Маслины
В Алуште я был всего раз в жизни. И то по делу.
...Константин Георгиевич Паустовский в письме к М.Л. Слонимскому, в пятьдесят девятом году, процитировал Шолом-Алейхема: “Зачем вам горы в Америке, если вы имеете свои горы в Егупеце?” Я рассуждал примерно с той же логикой. Зачем мне какая-то Алушта, если я имею возможность в это время быть в Севастополе? Тем более что Севастополь — это Севастополь, Алушта же — явно не Америка.
А попал в Алушту я очень давно, в сентябре шестидесятого. Тогда, после четвертого курса, я прошел месячную журналистскую практику в “Комсомолке” (весьма, кстати, успешно) и на сэкономленные деньги наконец-то укатил в Севастополь — в город, о котором мечтал всю жизнь (жизни было тогда двадцать два года). Но в Севастополе, в этом чуде наяву, меня время от времени кусала совесть. Дело в том, что мой друг Ленька Ш. зимой перешел с очного отделения журфака на заочное и укатил на юг. Какие-то знакомые звали его якобы работать в алуштинской городской газете. Ленька взял с меня обещание, что при первой возможности я навещу его на крымском берегу.
Обещания, данные друзьям, в ту пору полагалось выполнять. Да и хотелось повидаться. И через неделю, набродившись по берегам севастопольских бухт и Херсонесу, я поехал в Алушту. Через Ялту.
Надо сказать, я не пожалел. Один космический простор моря, открывшийся от Байдарских ворот, чего стоит! А все эти дороги-серпантины, а вершины Яйлы! К тому же в автобусе ехала очень миловидная, смуглая студенточка из Перми по имени Маргарита (Риточка!). Я рассчитывал закрутить с ней легкий роман, и вначале к тому и шло, но на спуске от перевала Риточке стало дурно, ее затошнило. Я, по мере возможности, старался облегчить страдания несчастной, однако некоторый натурализм происходящего охладил мои трепетавшие до той поры чувства. В Ялте я попрощался с Риточкой без сожаления.
От Ялты до Алушты я добрался на попутной машине.
В редакции городской газеты (название совершенно не помню) худой небритый редактор известил меня раздраженно, что никакой Леонид Ш. у них не работает и не работал. И смотрел подозрительно, когда я, извиняясь и пятясь, покидал редакцию.
В редакции от гудящих вентиляторов была прохлада, а на белой улице стоял густой жар. Тем не менее я решил пройтись по Алуште. И знойно, и досадно, что не нашел Леонида, но нельзя же, оказавшись в незнакомом городе, совсем не посмотреть на него. Не по-журналистки...
Кроме того, я помнил, что в Алуште у Паустовского-мальчишки было нечто вроде первой любви. Эту теплую и грустную историю я не раз читал в книжке “Далекие годы”, в главе “Пустынная Таврида”.
Может быть, и мне судьба подарит здесь какой-нибудь романтический случай.
Но увы, судьбе было не до меня. И смотреть было не на что. Невысокий белый городок, пыльная зелень. Газировка в киосках была теплая и почему-то пахла, как туалетное мыло.
В чахлом сквере с гипсовыми купальщицами, на кремнистой раскаленной площадке, мальчишки гоняли мяч. Они были смуглые, покрытые блестящим загаром, как лаком. А мяч был не футбольный. Большой резиновый мяч, наполовину синий, наполовину красный. К тому же дырявый. После каждого крепкого удара кедом или сандалией на мяче появлялась большая вмятина. Упав на истоптанную землю, мяч как бы переводил дух — с шумом втягивал через дыру воздух, выбитый из него пинком.
Я в ту пору готовил дипломную работу под названием “Мальчишки — мои товарищи”. Она должна была состоять из очерков и рассказов про ребячью жизнь. Такую тему я выбрал потому, что никакой другой жизни тогда еще почти не знал и ни о чем больше писать не умел (теперь-то понимаю, что и вообще не умел). Поэтому я старался не упускать возможностей подглядеть какие-то детали неспокойного бытия мальчишек и девчонок. И теперь остановился у края площадки.
Скоро мяч шлепнулся к моим нечищеным полуботинкам.
— Отпасуйте, пожалуйста! — звонко и вежливо попросили меня издалека. (Кстати, я в те дни уже заметил, что южные пацаны деликатнее и мягче характером, чем наши уральские мальчишки.)
Я охотно врезал по мячу. От удара мяч выпустил половину воздуха, стал похож на резиновую шапку. В таком виде он описал дугу и был пойман худым, но круглощеким футболистом лет девяти. Тот подержал мяч у живота (у пыльной желтой майки с дыркой на груди) и подождал, когда он “вдохнет” нужный объем воздуха. Так держат на руках запыхавшуюся от беготни и шалостей кошку. Наконец мяч обрел прежнюю округлость, а круглощекий пацаненок взглянул на меня:
— Спасибо, дядя...
Ни фига себе, “дядя”!
Я вовсе не хотел выглядеть дядей. Все университетские годы я ощущал себя мальчишкой, обманувшим взрослое начальство и хитростью втершимся в студенческое сообщество. Даже когда писал репортажи для “Вечерки” и уральских журналов. Даже когда ухлестывал за однокурсницами и девицами из пединститута (что может служить темой для отдельного рассказа; а возможно, и для романа). И вдруг — дядя!
Может, из-за того, что утром не успел побриться? Или из-за роста? Или... тьфу!
— На здоровье, “тетя”, — сказал я обормоту в желтой майке в ответ на его “спасибо”. Он заулыбался.
— Маслина, давай, не тяни! — закричали ему приятели.
Мой невольный обидчик по прозвищу Маслина подбросил мяч и пинком послал его в гущу нетерпеливых футболистов. Тотчас же произошла свалка, в которой сумятица рук и ног была похожа на взбесившийся коричневый хворост.
А “дядя”, досадливо сопя, пошел прочь.
Досада моя была “многослойная”: сперва Леньку не нашел, потом в “дяди” произвели, а еще липкая жара. Мое настроение было похоже на запах горелых шашлыков, которым несло из открытых дверей всяких забегаловок. И я понял, что выход один: смыть с души всю накипь в прохладных волнах.
Море ярко голубело в конце улицы. Улица — белая, довольно широкая (наверно, главная, только названия не запомнил), вывела меня к набережной. Под набережной был пляж. На гальке и песке пестрели зонтики и купальники.
Голубизна моря мне совсем не понравилась. Не ощущалось в ней той прозрачности, что у берегов Севастополя. Она, голубизна эта, была глухая, как на эмалированных кастрюлях. Я поморщился: и здесь что-то не так...
Хотя не везде море было голубым. Ближе к берегу оно становилось зеленым, а у самой кромки земли вскипало буграми глинистого цвета. Бугры были оторочены пенными гребешками. Где-то, видимо, разгулялся шторм, и эти желто-серые волны были его отражением. В жарком безветрии они обрушивались на пляж, перемешивая гальку и песок с громком хрустом.
Среди волн я не увидел ни одного купальщика. Загорать загорали, а в море не совались. Оно и понятно...
Дерзкое желание зашевелилось во мне — сперва осторожно, затем все настойчивей. Я еще ни разу не плавал в таких волнах. А ведь когда-то в жизни надо попробовать. Иначе какова цена, голубчик, твоим юношеским мечтам о морях-океанах, фрегатах-парусах и приключениях, достойных истинного морского волка. И что толку в твоем увлечении Стивенсоном и Конрадом, Хемингуэем и Олдриджем. И Паустовским...
“Ты ведь сам хотел романтического события!”
“Но не такого я хотел...” — отозвался во мне здравый внутренний голос.
“Однако посуди сам! Не судьба ли привела тебя на этот берег?”
Ну... судьба так судьба. Я понял, что, если пройду это испытание, море смоет с меня все досады и сомнения. Как пели мы зимними вечерами в своей студенческой келье:
Пусть море рассолом плюется в глаза!
Ты помни — при шторме нет хода назад!
“А еще пели такое, — напомнил мне здравый голос:
И пусть плакать некому по нас —
Нас море отпоет...”
Нельзя сказать, что эти панихидные строчки прибавили мне мужества. Но и решимости не убавили. Я разделся недалеко от пенных грив, которые оставались на пляже от набегавших волн. Море шумело. В ушах у меня тоже шумело. Я подумал о маме и на всякий случай проверил в брючных карманах: там ли студенческий билет и командировка “Комсомольской правды”? Документы были на месте. Милиция найдет, если не выплыву...
Я читал где-то, что при таком прибое самое трудное — преодолеть гребни первых волн. Надо поднырнуть под гребень, потом несколькими рывками бросить себя дальше от берега. Там будет проще: сильная качка, только и всего.
Долго раздумывать было нельзя. Дольше думаешь — больше сомневаешься.
С видом бывалого пловца, на глазах нескольких загоравших поблизости курортников, я быстро пошел навстречу волне, дождался, когда она схлынет, побежал следом. Навстречу мчалась новая шипучая гора. Я с размаха прыгнул головой под гребень, отчаянно замахал руками. Волна, отбегая, унесла меня с собой. И... в самом деле, оказалось все просто. Волны вскидывали и опускали меня, как мячик, но игра эта была добродушной. Даже ласковой. Вода оказалась прохладной, покалывала кожу. Мне казалось, что это покусывают меня поднятые взбаламученной водой песчинки. Я вертелся на гребнях, весело отплевывался от пены и нырял, как дельфин (вернее, мне казалось, что “как дельфин”).
Пока не подумал, что пора возвращаться.
С высокого гребня оглянулся на берег, и... батюшки мои! Пляж-то был гораздо дальше, чем я ожидал!
Только сейчас ко мне пришло запоздалое воспоминание: где-то когда-то я читал, что береговой накат порой ведет себя коварно. Относит в море беспечного пловца и не пускает назад.
Я рванулся к берегу в состоянии нарастающей паники. А волны (теперь уже не добродушные, а равнодушные) мягко относили меня обратно. И я понял, что проверял карманы брюк, видимо, не напрасно...
Да что же это такое! Да не может этого быть!..
Все силы души и тела я вложил во взмахи рук. Еще! Еще!.. И наконец берег сделался ближе. Наверно, волны посовещались и решили быть снисходительными. Мол, проучили дурака, и на первый раз хватит.
Я нащупал ногами дно. С набежавшим гребнем выбрался на мелководье, встал по колено в отбегающей воде. Раскинул руки, с благодарностью судьбе глянул в безоблачное небо. Сердце колотилось отчаянно. Страха, однако, уже не было. Как-никак я оказался победителем... И море напоследок решило дать мне урок. Чтобы не зазнавался. Подкравшаяся сзади волна так шарахнула меня в спину, что я кубарем покатился по гальке, обдирая локти и колени.
Вода схлынула. Я увидел, что сижу в двух метрах от своих мятых “шмоток”. Встал. Колени кровоточили. Наплевать. Главное, что жив...
Неподалеку сидели на ярком полосатом пледе два молодых кавказца. Они качали головами, цокали языками и смотрели на меня со смесью осуждения (вай, какой неосторожный!) и восхищения (вай, какой бесстрашный!). Потом торжественно подняли искрящиеся стаканы с желтоватым вином. Я помахал им рукой.
Я был бы не прочь, чтобы эти симпатичные южане пригласили меня в компанию и налили мне стакан. Однако они ограничились тостом в мою честь. Ну, спасибо и на том. А выпить я мог и без компании, сам с собой.
Через пляж тянулся к морю ажурный мостик. Он вел к стоявшей над морем площадке под тентом. Там явно располагалось кафе. Я смыл с ног жидкие струйки крови, выжал в ближней будочке плавки, натянул на мокрое тело мятые брюки и рубаху и двинулся праздновать победу над морской стихией (вернее, над самим собой, стихии было на меня — тьфу!).
Кафе называлось, кажется, “Поплавок”. Площадка держалась на хлипком каркасе, сваренном из железных реек и уголков. Она сотрясалась при каждом накате волны. Сквозь щели в досках на ноги посетителям летели брызги. Две девицы за соседним столиком повизгивали. Но без досады, весело. Видимо, воспринимали брызги как часть морской экзотики. За нее можно было приплатить сверх прейскуранта.
Как я и ожидал, море вымыло из меня дурное настроение. Приключение среди волн я теперь вспоминал с удовольствием. Даже боль содранных колен не досаждала, а вызывала память о солнечных днях в летнюю пору детства. Я стал весело изучать меню.
И... сколько в жизни бывает забавных сцепок разных понятий. В разделе салатов и закусок я вдруг прочитал: “Маслины”... Ну, как было не вспомнить недавнего знакомца в желтой майке! И сейчас его слово “дядя” вызвало у меня только беззаботный смех. Нет, голубчик, солидные дяди не суются очертя голову в штормовой прибой...
А кроме того, я был просто рад. Наконец-то попробую маслины.
Хотите верьте, хотите нет, но до той поры я ни разу не пробовал маслин. Даже не видел их. Это сейчас в любом продуктовом магазине — маслины с косточками и без, маслины испанские и греческие, маслины с начинкой из анчоусов и крабов... А гастрономический опыт пятидесятых годов был не в пример беднее нынешнего. О маслинах я читал лишь в книжках Катаева и других писателей-черноморцев. И опять же у Паустовского. И знал, что маслинами любят заедать виноградное вино одесские грузчики. Знал из анекдота. Помните? Собрались биндюжники выпить, а закуски — на всех одна маслина. Подвесили ее на нитке. Выпьют — подтянут, понюхают. А один недотепа лизнул. Его — трах по уху! “Ты шо, Жора, объедаться пришел?!”
Как ни странно, этот древний анекдот я услышал довольно поздно, уже в студенческую пору. Точнее, год назад, до поездки в Крым.
После третьего курса пятеро студентов журфака (я в том числе) были посланы в Ленинград, на практику в многотиражку завода “Полиграфмаш”. В обмен на два линотипа, которые завод предоставил университетской типографии. Так, по крайней мере, утверждал один из практикантов, Слава Шугаев — будущий известный прозаик и преподаватель Литературного института. Руководителем группы поехал с нами Валентин Андреевич Шандра, наш наставник по газетному делу.
Он-то, Валентин Андреевич, и рассказал за столом этот анекдот, когда мы в спальне общежития (в одном из корпусов знаменитых Двенадцати коллегий, где располагался Ленинградский университет) собрались отметить начало практики. Вшестером. Валентин Андреевич, позабыв про табель о рангах, веселился с нами наравне. И когда мы посетовали на скудость закуски, как раз и вспомнил про единственную маслину...
Кстати, “посидели” мы тогда изрядно, не хуже одесских биндюжников (о которых, помню, дружно исполнили, среди прочих, известную песню). Надеюсь, Валентин Андреевич простит, что я делаю эту историю достоянием гласности — четыре с лишним десятка лет прошло...
Ну вот, а там, в кафе “Поплавок”, я увидел маслины в меню. И конечно, немедленно заказал их. Вместе с бутылкой рислинга и неизменным блюдом курортных забегаловок — люля-кебаб.
Мне показалось, что надутая пожилая официантка глянула на меня странно. Но не придал значения.
Маслины, принесенные на десертном фаянсовом блюдце, оказались похожими на мелкие черные сливы. Я понятия не имел, каковы они на вкус. Думал, что сладкие, вроде тех же слив или винограда, только с особым “маслинным” ароматом.
Я с маху вылил в себя стакан рислинга, вспомнив любимое выражение Константина Георгиевича — “стакан вина, выпитого натощак”. Подождал, когда рислинг с ласковым щекотаньем разбежится по жилкам. Подтянул блюдечко и сказал футболисту Маслине: “Ну, дружище, теперь я тебя съем. Чтобы не обзывался...” Взял маслянистый мягкий шарик, раскусил...
Мамочка моя! Как люди это едят?!
Гадость была несусветная. Что-то едкое, соленое, с запахом, от которого жгутом скрутило язык.
Я мигал, сидя с полуоткрытым ртом. И мне казалось, что надутая официантка поглядывает издалека с ехидством. Лишь это якобы поглядыванье заставило меня сжевать маслину до конца. Мало того! Проглотив еще полстакана, я сжевал вторую маслину. Подвиг этот потребовал от меня не меньшей храбрости, чем недавнее купание в волнах. Потом украдкой (очень украдкой, чтобы не заметил ни один человек) я одну за другой отправил маслины через железные перила в пенный накат...
Остатки рислинга и люля-кебаб в какой-то степени перебили впечатление от маслин. Однако не совсем. Едко-соленый вкус ощущался во рту еще очень долго. Даже тогда, когда я в душном рейсовом автобусе ехал из Алушты в Симферополь.
За окнами тянулся желто-зеленый — местами с кустарником, местами с осыпями — склон. На нем четко выступали громадные буквы: СЛАВА КПСС. То ли их выстригли на горной растительности, то ли возделали плугом. Я прикинул реальный размер букв, подивился масштабам работы и подумал: “Если бы просто СЛАВА, тогда еще ладно, будто в мою честь. А при чем остальное?” Это во мне еще играл искристый рислинг.
В Симферополе я очень удачно пересел на севастопольский автобус. Подремал. Попробовал посочинять стихи о крымских впечатлениях, но не преуспел в этом деле и без досады тормознул творческий процесс.
Автобус ехал неспешно и подкатил к городу, когда над бухтами уже золотилась россыпь огней и мигали маяки. Пахло нагретым за день песчаником скал, морем и соляркой от стоящих в ближней бухте катеров. На душе было хорошо. Правда, я не нашел Леонида, но день все равно не казался потерянным. Наоборот! Особенно, если помнить мою храбрую (теперь казалось — храбрую) вылазку в штормовую зыбь.
Но что-то неясное беспокоило меня. Смутное, не имеющее названия желание. Какая-то неутоленность. Я напряг мысли и чувства. Прислушался к себе. И вдруг понял, в чем дело.
Мне очень хотелось маслин.
