Пространство "созревало" медленно. И порой хотелось (впрочем, как и сейчас) плюнуть на него и уйти в другие миры. Так появилась мысль о рассказе про деревянный кинжал. Кое-какие детали из него (сам кинжал, например, и Славкины стихи) потом вошли в повесть "Дети синего фламинго". Но в основном рассказ так и осел в виде карандашного черновика в старой клеенчатой тетради, на которой стоит дата — 70 г.
Деревянный кинжал
1
И совсем это было не похоже на то, что пишут в разных фантастических книжках. Никаких там антенн, зеркал, проводов и локаторов. Никакого радужного тумана и электрических потрескиваний. Это была обыкновенная машина. С блестящим олененком на капоте, как у строй "волги". Пыльно-серая с голубыми шахматными квадратиками на дверце. Только номер был не с такими буквами, как в нашем городе, а с непривычными: МВР 12-02. "МВР" — это, видимо, и означало "машина времени".
Я вызвал ее по телефону, номер которого прочитал в объявлении, в "Вечёрке". Ну, вы, наверно, помните: еще и по радио передавали...
Очень удачно подвернулось это объявление. В самый подходящий момент.
В общем, позвонил я и стал ждать. Этих таксистов обязательно ждать приходится, на простой они машине или на сверхфантастической, все равно. Часа через полтора он постучал. Водитель. Молодой такой парень в фуражке-восьмиуголке с лаковым козырьком. Сердитый.
— Вы, что ли, машину вызывали?
— Я вызывал. Давно, между прочим. Могли бы и поторопиться.
— А вы бы не ждали здесь, а встретили. К вам тут только на вертолете добираться, все перекопано. Я машину гробить не обязан.
Еще и с претензиями... Будь это обычное такси, я бы, конечно, встретил. Потому что и в самом деле к нашему дому не подберешься: все время копают. То какие-то трубы меняют, то кабель тянут, то вообще неизвестно зачем траншею выроют и зарастает она одуванчиками. Простой "волге" или "москвичу" сюда лучше не соваться. Но ведь эта машина...
— По времени взад вперед ездите, а тут кочек испугались, — сказал я.
— По времени — это не по канавам... Паспорт давайте.
Еще новости!
— Зачем это?
Он поморщился.
— Вот затем. Правило такое. Не я выдумал.
Я достал паспорт. Водитель раскрыл его и сразу стал похож лицом на дежурного милиционера.
— Странно все-таки сказал я. — Что я, за границу еду? Еще характеристику потребовали бы...
— Может, и потребуют, если надо будет... — Он достал блокнот и начал что-то переписывать из паспорта. — Потому что встречаются такие любители: умотают лет на двести вперед... в светлое будущее, на все готовенькое — и с приветом. Там от него никакого толку. А здесь у нас неприятности. Попробуй разыщи.
Вот оно как бывает! Я даже развеселился слегка.
— Я-то не в будущее, я назад. И не на двести лет...
Он удивленно поднял глаза, потом поскучнел как-то и подобрел в то же время.
— А-а... Ну, понятно. — И протянул паспорт. — Видать, не успел в те времена что-то? Доделать хочешь?
— Да нет... Так просто. Родственников повидать.
Буду я ему еще про все рассказывать!
2
Слишком уж обычно все было. Мы выехали на окраину и у красного указателя свернули на узкую бетонку. Мимо побежали кусты.
— Ну, давай, — сказал водитель. — Куда тебе?
— Значит, так... Двадцать два года в обратную сторону.
— В этом же городе?
— Нет.
И я назвал город, где жил, когда был маленький.
Он включил счетчик. Сразу выскочили такие цифры, что я крякнул.
— Слушай-ка... что это он так мотает? Может, испорчен?
Он хмыкнул, не оборачиваясь:
— А ты чего хотел? Это же тебе не на вокзал бабушку встречать. Два десятка с половиной по темпомеру да триста верст в сторону.
В общем-то да. На простом такси я за эти триста километров не меньше бы заплатил. И без всякого перемещения во времени.
Впрочем, никакого перемещения не было заметно. Один раз только сильно закружилась голова. Но меня и в обычных автомобилях иногда укачивает, если на голодный желудок.
Кусты за окном сливались в зеленые полосы. Шофер обернулся и зашевелил губами. Я с трудом расслышал:
— Когда остановиться-то? Месяц какой, день, время? И где?
Все у меня было продумано.
— Второго июля, полдевятого утра. Угол Первомайской и Герцена.
— А что за место? Лучше бы подальше от центра. Машина для здешнего времени здорово приметная. Пацаны сбегутся, толпа. — Он, видать, слегка нервничал. Молодой шофер.
— Подходящее место. Тихое, — сказал я, и вдруг мгновенным волненьем перехватило горло: неужели не сказка? Неужели — сейчас?
Зеленые ленты замедлили бег, разорвались на клочья с проблесками солнца. Потом вылетели мы на луг, в белую россыпь ромашек, а за лугом был город.
Такой, как тогда.
Без восьмиэтажных коробок и телебашни. Город с высокими тополями, с кружевной парашютной вышкой, с двумя водонапорными башнями у вокзала и церковью без креста, у которой башня похожа на старинный русский шлем...
Круглые, налитые солнцем облака стояли над городом. Летние облака хорошей погоды.
Простучали под нами доски деревянного моста (которого уже нет), и я увидел желтую дугу реки, посреди которой с трудом раздвигал воду грязно-белый пароходик. Я не прочитал название, но знал, что это "Механик Кулибин", который всегда в это время отправлялся до пристани Порошино. (Если это только не сон, не сказка и не чей-то громадный, искусно подготовленный обман!)
Нет, это был не обман. И мост настоящий, и "Кулибин" тот самый, который через три года прочно сядет на мель и останется там, когда сойдет вода...
И улица Первомайская — та самая. Вот швейная мастерская в бревенчатом доме с башенкой, сквер с желтыми акациями и тополями, с ветхой деревянной решеткой, которую через два года заменят чугунным литьем. И коричневый, еще не посеребренный купол дощатого цирка...
— Здесь? — спросил водитель.
— Здесь, — вздохнул я.
Тормознули. Я открыл дверцу и ступил на деревянный тротуар.
3
В двух шагах стояла рекламная тумба. Такая будочка под крышей, похожей на китайскую шляпу. С маленьким шпилем. Вся в разноцветных афишах.
Я их помнил, честное слово! Особенно вот эту, желтую! Два здоровенных дядьки в красном и зеленом трико облапили друг друга и пытаются повалить на ковер.
Третье отделение
нашей программы:
ФРАНЦУЗСКАЯ БОРЬБА!
А рядом, на белой афише:
Сегодняшняя встреча
(2 июля)
Назарьян - Цепник
Карелин - Хаджи-Мурат
(борьба-реванш)
Авдеенко - Франк Гуд
Я тут же вспомнил Франка Гуда. Это был могучий мулат. Мы, мальчишки, иногда замечали его на улице и стайкой ходили следом. Спорили, настоящий он негр или нет. И в цирке всегда болели за него, потому что знали: негров угнетают в Америке...
— Эй, — окликнул водитель, — рассчитаемся, да я поеду. Чего здесь зря торчать.
"Ну, валяй", — подумал я. Вынул деньги. Он пересчитал, сунул в карман брюк, а в нагрудный карман нехотя полез за сдачей.
"Давай, давай, — подумал я. — А то жирно будет".
— Слушай, — сказал он, — а, может, тебе здешними деньгами сдать? Пригодятся.
Черт возьми, это он правильно! А я и не подумал!
— Давай.
Он выдал мне вместо четырех рублей четыре больших (с половину тетрадного листа) десятки.
— Ну вот... Обратно-то когда за тобой?
"Катись ты", — чуть не сказал я.
— Завтра. В это же время.
— Здесь же?
— Здесь.
— Ну, смотри, — сказал он, оглядываясь. Видно, торопился. — Жду пятнадцать минут. А потом как знаешь.
"Жди", — подумал я.
Жди, милый. Ты подождешь пятнадцать минут, потом еще пятнадцать. Потом еще. Потом поедешь по улицам, нервно высматривая меня среди прохожих. А вернувшись на базу, доложишь диспетчеру, что так, мол, и так...
Возвращайся. Мне там делать нечего.
Он не уезжал. Потоптался у дверцы и вдруг неловко попросил:
— Слушай... Ты мне сделай одно дело, а? Тут, говорят, крабов навалом в любом магазине. Купи баночку. У нас ведь не достанешь.
— А сам-то не можешь?
— Не могу. Нельзя нам от машины отлучаться. Инструкция.
Это верно. От машины ему нельзя. Очень она выделяется среди "побед" и "эмок", а "волги" в это время еще не придуманы. Заберется какой-нибудь юный любитель техники, нажмет педаль... А что? Я бы обязательно забрался и нажал...
А насчет крабов он прав. Сахар не всегда есть, с хлебом бывают перебои, а крабов сколько хочешь. В банках. Потому что за границу их продавать еще не начали.
— Будут тебе крабы, — сказал я.
Он, видно, обрадовался. Лицо сразу сделалось симпатичным. Мальчишечье такое лицо с родинкой на подбородке, похожей на жука.
— Ну, добро. А то у меня завтра день рожденья, ребята придут. Сам понимаешь...
— Сколько тебе стукнет?
— Двадцать три.
"Жаль", — усмехнулся я про себя. Значит, здесь ты еще не родился. А то поймал бы я какого-нибудь чернявого пацаненка в штанах на лямках, с родинкой-жуком на подбородке и оттаскал бы за ухи. На будущее. Чтобы не разговаривал на "ты" с пассажирами и вообще...
— Поехал я, — сказал он и полез в машину.
— Пока.
— Да, чуть не забыл. Приходи сюда один, без провожатых. Договорились?
— Ладно.
4
Он уехал, а я прошел несколько шагов, и тут меня снова захлестнуло волненье. И дурацкая слабость какая-то. Я чуть не сел на деревянный штакетник. Сон это или бред какой-то?
— Нет, стоп, — сказал я. — Так нельзя. Не смей раскисать. И... в конце концов пора уже привыкнуть к научным чудесам.
Большой лохматый пес с репьями на длинных ушах подошел, глянул добрыми янтарными глазами и замахал хвостом. Он всегда всем знакомым и незнакомым людям махал хвостом. И его любили все и подкармливали понемногу.
— Пират, — сказал я. — Милый ты мой.
Он вроде как улыбнулся розовой пастью и замахал хвостом сильнее. Может, узнал? Что ему там путешествия во времени.
— Эх ты, Пиратка, — повторил я, гладя лохматый загривок. И вдруг понял, что ничуть не волнуюсь. Просто я словно был в долгой командировке, а теперь вернулся.
Я еще раз погладил Пирата и пошел по гибкому деревянному тротуару. Д о м о й.
5
Когда я уезжал, стоял осенний день, еще не холодный, но уже с желтизной в тополях. С тяжелой сыростью после ночного дождя. А сейчас было яркое июльское утро.
Второе число. Я этот день запомнил, потому что впервые в жизни тогда остался полным хозяином дома. И было мне ничуть не радостно, а довольно сиротливо.
Помню, я проснулся, позавтракал холодной картошкой, сел на крыльце и начал выстругивать кинжал из тонкой досочки. Надо же чем-то заняться. Стружки падали мне на сандалии. Они были желтые, завитые. Вспомнил я почему-то светлые завитки волос на буйной голове молодого Добрыни Никитича. Я его видел на цветной корочке книжки с былинами, которой хвастался Гошка Переплавин. И захотелось мне, чтобы у меня появился такой друг. Ну, пусть без шлема и кольчуги, пусть даже без светлых кудрей, но большой и сильный.
Но друга не было. Я строгал. Сыпались стружки.
6
Он строгал. Сыпались стружки. И все было так, как было. Он сидел на нашем крылечке, на которое падала тень от большого дома. У крыльца росли подорожники и ходили две курицы. Они жадно косились на стружки, думали, что это зерна, однако подойти боялись.
— Кыш, — сказал он им, не поднимая головы.
Лица его я не видел. Только белобрысое темя видел с хохолком, как у многих мальчишек. Но вы же понимаете, я знал, кто это.
Был он в трусиках защитного цвета с блестящей военной пуговкой на кармашке (мама сшила их из старой гимнастерки), в сбитых сандалиях на босу ногу, в красно-коричневой ковбойке. Ковбойка — это не просто клетчатая рубашка, а особого фасона: у нее воротник с пуговками на уголках — две спереди, одна сзади. Сейчас таких уже не шьют, только название осталось...
Далее — пропуск. Не помню, потерял я эти страницы или просто не написал их. А речь там шла вот о чем. Я представился Славке старым маминым знакомым. В школе, мол, учились вместе, а потом не виделись много лет. Теперь вот приехал в командировку, отыскал адрес, решил навестить давнюю одноклассницу... "Ах, как жаль, что ее нет дома! Приедет только завтра вечером? А мне утром надо будет уезжать. Впрочем, посмотрим... Тебя как зовут? Славка?! Надо же! И меня... То есть дядя Слава. Ты не разрешишь мне сделаться твоим квартирантом на сутки? А то, в гостинице, как всегда нет мест, да и дорого там до чертиков..."
Дети в ту пору были доверчивы, не знали еще про серийных маньяков, про ежедневные квартирные грабежи, про взрослое вероломство. Тем более, что дядя Слава был слегка похож на того "Добрыню", о котором Славка думал совсем недавно. И, кроме того, он знал множество историй про школьное мамино детство — тех самых, которые мама рассказывала и Славке. Как тут было не поверить? Скоро они стали друзьями...
Далее предполагался неторопливый рассказ о прогулках по родному до щемящей сладкой боли городу, о мороженом в городском саду, о купании под речным обрывом ("Я понимаю, мама не велит купаться одному, но ты же со мной..."). И разговоры... И мой рассказ — не совсем откровенный, но уже с намеками — что я решил расстаться с прежней жизнью в хмуром, непохожем на этот, городе, в "чужом дурацком времени" и вернуться сюда. Насовсем...
— А почему тебе там сделалось плохо? — спросил он бесхитростно (мы были уже на "ты").
Как ему растолковать? Я и себе-то не мог объяснить как следует.
Все так скрутилось в жизни. Началось с малого, а сплелось в такой узел, что не разрубишь.
Туго мне однажды пришлось на работе. Была работа нелегкая, а кое-кому казалось, что все это пустяк и ерунда. А кто-то считал, что не надо горячку пороть и торопиться, потому что работа эта, как и всякая — не волк... А кое-кто вообще мешал.
Как-то раз я сказал одному гаду, что он гад (потому что он был гадом и хотел, чтобы такими же были остальные). В переносном смысле сказал, довольно вежливо. Но он все равно не согласился. Такие не терпят, когда их называют по-настояшему даже в переносном смысле. Он пошел жаловаться, а я не мог отступить от сказанного, потому что дело касалось не нас двоих, а многих людей, которым он отравлял жизнь.
Я пошел за сочувствием и помощью к другу, и он долго слушал меня, согласно кивая, а потом спросил, не знаю ли я, где купить новый холодильник.
Я пошел к людям, которых тоже считал товарищами, но оказалось, что опоздал. Противник пришел раньше и не просто так, а с бумагой. Ведь бумаге больше доверия, чем простым словам. А если пишутся две бумаги с двух сторон, то верят обычно первой. Да и не хотел я писать, противно...
— Что же вы, люди, — сказал я тем товарищам. — При чем здесь бумага? И если уж на то пошло, при чем здесь слова? Я же всегда был с вами. Я не прятал глаз и открывал вам душу. А теперь вы смотрите в сторону...
— Ты успокойся, — говорили они. — Мы все понимаем. Но все-таки...
— Хорошо, — говорил я. — Но вы выслушайте до конца. И разберитесь полностью. Обязательно до конца и полностью. Ладно?
— Ладно, — говорили они. И слушали вроде бы. Но слушали со скучными лицами. И потом говорили:
— Конечно. Но все-таки...
И однажды стало совсем скверно. Я подошел к телефону, чтобы позвонить одному из друзей и вспомнил, что он спрашивал про холодильник. Набрал телефонный номер другого, но сообразил, что лишь вчера он советовал мне беречь нервы. Это, мол, главное. Третий накануне торопливо уехал на рыбалку. Четвертый, я понял, будет вздыхать и мямлить что-то невразумительное. И не потому, что они мне не верили. Просто им так было спокойнее. Привычней. Удобнее.
А потом слякотным сентябрьским вечером я увидел объявление в газете и вызвал на завтра машину.
Совесть у меня была чиста. Я не собирался в светлое будущее, которое не строил. Я хотел туда, где все просто и ясно, где травы шумят, как в детстве, а маленький Славка ждет друга. Я хотел в те времена, когда на Севере еще не открыта нефть и я знаю, где ее открыть. Там ходит по морям еще не разобранный на дрова трехмачтовый барк "Адмирал Макаров", и я сделаю так, чтобы он не попал в ураган "Эльза"... Но я не собираюсь быть пророком и волшебником.
Просто я хочу жить спокойно и работать спокойно...
Славка, кажется, понимал меня. А как не понять? Душа-то, можно сказать, одна...
Поздно вечером, когда мы, нагулявшиеся до гудения в ногах, поужинали жареной картошкой и молоком, Славка сказал, что ляжет на кушетке у окна, а мне уступил свою кровать.
Мы так уже наговорились за день, что сейчас молчали. Но молчание это не было тягостным. На оборот, в нем было понимание и дружелюбие.
Однако лежать в молчании долго было неинтересно. А спать расхотелось. Обоим.
Он вдруг соскочил с кушетки, прошлепал к окну и отдернул занавеску.
— Сейчас луна выползет. Большущая такая... Ты любишь, когда луна?
"Как же я могу не любить, раз ты ее любишь", — подумал я. И сказал:
— Конечно.
Он повозился на кушетке и затих.
Одиноко запел пробравшийся в комнату комар.
— Вот паразит, — неприятным голосом сказал Славка. Опять зашлепал по полу и начал хлопать в воздухе ладонями. Я удивился. Мне маленькому никогда не мешал комариный звон, я даже любил его. И поздно вечером второго июля я лежал в постели, один во всем доме, и слушал, как поет комар. И звенела во мне тонкая прозрачная грусть. А злости не было...
Славка наконец ухлопал комара или загонял его до беспамятства. Потом опять подошел к окну.
— Нет еще луны.
Конечно, нет. Вообще-то она уже давно взошла, но прячется за большим домом. А через полчаса хитро выглянет из-за угла. Словно круглолицая девчонка.
Славка опять устроился на кушетке, но не лежалось ему. Завздыхал и закрутился.
И я вдруг понял: он хочет что-то сказать. И не решается. Хочет в чем-то очень тайном признаться. Но решиться — это как в холодную воду прыгнуть. Вот он и тянет время. То уже воздуха в грудь наберет, чтобы начать, то...
— Знаешь что... — начал он. — Я сочинил... ну, как бы стихи. Только я еще не знаю... стихи это или нет...
— Про луну? — вырвалось у меня.
— Ага. Как ты догадался?
А я не догадался. Я вспомнил.
— Ты расскажешь, да, Славка? — попросил я осторожно.
— Ну...ладно. Только... Ну, ладно.
Тоненьким, звенящим от волненья голосом он сказал:
— Вот. Самое начало... "Чьи-то сны гуляют по траве...". Это так начинается...
Чьи-то сны гуляют по траве.
Я не сплю.
Дышу как можно тише.
Звезды, как застывший фейерверк,
Виснут за окном над черной крышей...
Он запнулся на трудном слове "фейерверк", но не остановился.
Только я на звезды не взгляну.
Только я сегодня жду луну...
Он переглотнул и сказал:
Жду, когда, как кошка из окна,
Рыжая появится луна.
Потом помолчал, вздохнул и объяснил:
— Это не про такую ночь, как сейчас. Это про ночь, когда темно и звезды яркие. А потом луна появляется, сперва такая красная, а после делается светлая-светлая. И все голубым становится и немного зеленым... Но про это я еще не сочинил.
Мне стремительно вспомнилось, что будет дальше.
— Ты молодец, — сказал я. — Правда. — Ну, давай дальше. Ты ведь еще не все рассказал, да?
— Да... Там еще у меня про волшебника. Ну, будто на луне живет такой добрый колдун, астроном, и ему скучно одному. Он все ждет, чтобы к нему кто-нибудь прилетел. Про это я пока совсем немного придумал:
На луне за каменной грядой
Там живет волшебник с бородой.
— А дальше?
— Ага. Сейчас...
И он прочитал уже свободней, без боязни:
Я к нему по лунному лучу
Полечу,
пересекая даль,
И в волшебном замке получу
Золотую лунную медаль...
И вздохнул опять:
— А конец я еще не знаю как сочинить.
Я не выдержал:
И тогда на стенке у окна
Будет у меня своя луна.
Вот тебе и конец, Славка.
— Правда! — радостно сказал он. И тут же огорчился: — Но ведь так нельзя. Потому что это не я придумал.
— Какая разница, Славка! Ты бы все равно так же сочинил! Только не сегодня, а позже.
— Ну да? — недоверчиво сказал он.
— Честное слово.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю... Ну, просто ничего другого здесь не придумаешь. Если не сейчас, то потом у тебя получилось бы то же самое.
Потом. Осенью. На уроке рисования в пятом классе "А". Вовка Маслов пустит зеркальцем на стенку круглый зайчик, и у тебя вдруг сразу запрыгают в голове и станут в две шеренги эти строчки. Ты их торопливо запишешь в тайную свою тетрадку, затолкаешь ее опять в сумку, и тут...
И тут ваш учитель рисования, сухопарый и отутюженный, как манекен, подойдет и спросит язвительно:
— Могу я поинтересоваться, почему ты бездельничаешь?
А я тогда и правда не рисовал. Надо было раскрашивать в альбоме пузатый кувшин, а у меня красок не было. Не сумел купить, не всегда они продавались в магазинах. Так я ему и сказал:
— Я карандашом нарисовал. А красок нет.
У него были гладкие волосы с безукоризненным пробором, тонкое лицо и узкий прямой рот.
— Что значит "нет", если они должны быть?
— Ну, нигде нет. Ни в каких магазина.
— А нельзя без "ну"?! — вскрикнул он вдруг с привизгиванием. — Как ты разговариваешь с преподавателем, сопляк!
Я сперва не испугался. Просто удивился:
— Я же не виноват! Почему вы на меня кричите?
Он отобрал у меня портфель ("пока не придут родители"). После урока отнес портфель в учительскую, и там они с завучем Анной Борисовной (рыжей и рябой) выпотрошили его, пролистали все мои тетрадки, в том числе и тайную, прочитали все стихи, рассмотрели все рисунки с кораблями и матросами... В тот день было у меня немало слез и горечей, хотя мама пришла в школу и заступилась: "Какое вы имеете право шарить у ребенка в портфеле?"...
Здесь я должен сделать отступление.
В памяти моего детства и ранней юности остались три главных врага. Это сытый чин районного масштаба, с которым судьба свела меня в общежитии Белорусского полпредства, в Москве, где я жил несколько дней с отцом. Самоуверенный и наглый, он обвинил меня в краже фотокассеты (которую потерял в складках мятой постели и которая нужна мне была как "ржавая булавка в ягодице"). Потом — рыжий гогочущий тип из бригады лесосплавщиков, утопивший нашу лодку, когда я с двумя друзьями путешествовал по Туре (как сыто, как радостно он ржал!). И вот этот гладкий, презирающий нас, мальчишек, учитель (видимо, художник-неудачник), хамски залезший своим носом и пальцами в мои тайны... О дядьке с кассетой я написал в повести "Золотое колечко на границе тьмы". О рыжем гаде-лесосплавщике в повести "Босиком по Африке". Об учителе (так называемом "учителе") несколько раз упомянул не помню уже где. А сейчас, пользуясь случаем, свожу их воедино, потому что даже через полвека не могу забыть обиды. В жизни я встречал немало более крупных мерзавцев, злодеев и коварных типов, но эти трое запомнились на всю жизнь — такие разные и в то же время одинаковые в своем пренебрежение к мальчишке, в своей уверенности, что могут безнаказанно оскорблять, плевать в душу, потому что тот, кто перед ними — меньше, слабее...
Впрочем, в чем-то я должен быть благодарен этим типам. Ненависть к ним и к их подобным помогала мне потом яростно вступаться за ребят, которых несправедливо топтали, обвиняли, "гнобили" разные взрослые сволочи. В моей жизни немало грехов, слабостей, компромиссов и просчетов, но одну заслугу за собой я все же знаю твердо: ребят я никогда не давал в обиду и не проходил мимо их бед. Сил моих, правда, не всегда хватало, но я делал, что мог...
Ну, ладно, а рассказ пора кончать. Потому что на листах-черновиках осталось полстранички.
Что там должно было случиться дальше?
Рано утром я встал, оделся. Постоял над спящим Славкой, тронул его светлую отросшую челку. Взял со стола деревянный кинжал, который Славка подарил мне накануне. И вышел из дома (хотя очень хотелось дождаться и повидать маму).
Я обязан был вернуться. Я не мог предать Славку, предать самого себя — десятилетнего, еще не скомканного жизнью, верящего в людей, уверенного, что будущее будет хорошим.
Я обязан был сделать хорошим это будущее. Ради Славки. А то, что друзья оказались ненастоящими, ну что же... Наверно, встретятся и настоящие. Славка недаром верил в это.
Я пришел на угол Первомайской и Герцена и встретил там вчерашнего шофера.
— Извини, замотался, не купил тебе крабов.
— Да ладно, я понимаю... Дела-то сделал?
— Сделал, — сказал я и потрогал в кармане ручку кинжала.
К дому, конечно, мы не подъехали: шел дождь, и дорога вдоль свежей траншеи совсем раскисла. Я пошел пешком, хлюпая подошвами по рыжей воде. Дождь не унимался, в лужах плавали пузыри, похожие на половинки электрических лампочек. Это значит, непогода надолго.
Мне до рези в горле стало жаль ясной синевы и желтых облаков детства. Но тут же эта жалость сменилась чувством, похожим на черный спрессованный порох.
— Ничего, Славка... — сказал я тихонько сквозь зубы. И с размаха ударил кулаком по штабелю сложенных у траншеи досок.
Я забыл, что в кулаке зажат кинжал. Хрупкий, деревянный.
Но кинжал просадил доску навылет.
