Тетя Шура
Ливень трубно ревел за хлипкой стеклянной дверью. Дверь дрожала и позванивала. Голые лампочки под низким потолком часто мигали. Их желтые нити отражались в лужицах черного кофе на мраморных столиках. Хозяин — усатый, щекастый, с носом, похожим на коричневый огурец, — не спешил вытирать лужицы. Зачем суетиться? Все равно при такой погоде сюда никто не придет. Можно дремать за стойкой, перебирая старинные янтарные четки...
Большинство столиков были пусты. Лишь мы с тетей Шурой устроились в полутемном уголке, да в другом конце кофейни сидели трое пожилых горбоносых завсегдатаев. Мне казалось, что иногда они поглядывают в нашу сторону с молчаливым неодобрением. Я уже знал, что такие вот окраинные, без туристического сервиса кофейни считаются заведениями для мужчин. Появление женщины было нарушением традиции. Но, во-первых, тетя Шура была давней здешней жительницей, а по возрасту могла поспорить со старыми батумскими обычаями. И хозяин ее хорошо знал. Во-вторых же, нынче тетя Шура пришла не одна, а с мужчиной. Со мной то есть. А кроме того, трое посетителей, как истинные кавказцы, были крайне вежливыми людьми и никогда не позволили бы себе реплик вслух...
Мы потягивали из похожих на яичную скорлупу чашечек густой турецкий кофе, но чаще прикладывались к рюмкам с крепким батумским ликером. Отдельно его здесь не продавали, но можно было взять кофе с тройной порцией ликера. Мы с тетей Шурой заказали по две чашечки, и шести ликерных порций на каждого нам пока хватило.
Запах кофе, ровный гул водопадов за дверью и окнами, неяркий свет и теплый покой полупустой кофейни... Хорошо... Мы не спешили. Конечно, в наших глухих дождевиках мы добрались бы до близкого тети-Шуриного дома без больших неприятностей, но уходить не хотелось.
Казалось бы, чего общего? Утомленная жизнью прачка шестидесяти лет и непоседливый начинающий литератор, которому двадцать четыре года? Однако же было нам друг с другом славно, уютно. И разговор наш был интересным для обоих.
— Да ты, Славушка, чего про меня все спрашиваешь. Про себя расскажи побольше. Мы, старухи, ох какие любопытные. Невеста-то есть?
Я сказал, что есть. А пока не дошло до свадьбы, живу у старшей сестры, на краю далекого отсюда Свердловска, у самого леса.
— Выпрыгнешь из окна, сделаешь десять шагов вверх по склону, и можно грибы собирать...
Еще я сказал, что у сестры есть дочка-пятиклассница, моя племянница. На чердаке двухэтажного дома она с приятелями устроила штаб дворовой компании, где ребята стали сочинять фантастические истории, придумывать всякие игры. А меня уговорили стать своим командиром.
— И теперь никак не получается от них отвязаться...
— А ты и не отвязывайся. У тебя, видать, душа к ребятишкам лежит. Вот и книжка твоя вся про них, я вчера весь вечер читала...
Свою первую книжку, что вышла полгода назад, я подарил тете Шуре накануне.
— Может, и так, — смущенно согласился я. — Наверно, в родителей пошел. Отец учителем был, мама детским садом заведовала. Правда, в войну пошла работать в госпиталь. Вроде как вы, тетя Шура...
Она слушала с добрым неназойливым интересом, переспрашивала иногда, и я рассказывал о себе и о родных с охотой. Потому что успел соскучиться по дому. Я уже долго был в дороге.
В мае того далекого, шестьдесят третьего года меня послали в Москву на совещание молодых писателей. Оттуда я не поехал домой, а решил побывать в разных городах. Тем более что в редакции “Уральского следопыта” дали отпуск, а в местном издательстве — небольшой аванс за вторую книгу (обещали выпустить ее осенью).
Сначала я двинулся в Минск, к отцу. С отцом съездил в чудесный Вильнюс, погостил у старшего брата в городе Молодечно и, вернувшись в Минск, оттуда улетел в Крым. Добрался до милого сердцу Севастополя. Затем решил познакомиться с Черным морем получше. Сел на большущий лайнер “Россия”, который зашел в Севастополь рейсом из Одессы до Батуми.
Погода стояла чудесная, ни штормов, ни дождей. Публика была веселая. Целый день распевала песни под гитару жизнерадостная компания одесских бродяг-туристов. Можно было плескаться в бассейне, загорать на шлюпочной палубе и неспешно сочинять сюжеты будущих рассказов.
А по вечерам я читал.
Экономя деньги, я купил билет в третий класс и готов был к неуюту, как в плацкартных тесных вагонах. Но здесь оказалась просторная восьмиместная каюта с обширными койками. Койка заслонялась от окружающих зеленой занавесью из тяжелой саржи. Получалось крохотное, но отдельное купе. С лампочкой. Даже с индивидуальной системой вентиляции. Это был расположенный в гнезде над изголовьем чугунный шар. Как старинная пушечная бомба среднего калибра. Не ядро, а именно бомба потому, что имелась трубка (вроде запальной). Из нее била струя солоноватого морского воздуха, который всасывали наверху громадные вентиляционные трубы. Можно было поворачивать шар, меняя направление струи, можно было краном регулировать ее напор.
Трубку на шаре окружали выпуклые готические буквы: “Adolf Hitler”. Таково было прежнее название “России”. Говорили, что в давние времена это океанское судно было личной яхтой фюрера.
Не смущаясь сомнительным идеологическим прошлым вентиляции, я настраивал ее, как надо, включал ночник и доставал из-под подушки большой серый том — “Избранное” Паустовского. Книгу выпустило в прошлом году издательство “Московский рабочий”. Там была новая повесть Константина Георгиевича — “Бросок на юг”.
Я читал описания кавказских портовых городов и думал, что скоро окажусь в Батуми — в том фантастическом Батуме, который столь живописно, со многими красками, запахами и пестрыми картинами тропической приморской жизни описал Паустовский. Конечно, я понимал, что за сорок лет город стал другим. И все же надеялся найти в нем что-то из того, что успел полюбить, читая повесть.
Скажу заранее, что я не ошибся. Я увидел живописный порт, восхитительные джунгли ботанического сада, южную густую зелень улиц, горячие от солнца белые здания, тесноту старых переулков. Здесь, в этих переулках, деревянные застекленные веранды вторых этажей нависали над каменными тротуарчиками и подпирались кривыми столбами. Смуглые девочки играли на этих верандах, перебрасывая над мостовой похожие на апельсины мячи. Иногда мячи падали между домами и резво прыгали по камням. Девочки поднимали крик, словно увидели под ногами стаю мышей. Мячи ловили такие же смуглые мальчишки и, подразнив девчонок, швыряли обратно. Иногда мяч попадал не в ладони девочке, а в стекло. Тогда раздавался серебряный звон, а мальчишек выдувало с улицы, как сухие семена кленов... Иногда мне представлялось, что я попал на окраину Стамбула.
На улицах пахло так, как я прочитал в книге. Крепким кофе, шашлыками, мандаринами, грязной водой гавани, какими-то портовыми грузами. А еще — незнакомыми цветами и листьями... И стояла прямо экваториальная жара.
На “России” я познакомился с невозмутимым белокурым латышом Альбертом и его решительной женой Ингой. Они были почти мои ровесники, чуть постарше. Мы договорились, что в Батуми постараемся поселиться вместе. Но за воротами порта Ингой и Альбертом завладела пестро одетая брюнетка с цыганскими серьгами. Она сулила супружеской паре удобства, сравнимые с теми, что в отелях Рио-де-Жанейро. И всего за два рубля в сутки.
— Ладно, идите, — сказал я. — После обеда встретимся. Только где?
Брюнетка сообщила, что встречаться лучше всего на набережной, у памятника. Это место известно всем.
Оставшись один, я стал оглядываться. Меня окликнули негромко:
— Что, милый, небось, угол тебе нужен?
Я увидел грузную старую тетушку в светлом ситцевом платье, в стоптанных башмаках на босу ногу. Лицо было... да, какое-то знакомое. Привычное. Таких тетушек можно встретить на любой российской улице, в очереди любого продуктового магазина.
Я сказал, что угол мне, приезжему, конечно, нужен.
— Вот и ладно. Идем ко мне. Есть у меня каютка, в самый раз для одного. Рупь в день, как водится. А прописку я тебе враз оформлю. С пропиской-то бывает непросто, город пограничный, да у меня все пограничное начальство тут знакомое... А звать меня тетя Шура.
Жила она неподалеку, в приземистом белом домике, похожем на севастопольский. Мне отвела прохладную комнатушку с железной солдатской кроватью и голыми побеленными стенами. Сказала, что живет одна, что пора ей давно на пенсию, только не хочется. Работает прачкой на ближней погранзаставе. Денег ей, старухе, хватает, а постояльцев пускает она, чтобы не скучать одной. И не всяких, а кто при первом взгляде окажется по душе.
Видать, я оказался таким.
Почти сразу тетя Шура стала звать меня Славушкой. Угостила чаем с черными (наверно, солдатскими, с заставы) сухарями, взяла для прописки паспорт и объяснила, как добраться до набережной. Бодро посоветовала:
— Гуляй, голубчик, ни о чем не заботься.
Я и не заботился. Мне было хорошо. Такое ощущение, что я нашел кров у старой знакомой и каждый вечер буду приходить, как домой.
Оговоренное место встречи я отыскал быстро. Медный Иосиф Виссарионович царил над набережной. Тяжело вздымался над окружающим пространством. Инга, Альберт и я обрадовались друг другу, словно не виделись месяц. Сдержанный Альберт даже похлопал меня по плечу. Инга тут же пожаловалась, что моложавая квартирная хозяйка на Альберта “положила глаз”. А я похвастался: мне с моей хозяйкой повезло, душевная тетушка.
В этот момент мы услышали громкий разговор — на русском языке, но с кавказским акцентом. Мимо нас шли три молодых человека. Все — смуглые красавцы. Средний — в ослепительно белых отутюженных брюках, в такой же сияющей рубашке с запонками и лаковых черных туфлях. Два других были одеты потемнее и в громадных, как цирковая арена, кепках. Тот, что посередине, нервно растопыривал локти. Те, что по краям, предупредительно эти локти придерживали.
— Ай, нэт! — говорил красавец в белых брюках. — Я уже решил. Я его зарэжу...
— Не надо, дарагой! — уговаривали его с двух сторон спутники. — Зачэм тебе это дэло? Будут нэприятности...
— Нэт! Я уже решил! Зарэжу!..
Мы переглянулись. Сценка была такой, словно ее кто-то специально срежиссировал, чтобы показать туристам местные нравы. Альберт пожал плечами. Поднял голову и стал разглядывать памятник.
Вот что характерно! Обычно медь памятников быстро тускнеет, зеленеет, покрывается патиной. Этот же “вождь всех народов” сиял так, словно его чистили каждое утро, как заботливая хозяйка начищает любимый самовар.
Грозивший кого-то зарезать юноша вдруг оглянулся. Прицельно посмотрел на Альберта. Тот ощутил его взгляд, обернулся.
— Что? Нэ нравится? — придирчиво сказал обладатель белых штанов.
Альберт снова пожал плечами. Отозвался с чисто прибалтийским хладнокровием:
— Да нет, почему же... Пусть стоит. Теперь-то никому не мешает.
Три красавца одинаково склонили к левому плечу головы и приоткрыли рты, стараясь осознать всю глубину этого суждения. Инга взяла нас под руки и повела прочь. Она говорила о здешней жаре и время от времени делала замечания о привлекательности встречных красоток. Вернее, об отсутствии таковой. Замечания отличались решительностью слов и остротой взгляда. Альберт хмыкал и на красоток иногда оглядывался...
Мы решили сперва прогуляться по городу, а потом отправиться на пляж.
Пошли наугад. Свернули с главной улицы. Через несколько кварталов оказались в переулке с обшарпанными двухэтажными домами. Каждый дом был с длинным балконом, где сушилось что-то разноцветное. Пахло чем-то жареным. Во дворах стояли пыльные низкорослые деревья с похожими на гигантские перья листьями — то ли пальмы, то ли бананы. У дверей сидели черные невозмутимые старухи.
Инга была откровенно любопытна. Заглядывала во дворы через калитки и невысокие изгороди. Умилилась, увидев привязанного к сухому искривленному стволу ишачка (экзотика!). Потом вдруг радостно сказала:
— Смотрите, какой беленький! Прямо как у нас!
Во дворе, отгороженном от тротуара лишь невысоким штакетником, она увидела мальчишку. Лет одиннадцати. Совсем светленького. Действительно, он был похож на маленького прибалтийца. Или, может быть, москвича, рязанца, уральца. Но никак не на тех смуглых пацанов, которых мы то и дело встречали здесь на улицах. А впрочем, что такого? Может, он из живущих здесь россиян (есть ведь такие), а может, приехал на юг отдыхать, как мы... Но для гостя мальчик вел себя слишком обыденно. Занимался каким-то хозяйским делом. Стоял коленями в широком жестяном корыте с водой и оттирал мочалкой непонятный зеленый предмет.
Мальчик заметил нас, наше любопытство и сказал без удивления. И без акцента:
— Здравствуйте. Это паровоз.
В самом деле, он мыл пластмассовый паровоз размером с большого кота. Быстро вытер его куском мешковины, вытянул шею, крикнул в сторону дома:
— Нана!
Тут же в дверях возникла красавица лет пяти. С черными, как деготь, волосами до плеч, в похожем на клумбу платье и громадными, как розовые облака, бантами. Мальчик что-то сказал ей непонятно для нас — видимо, по-грузински. Она ответила неторопливо и чуть капризно. Подошла, взяла на руки, как ребенка, паровоз. Пошла обратно.
— А спасибо кто будет говорить? — окликнул ее мальчик по-русски. Наверно, чтобы поняли и мы.
Она оглянулась. Ответила что-то по-своему. Мальчик посмотрел на нас:
— Вот такая девочка...
— Твоя подружка? — ласково спросила Инга.
— Сестра... Наказание, а не сестра. Все девочки играют куклами, а Нана играет паровозом. Да еще таскает его по грязным лужам. А мыть не хочет... — Он по-прежнему говорил без всяких кавказских ноток. А затем опять сестре что-то по-грузински. Кажется, с укоризной.
Она только молча повела бантами.
Мальчик встал, вытер ладони о красные штанишки с черным лаковым пояском, заправил под него белую маечку. Шагнул из корыта, сунул мокрые ступни в ременчатые сандалии.
— Ну, пойдешь на концерт, Нана?
Та что-то ответила, надув красные губы.
— Ну и зря не пойдешь, — сообщил брат. — Миша будет танцевать.
Нана разразилась несколькими сердитыми фразами. Мальчик сказал убедительно:
— Ну и что же, что поссорились! Помиритесь. Он вчера про тебя спрашивал... Ну, какая ты...
Нана с паровозом в обнимку удалилась в дом. Мальчик вслед ей покачал головой. Потом с разбега прыгнул через штакетник, побежал. Оглянулся. Сказал “до свиданья” и побежал опять.
— Постой! А где концерт? — окликнул я.
— Там! Во дворце! — Он махнул рукой и помчался. Растоптанная сандалетка слетела со скользкой ступни, он поймал ее, стал натягивать, ловко прыгая на одной ноге и не сбавляя скорости...
Конечно, мы не собирались на концерт, но шли по той же улице следом за мальчиком и вскоре опять оказались где-то в центре. У большого здания, которое, без сомнения, было Дворцом пионеров. Двухметровая разноцветная афиша сообщала, что сегодня, в два часа дня, состоится концерт детского аджарского ансамбля песни и пляски. Было без пяти два.
Верный своей литературной тематике, я предложил:
— Может, зайдем, посмотрим, как пляшут ребятишки?
— Есть хочется, — сказал Альберт.
— Ты и без того начал толстеть, — сказала Инга.
— На пляж хочется.
— Пляж никуда не убежит, — решила Инга. — Хочу посмотреть на детей. Я соскучилась по Яну. — У нее и Альберта остался в Риге пятилетний сынишка.
— Билетов же нет, — оказал последнее сопротивление Альберт. — А где касса?
— Нас пустят так! Мы скажем, что издалека и очень хотим посмотреть национальную детскую культуру.
И нас пустили. Очень охотно. Двое подростков даже притащили и поставили в проходе три стула, поскольку свободных мест в зале не было — несмотря на дневной час и жаркую летнюю погоду.
Ну, концерт был обычный для таких ансамблей. Ловкие мальчики в черкесках и мягких сапожках лихо вставали на цыпочки, падали на колени и метались по сцене, вскинув руки на уровень плеч. Били в бубны. Девочки, плавно изгибаясь, ходили по кругу. Руки их колыхались, как лилии... И пели хорошо. Песни были мелодичные, красивые, хотя и непонятно, о чем... К тому же в зале оказалось прохладно, и Альберт больше не вспоминал о пляже и обеде.
Объявили очередной танец. В зале ощутилось какое-то особое оживление. Захлопали, не дожидаясь начала.
Сначала был танец как танец, с бубнами и дудками, в довольно быстром темпе. Потом случился сбой. Потому что на сцене вдруг появился растерянный мальчонка. Он был не из танцоров. Не в кавказском наряде, а в синих трусиках и белой матроске. Небольшой, лет восьми, и, кстати, такой же светлоголовый, как наш недавний знакомый. Похоже, что он заблудился, случайно выскочил из-за кулис. Испуганно оглядывался.
К мальчику в матроске подбежали двое танцоров — протянули руки, чтобы успокоить и увести. Тот отскочил — боязливо, но ловко. Двое других поспешили к нему. Мальчик отпрыгнул и от них. Похоже, что теперь уже не просто, а с танцевальным движением. Несколько человек захотели поймать мальчика, но он, изогнув спину, скакнул назад, на руки, перевернулся и встал на цыпочки, подняв локти на уровень плеч, а кисти рук к подбородку. Это был уже не испуг, а вызов. Явное желание участвовать в пляске.
Мальчика обступили широкой дугой, взмахнули ладонями, ударили в бубны и барабаны. Мальчик пустился в пляс. Воротник матроски метался у него за плечами, как на штормовом ветру...
Плясал мальчуган прекрасно. Конечно, это был юный талант. И номер был, конечно, тщательно отрепетирован, однако сейчас казался озорной импровизацией, смесью традиционных танцевальных приемов и мальчишечьего баловства. В дурашливом прыжке мальчик сдернул с одного из танцоров папаху, нахлобучил на себя. Завертелся, размахнув руки-лучинки, замер на цыпочках и упал на коленки со вскинутыми над головой ладонями.
Зал радостно гудел и рукоплескал. “Миша! Миша-а!” — слышались крики. Многие вскочили и хлопали стоя. Я заметил и нашего знакомого. Брат капризной Наны сидел на бархатном барьере невысокого балкона и вдохновенно болтал босыми ногами. Снятыми сандалетами он звонко аплодировал — подошвой о подошву. Я подумал, что своенравная Нана зря не пошла на концерт.
Миша на бис бурно и коротко сплясал вприсядку — уже не под грузинскую, а под русскую музыку. И раньше других танцоров умчался за кулисы...
Потом был у нас обед в ресторанчике на берегу, шашлыки, красное вино с запахом винограда “Изабелла”. Был пляж, гулянье по приморским улицам. В общем, обычные радости курортного бытия. Вполне бездумные. Но мне сквозь эту “бездумность” вспоминались время от времени светлоголовые брат Наны и маленький танцор Миша. Хорошо так вспоминались, будто привет из родных мест.
...Что-то похожее испытал я лет через десять, когда на Кубе, в городке Сан-Розарио, где очередной раз сломалась наша машина, увидел стайку местных школьников. Среди маленьких мулатов и ребятишек с креольской внешностью резвился на лужайке один — сероглазый, курносый, белокурый. Этакий Ванечка или Сережка. Вот-вот подбежит и, запыхавшись, скажет по-русски: “Дяденька, который час?” Но “Ванечка” громко болтал с друзьями по-испански, а на меня лишь разок глянул с любопытством, когда увидел в руках у “компаньеро советико” кинокамеру.
В таких случаях кажется, что видишь в незнакомой южной траве привычную ромашку или одуванчик. Ясно, что никакие ветры не могли перенести семечко через океан, что это здешнее растение, но все равно радуешься.
В этих моих рассуждениях не ищите намека на расовые настроения. Наоборот. При таких встречах думаешь, что все мы, по сути, один народ на нашем повисшем в холодном космосе шарике. Давно пора бы понять это и не смотреть волками на тех, кто живет далеко, и на тех, кто рядом. А то ведь: “Нэт, я решил, я его зарэжу”... Впрочем, думаю, что это был обычный юношеский треп. Но далеко не треп то, что делается в наши дни во многих странах. Да и не только в наши дни. Во все времена горестной земной истории...
Вечером, с ноющими от усталости ногами, с гудящей от солнца и вина головой, я вернулся к тете Шуре.
— Нагулялся, голубчик... Я оладушек напекла. Хочешь?
Есть не хотелось, но в слове “оладушки” было что-то теплое, домашнее. И я сказал, что хочу.
Мы пили чай в тесной тети-Шуриной кухне. С маленькими пышными оладьями и медом. Мне казалось, что чай пахнет здешними тропическими травами. Усталость из меня уходила, в голове светлело. Тетя Шура ласково, неназойливо расспрашивала, как я провел время. Ей, видать, хотелось побеседовать. Я ощущал беспричинное веселье и рассказывал охотно, “с деталями”. Упомянул и о встрече с тремя молодыми людьми, один из которых собирался кого-то “зарэзать”. Вспомнил про памятник.
— А почему он тут у вас такой надраенный? Будто его каждое утро шершавыми языками вылизывают...
— А кто его знает, — потускнев, сказала тетя Шура.
Я спохватился и примолк. Вот болтун! Ведь многие старые люди до сих пор считают “великого вождя всех народов” чуть ли не святым. “Мы с его именем в атаку ходили...” Может, и тетя Шура?
Но она сказала после молчания и долгого вздоха:
— Уж десять лет прошло, как он концы отдал, а я все еще каждый день радуюсь... Кровушки-то было при ем. Вот и муж мой первый, до войны еще... А, да чего там про горькое вспоминать! — и махнула рукой. — Подожди-ка... — Она достала из шкафчика зеленую бутылку, налитую до половины. Это оказалось вино, вроде того, что днем я с прибалтийскими друзьями употребил уже в добром объеме.
Новые полстакана вновь привели меня в бодрое состояние духа. Тетя Шура глотнула и тоже повеселела. Сказала, что любит посидеть вот так, поговорить с хорошим человеком. Хотя вообще-то на скуку не жалуется.
— На работе каждый день с людьми, а то, что живу одна, так оно и привычнее. Сама себе хозяйка...
Я узнал, что где-то далеко (не то в Пскове, не то в Смоленске, не помню) есть у тети Шуры дочь и внуки. Только в гости сюда их не дозовешься, а самой ей на старости лет в такую дорогу пускаться боязно, да и билет не дешевый...
Просидели мы вдвоем допоздна и расстались, как говорится, с “чувством полного взаимопонимания”.
Утром я опять встретился с Ингой и Альбертом, часа два мы пожарились на пляже, а потом они засобирались к каким-то знакомым, которых неожиданно обнаружили в этом городе. Мне к “незнакомым знакомым” не хотелось, я решил в одиночку поболтаться по Батуми — по портовому району и старым кварталам, где можно увидеть что-нибудь “паустовское”. И поболтался, и увидел, но прогулка оказалась недолгой. Неожиданно потемнело, и взревел оглушительный ливень. В точности такой, о каких я читал у Константина Георгиевича.
Ну, на первый раз это было даже интересно — экзотика. Однако, что дальше-то делать? Ливень загнал меня в маленькое кафе. Чтобы не торчать в нем просто так, я выпил кофе с пересохшим кексом, но дождь не думал униматься. Я вспомнил, что такие тропические дожди в Батуми могут хлестать непрерывно несколько суток. Этого еще не хватало!
Я встал у двери, в которую густо летели брызги. По тротуарам и мостовой неслись клокочущие желтые потоки. Сверху низвергались водопады. Однако на какие-то полминуты водопады ослабели, и я, промокнув не более, чем под обычным дождем, скачками перелетел улицу. На другой стороне был магазинчик с привычной для всего Советского Союза вывеской “Промтовары”.
В “Промтоварах” вежливая черноокая девица предложила мне на выбор несколько зонтов и плащей. Ну, зонт разве защита от таких потоков! Я выбрал полупрозрачную накидку с капюшоном, просторную и длиной до пят (как сейчас помню — за одиннадцать рублей пятьдесят копеек).
Превратившись в водонепроницаемый кокон, я пустился к своему жилищу. Это было даже весело, похоже на приключение где-нибудь в Африке, в период экваториальных дождей. Когда я был уже рядом с домом, ливень кончился. Словно его отрубили! По мокрым стенам, листьям, камням потекло жидкое солнце. Над тротуарами закурчавился горячий пар.
Оказалось, что тетя Шура тоже только что вернулась. С заставы. Она была в широченной мокрой плащ-палатке.
— На работу нынче больше не пойду. Надо и отдохнуть старухе.
— Тетя Шура, да какая же вы старуха! Вы еще это... в расцвете сил.
— Ох, ты и скажешь, Славушка... — Видно было, что тетя Шура довольна моим неуклюжим комплиментом. А я был настроен игриво. Поскольку недавно, в случайной забегаловке, пил не одно лишь кофе.
— Да нет, тетя Шура, в самом деле!
Она глянула вдруг непонятно: и с виноватинкой, и как заговорщица:
— Славушка, ты вот что... угостил бы бабку ликерчиком. А?
Признаться, такого я не ожидал. Но тут же изобразил полную готовность.
— О чем разговор! Где здесь близко подходящий магазин?
— Да не надо в магазин. Есть неподалеку одно заведеньице... Я, бывает, в него и одна захаживаю, да с мужчиной оно как-то... обстоятельнее.
Мужчина вновь выразил готовность.
— Только плащи возьмем с собой, — предупредила тетя Шура. — Вот-вот опять польет и, скорей всего, до ночи.
По каменной, сырой, полной солнечного сияния улице мы прошли квартал. На кособоком двухэтажном доме я увидел длинную вывеску. Она была в кривой деревянной раме, железная, с облезлой желтой краской и пятнами ржавчины. На краске и ржавчине темнели, словно дегтем написанные, буквы: ЧОРНОЕ КОФЕ.
Ну, как тут было не вспомнить духаны и кофейни, о которых рассказывал Паустовский! Все эти “Свежие требушки”, “Бедные Миши” и “Не заходи, пожалуйста!”. Правда, здешняя вывеска было попроще, но от ее обшарпанности и орфографии тоже несло местной экзотикой.
Едва мы вошли, тропический водопад снова рухнул на Батуми. Но сейчас он лишь добавлял уюта старой малолюдной кофейне.
Мы долго сидели и неспешно разговаривали про жизнь. Тетя Шура поведала о том, как в войну работала на санитарном поезде и в госпиталях. Как в те годы второй раз вышла замуж, а после войны приехала с мужем сюда, на его родину.
— Два года прожили душа в душу, а потом он помер от военных ран...
Затем стала расспрашивать меня. Про чужую жизнь ей было слушать интереснее, чем говорить про свои невзгоды.
Чтобы стало еще интереснее, мы снова взяли по чашечке кофе с тройным ликером. Ливень между тем не думал слабеть, наоборот. От его непроницаемости, а может, от подступившего уже вечера за окнами делалось все темнее. А здесь — хорошо.
Я рассказал тете Шуре, как в школьные годы, в городе Тюмени, мы с приятелями на лодке с самодельным парусом отправились в путешествие по реке Туре и попали под такой же сумасшедший дождь. Выдернули мачту, вытащили лодку и под ней, под перевернутой, отсиживались на голом песчаном берегу.
— Ну, правда, тогда ливень был не такой долгий. Зато с грозой. На другом берегу молнией расщепило надвое сухую сосну...
— Страх-то какой... Я до сих пор боюсь, когда гроза. Будто обстрел на фронте... Славушка, может, еще по одной? Да ты не бойся, у меня денежки есть...
— Да я не того боюсь, тетя Шура. Я за вас. Не слишком ли много...
— Что ты! Думаешь, ослабну? Мне ликерчик никогда не вредит, я к ему привышная...
— Я не про него, а про кофе. Говорят, для сердца опасно, если чересчур...
Кофе здесь был не тот, что я днем пил в забегаловке. Этот — густой, пахучий, черный, как смола (или “чорное”?). Признаться, у меня сердце уже постукивало невпопад.
— Славушка, ты не пей, если не по душе. А за меня не бойся. У меня спина хворая, ноги болят иногда, а сердце пока еще, как мотопомпа...
Мы взяли еще две порции (хозяин за стойкой индифферентно смотрел в сторону). Тетя Шура повторила:
— Сердце у меня пока еще ничего... Это с виду я развалина, а внутри вроде без гнилости. Как это ты сказал? В расцвете сил! Ох, и выдумщик...
— Тетя Шура, вы еще и с виду очень даже вполне... — кажется, ликерчик на меня действовал заметнее, чем на тетушку. — Я как погляжу, так песенку вспоминаю. Нашу, студенческую...
— Что за песенка-то?
— Да вот как раз про тетю Шуру.
— Вон как! А ты спой!
— Да ну... Неудобно... — Я оглянулся на трех кавказцев за дальним столиком, на хозяина за прилавком.
— А ты, Славушка, потихоньку. А? Очень я тебя прошу...
— А вы не обидитесь?
— Да что ты! Не стесняйся. Я в жизни всякого наслушалась.
Что было делать, коли сболтнул? Вполголоса (вернее, “в самую чуточку голоса”) я напел ей дурашливую песенку, которую мы, студенты, голосили на вечеринках и на деревенских улицах, когда ездили на осеннюю уборку картошки. Шагаем с поля и, чтобы разогнать усталость, горланим в маршевом ритме:
Тетя Шура, тетя Шура, тетя Шура!
Очень видная фигура!
Про нее все говорят,
Что тетя Шура просто клад!
Это был припев.
Откуда она, такая песенка, не знаю. То ли из какой-то оперетты, то ли студенческий фольклор. В любом случае она была в большой дозе нашим творчеством, потому что, кроме припева, почти все слова мы сочиняли на ходу.
И в Москве, и в Воркуте, и на Амуре
Знают все о тете Шуре!
Без нее нам никуда!
Без тети Шуры нам беда!
Или еще:
Испытал я на своей на бедной шкуре,
Как перечить тете Шуре!
Двое суток я без сна,
И до сих пор болит спина!
Тетя Шура смеялась, вытирая под глазами капельки толстыми заскорузлыми пальцами прачки. Загорелая кожа на лице при этом разглаживалась, на месте морщинок возникали паутинчатые светлые полоски.
Особенно смеялась тетя Шура, услыхав такой куплет:
Мой приятель, мой приятель как-то сдуру
Вдруг влюбился в тетю Шуру!
Сам себя не узнает
И ходит задом наперед...
— Ох, веселый вы народ, молодые. Старики теперешнюю молодежь ругают, а я вас люблю...
Дождь так и не перестал. Мы шли домой под гулкими потоками, в которых растворялся желтый свет окон. Для поддержания бодрости я, перекрывая шум ливня и рев водостоков, исполнил еще один куплет. Его я придумал на ходу:
Пусть погода, пусть погода будет хмурой!
Мне не страшно с тетей Шурой!
Дождик льет, как из ведра,
А нам опять глотнуть пора!
Дома тетя Шура дала мне “для сугрева” допить из бутылки красное вино (сама не стала) и велела отдать для стирки все мои грязные рубахи.
Я лег на свою железную кровать с книгой Паустовского и прочитал о чудесном действии на организм крепкого вина маджарки. Прошедший день казался мне замечательным...
Я прожил в Батуми неделю. Но теперь представляется, что не меньше месяца. Наверно, потому, что очень разной была погода. Солнечная жара то и дело сменялась бурными дождями, и каждая такая смена казалась началом новых суток.
То с меланхоличным Альбертом и неугомонной Ингой, то один я бродил по Батуми, все время открывая новые экзотические места. То жарился на пляже. Однажды навалилась пасмурная, но без дождя погода. Откуда-то издалека подкатила к городу желтая взбаламученная зыбь — крупная, с пенными гребнями. Я искупался в этих волнах, но осторожно — помнил давний алуштинский урок, когда меня едва не унесло в море. Вода была теплая, как полуостывший чай, и выплевывала на берег мандариновые корки.
Волны гулко бились о борта столпившихся в гавани судов. У пассажирского причала стоял белый румынский лайнер с большущим сине-желто-красным флагом на корме. Назывался он “Свобода”. Это по-русски. А по-румынски не помню, что-то похожее на испанское “Либертад” или английское “Лайберти”. Лайнер был такой длинный, что вдоль него открыли специальный катерный маршрут для туристов. Но желающих было мало. Катера прыгали в крутых волнах, как поплавки...
Вечером я с удовольствием шел в одноэтажный окраинный переулок. Горели неяркие окошки, в порту светились иллюминаторы и мачтовые огни, в море мигал маяк.
Возможно, это был тот маяк, где в начале двадцатых годов скрывался бывший лейтенант Черноморского флота Ставраки — тот, что после восстания на крейсере “Очаков” и приговора суда расстрелял лейтенанта Шмидта и его товарищей. Об этом я читал у Паустовского в “Броске на юг”, в главе “Маячный смотритель”. А еще я — совсем недавно, в Вильнюсе, — знакомился с архивом знаменитого юриста Тадаса Врублевскиса, который в 1906 году защищал Шмидта на суде. В деле были письма, написанные рукой Шмидта. Я брал их в руки, как нечто нереальное, занесенное в наши дни странным ветром времени. Но все, что случилось со Шмидтом, было реально. Его яростный порыв, его боль, его кровь. И горькая радость последней любви. И чудовищное, за рамками человеческого понимания, предательство Ставраки, бывшего друга...
Я рассказывал историю Шмидта тете Шуре, и она покачивала головой, снова вытирая капельки под глазами
Возвращаясь из города, я знал, что тетя Шура встретит меня как своего. Как нагулявшегося любимого племянника. Мне казалось, что мы знакомы давным-давно.
Несколько раз я уже по своей инициативе вспоминал о ликерчике. Тетя Шура не отказывалась, хотя и вздыхала смущенно:
— Ох, балуешь ты старуху, Славушка.
Но я баловал не ее, а скорее себя. Мне нравились уютные вечера в старой полупустой кофейне и неспешные беседы с тетей Шурой.
Если бы я писал просто рассказ, а не мемуары с претензией на верность фактам, то, наверное, придумал бы какой-нибудь хитрый сюжетный ход. Чтобы ярче обрисовать характер тети Шуры и внести в повествование столь любимый читателями драматизм. Но ничего выдающегося там не случилось. Просто были вот эти вечера в кофейне, спокойная, ненавязчивая ласковость пожилой прачки и ощущение, что из города я возвращаюсь не в случайную комнатушку, снятую за рубль в сутки, а к себе домой.
Уезжал из Батуми я мокрым от ночного дождя солнечным утром. С тетей Шурой мы расцеловались у порога. Она промокнула ребром ладони глаза.
— Ты пиши, Славушка...
— Обязательно, тетя Шура!
— Может, еще и заедешь когда-нибудь...
— Очень даже может быть!
Признаться, в горле слегка заскребло.
На углу я помахал тете Шуре и быстро свернул к автобусной остановке.
...Поезд очень долго и словно нехотя шел по берегу моря. Волны подкатывали к самым рельсам. Я стоял в тамбуре, смотрел на сверканье тропической природы. Неторопливость поезда была такой, что мне вдруг представилось: вагоны тащит пластмассовый паровозик. Зеленый, вымытый в корыте рассудительным братом девочки по имени Нана. Сам брат сидит на паровозике верхом и, чтобы тот не набирал лишнюю скорость, скребет пятками сандалий по шпалам. Гравий и мелкие ракушки со щелканьем выстреливают из-под подошв...
Эта картинка развеселила меня. Но печаль от расставания с тетей Шурой все-таки шевелилась в душе. Впрочем, не сильная печаль. Я думал, что, может быть, и вправду еще не раз побываю в замечательном городе Батуми. А пока меня ждало продолжение путешествия: Тбилиси, Баку, Астрахань. Потом плавание от Астрахани до Казани. Лишь в Казани, окончательно соскучившись по дому, я прервал теплоходный рейс (хотел сперва плыть до Перми), сел на поезд и через полсуток оказался в Свердловске...
С тетей Шурой мы переписывались года два. Поздравляли друг друга с праздниками. Я послал ей свою новую книжку. Потом переписка заглохла. Теперь уже не помню, кто кому не ответил на очередное письмо. То ли я потерял адрес тети Шуры, то ли ее письма затерялись из-за моих частых переездов. То ли... но не хочется думать о грустном.
А в Батуми я больше не был. Никогда. И теперь уж, конечно, не буду. Да и зачем? Тетю Шуру я там уже не разыщу. Мне теперь самому столько лет, сколько ей было тогда...
Конечно, в шестидесятых годах я мог бы не раз добраться до Батуми. Неподалеку от него случалось бывать неоднократно — в Сухуми, в Туапсе. Но это все были суетливые, с нехваткой времени поездки, связанные с ребячьими экскурсиями, с пионерским лагерем “Орленок”. Никогда не было нескольких лишних дней...
Можно было добраться до Батуми еще и в том же шестьдесят третьем году. Потому что осенью я снова оказался в Севастополе. Я не мог жить без этого города. Побывать в нем было все равно, что сделать глоток свежего воздуха. В ноябре, получив гонорар за новую книжку, я прилетел в Севастополь. Подумал было: не махнуть ли на теплоходе до Батуми? Однако ноябрьское море кипело штормами, лайнеры в Севастополь не заходили. Да и времени у меня было всего пять дней. Лишь на такой срок отпустила меня редакция, где я работал в ту пору...
Я утешил себя: “Может быть, в будущем году...”
Но будущий год...
В мемуарах позволительно делать отступления от сюжета. Поэтому я сейчас хочу вспомнить (не столько для читателей, сколько для себя), каким плотно набитым событиями был этот удивительный для меня год, 1964-й.
В январе я купил любительскую кинокамеру и тут же начал с друзьями-мальчишками создавать ребячью киностудию.
В феврале меня послали в командировку в Ростов-на-Дону. Погода на юге была слякотная, но ростовские писатели дали мне почитать в рукописи вторую часть повести Леонида Борисова об Александре Грине — “Волшебник из Гель-Гью”, и это окупило для меня все неудобства поездки. Кстати, по-моему, эта вторая часть не напечатана до сих пор. По крайней мере, я не слышал об этом. Паустовский любил Грина, любил книгу Л.Борисова и переписывался с ним. Но думаю, что даже он не читал продолжение повести...
В марте я прилетел в Москву. В третьем номере “Пионера” напечатали мой большой рассказ “Капитаны не смотрят назад”. Номер был праздничный — журналу исполнилось сорок лет. Я, награжденный юбилейным значком, сразу был принят в дружный редакционный круг. Я стал “московским автором”.
В апреле я начал обучать фехтовальным премудростям ребят из своего отчаянного отряда “Братство веселого Роджера” (будущая “Каравелла”) и провел первый турнир.
В мае меня занесло в Подмосковье”, в город Дмитров, к моему приятелю Лене Бараеву. В Дмитрове у меня была знакомая мальчишечья компания, с ней я бродил по окрестным лесам и учил ребят стрельбе из своего спортивного лука (подбирая заодно материал для повести “Оруженосец Кашка”). Потом махнул в Коктебель, чтобы полюбоваться знаменитым Кара-Дагом, о котором читал у Паустовского. А заодно — побывать в городке Старый Крым, где похоронен Грин. И полюбовался, и побывал... И все это “наматывал” на кинопленку своей крохотной камеры “Экран”...
В июне и в июле были отрядные костры и походы. Бесшабашная дворовая компания все более обретала черты настоящего отряда. А отряд требовал сил, нервов и времени. А еще были всякие поездки по пионерским лагерям (“С вами сейчас встретится молодой писатель, чьи книжки есть в нашей библиотеке...”)
В июле пришло сообщение из Москвы, что меня приняли в Союз писателей. Признаться, это прибавило сил. Не каждого принимают в СП в двадцать пять лет. Мальчишки сделали мне картонную медаль и вручили со словами: “Только не зазнавайся и нас не бросай”. Я прибил медаль к стенке и ушел с ребятами в поход к Исетскому озеру...
В августе случилось то, к чему шло давно: долгожданная свадьба. Началось устройство семейной жизни. Но очень скоро оно было прервано вызовом в Москву: приезжайте получать писательский билет. Помчался, конечно! И дела-то было всего на двое суток, но... от Москвы до Крыма меньше двух часов полета. А там Севастополь. А в Севастополе я в том году еще не был. И к двум суткам прибавилось еще трое... Но для Батуми, конечно, времени опять не нашлось. Я лишь написал тете Шуре про свадьбу и получил от нее поздравление.
Прилетел домой, и радости медового месяца перемешались с житейскими хлопотами. Опыта семейной жизни — никакого. Все постигалось, как говорится, методом проб и ошибок. Решил сделать жене сюрприз: купил и привез в фургоне мебель, чтобы обставить нашу снятую в частном доме комнатку. Жена в слезы: “Ты меня ни во что не ставишь, да? Я думала, мы будем выбирать вместе!” Тьфу ты... Век живи — век учись. (И учусь до сих пор, тридцать седьмой год подряд.)
В октябре навалилась работа по сдаче в печать моей третьей книги. Всякие нелады и путаница с текстами и рисунками, обычная издательская суета...
В начале ноября, в день Октябрьского праздника, в Тюмени умер отчим. Я поехал в Тюмень. Впервые познал грустные хлопоты и тяжкие обряды похоронных дел... Мой сводный братишка очень тяжело переживал смерть отца. Чтобы как-то встряхнуть Олежку, отвлечь от горьких мыслей, я повез его в Москву и в Дмитров. В Москве, в журнале “Пионер”, готовилась к печати моя новая повесть...
Да, вот что интересно! Среди всех перечисленных выше дел я еще ходил на работу в редакцию “Уральского следопыта”, выполнял там обязанности заведующего литературным отделом. Редактировал рукописи, отвечал на массу писем. Но самое главное — я писал свои книжки. Дома — за обшарпанным старым секретером, в вагонах, в самолетах, в гостиничных номерах и даже у походных костров. Я ухитрился в том году написать свою первую большую повесть — “Та сторона, где ветер”, и начать еще две — “Оруженосец Кашка” и “Валькины друзья и паруса”. И, видимо, не столь уж они плохи, если переиздаются и теперь, через три с половиной десятка лет...
Сейчас думаю: неужели все это случилось в течение одного года? Но узенькие ленты любительской кинохроники бесстрастно сохранили события до наших дней.
Кстати, следующий, шестьдесят пятый год был такой же “головокружительный”. Но о нем как-нибудь в другой раз. Я бессовестно отвлекся. Ведь задача-то была рассказать о тете Шуре и о Батуми, а не хвастаться успехами и бурной жизнью начинающего литератора.
Кстати, шестьдесят третий год, в отличие от последующих, не оставил в моих архивах прочти никаких следов. Куда-то делись дневниковые записи. Нет фотоснимков, хотя щелкал своим “ФЭДом” я тогда постоянно. До недавнего времени я, разбирая старые фотокарточки, натыкался на два снимка: Инга и Альберт на пляже и сцена батумского Дворца пионеров, где размытым пятнышком белеет матроска маленького танцора Миши. Но теперь и этих снимков не нахожу.
А снимок тети Шуры сохранился.
Она стоит рядом со своим домом, на мокром от прошумевшего дождя асфальте, подбоченилась и держится за ствол дерева. С чуть заметной улыбкой. Грузная тетушка в шлепанцах, в мятом ситцевом платье. И все же в ней ощущается чуть заметный намек на прежнюю девичью грацию. Та тень давней молодости, которая у многих женщин сохраняется до конца дней.
Этот снимок (даже не пожелтевший, будто сделанный лишь вчера) — единственная вещественная память о моем длинном путешествии в давнем, шестьдесят третьем году прошлого века. О пестром, сверкающем жидкими солнечными огнями и гудящем ливнями городе Батуми. Там было много всего — ярких тропических цветов, портовой романтики, мимолетных встреч, шумного морского прибоя, гриновской экзотики старых улиц... Но прежде всего Батуми остается в моей памяти городом тети Шуры — старой прачки, с которой мы вели неспешные добрые беседы в приморской таверне “Чорное кофе”.
