне.
— Сегодня суббота, — смущенно возразил Сережка. — Чуки не любят, когда их тревожат по субботам. Они в это время ремонтируют мостки. Ну, тот тротуар, что от коллектора идет...
Я не стал больше ни спорить, ни сомневаться. Что-то новое — странное, но уже не сказочное, не придуманное входило в мою жизнь. Спокойно так и неуклонно. Словно и впрямь коснулось меня какое-то иное измерение... Я сделал глубокий вдох...
Пусть все идет как идет! Главное, что рядом Сережка!
— Тогда давай просто попетляем по переулкам!
Он обрадовался:
— Давай!
И мы долго бродяжничали по улочкам и пустырям окраины.
Потом Сережка доставил меня к дому.
Еще от угла мы увидели, что мама стоит у подъезда.
— Я побегу домой, — заторопился Сережка. — Тетушка просила сегодня капусту купить в магазине. И надо отцу помочь рундук сколотить в сарае...
— Значит, до завтра? — спросил я с моментально выросшей тревогой.
Сережка замялся:
— Наверно, до понедельника. Завтра на огород надо...
И я вспомнил опять, что, кроме нашей общей жизни — с ее сказкой (или не сказкой) про загадочные пространства — есть у Сережки своя. С житейскими заботами, с огородом, с неласковой тетушкой и "поддающим" отцом. И эта жизнь в конце концов могла запросто отодвинуть Сережку от меня...
Он топтался рядом, подержал меня за плечо.
— Ну, я пошел...
— Костюм-то возьми, — сумрачно сказал я. Потому что он так и гулял теперь в трусиках и майке — как многие пацаны, не озабоченные, чтобы выглядеть представительно.
— Ой... — он засмеялся, взял сверток. — Ну, пока, Ромка...
И пошел. Как-то странно пошел — словно тая и уменьшаясь в солнечном свете. Вот-вот исчезнет совсем.
И мне вдруг почудилось, что я вижу его последний раз.
— Сережка-а!!
Нет, я не закричал. Это лишь внутри меня возник такой отчаянный крик. А на самом деле я сказал одними губами:
— Лопушок...
Он оглянулся. Неужели услышал? Или догадался?.. Подбежал.
— Ромка, ты что?
Я дышал почти со слезами.
Он вдруг наклонился надо мной. Тепло прошептал мне в ухо:
— Ром, я знаю, чего ты боишься. Не бойся... Я тебя никогда не брошу... — И умчался за угол.
А я сидел пристыженный и счастливый, пока не подошла мама.
