Колыбельная-2
Есть у меня повесть "Колыбельная для брата", которая в конце семидесятых наделала немало переполоха среди "педагогической общественности". Говорят, некоторые классные дамы даже выкрадывали журналы "Пионер" из школьных библиотек и выдирали из этих журналов листы с повестью "этого самого Крапивина, которого до сих пор не призвали к порядку и который опять..." А ребята писали в редакцию множество писем...
Мне очень хотелось написать вторую часть. О том, как в дружный экипаж парусника "Капитан Грант" попадает озлобленный жизнью, неприкаянный мальчишка — из тех, кого взрослые зачислили в "отпетые". И как нормальные дружеские отношения (а никакое не чудо) делают этого паренька добрее, доверчивее, смелее. Помогают понять, что в мире есть не только зло...
Я написал повесть на три четверти, а однажды вечером перечитал, изорвал в клочья и "развеял по ветру". До сих пор не знаю, правильно ли сделал. Может быть, поддался усталости, обманчивому впечатлению, что все это "ни к черту не годится". Теперь не вернешь, не проверишь.
Впрочем, совсем повесть не пропала. Кое-какие идеи и эпизоды вошли в роман "Журавленок и молнии", кое-что в другой роман — "Острова и капитаны". Кто знает, не изорви я ту рукопись, не было бы потом этих двух книг... А недавно я отыскал среди слежавшихся (почти склеившихся) тетрадок несколько уцелевших листов из повести, которую для себя называл "Колыбельная-2". Видимо, это 1979 год.
Тринадцатилетний Ленька, которому все осточертело в городе, на зимние каникулы сбежал в деревню к своей бабке. В просторной бабкиной избе жили несколько студентов-практикантов и их руководитель Евгений Сергеевич. В разговорах с ними Ленька начал понемногу оттаивать, к нему пришло смутное пока ощущение, что, кроме его нудной, злой и бесцветной жизни, есть еще и другой, более интересный мир...
Один раз вечером Вика, Лариса, Веня и Евгений Сергеевич пошли в клуб на последний киносеанс. Звали и Леньку, но он не пошел, умаялся за день с бабкиными дровами. Да и фильм был муровый, про итальянскую любовь, а по телеку показывали "Остров сокровищ" Хоть и старье, а все же лучше, чем итальянские страданья.
Впрочем, "Остров" Ленька тоже не досмотрел. Начал клевать носом и побрел спать на свой сундук.
Бабка посмотрела на него хмуро и как-то смущенно. И вдруг сказала:
— Ты вот чего... Если спать не будешь, лежи тихо, мне не мешай. Я сегодня молиться буду.
Ленька слегка растерялся, тоже смутился почему-то.
— А мне что? Молись... Я разве мешаю...
Но тут его кольнуло любопытство, даже сонливость поубавилась.
— А почему ты это... сегодня надумала? Раньше не молилась, а сейчас захотела...
— Сочельник нынче, — строго сказала бабка. — Завтра Рождество Христово...
— Как это? — Ленька вдруг подумал, что бабка рассердится, и добавил мягко. — Я про это раньше и не слыхал.
Бабка помолчала и объяснила:
— Рождество — значит Христос родился в этот день. Сын Божий. Наш Спаситель.
— Какой спаситель?
— Человеческий, — вздохнула бабка. — Все грехи людские на себя перед Богом принял, дал себя на кресте распять за других. Чтобы люди не страдали...
— А, это я знаю! — вспомнил Ленька. — Он потом воскрес, да? А чего же люди все равно страдают? Значит, он не смог спасти?
—Это давно было, — нехотя сказала бабка. — С тех пор сколько уж опять нагрешили... Да и один ведь он, Христос-то. Где ему углядеть за всеми. Вот и просят люди, чтобы не забыл их, помог...
— Дак это, наверно, в церкви просить-то надо, — рассудительно заметил Ленька. — А то не по правилам... Или у вас тут нет церкви поблизости?
Бабка сердито сказала:
— Нету... Да я в церкви с малых лет не была. Попов не люблю и правил ихних не знаю, прости меня Господи. Молюсь, как умею, вот и все...
Она зажгла длинную стеариновую свечу, выключила свет. Поставила свечу на табуретку в углу перед иконой. Эту бабкину икону Ленька помнил с младенчества. Она была в плоском стеклянном ящике и вся состояла из желтой узорчатой жести, только в небольшие отверстия проглядывали два лица: детское и женское. Лица были коричневые, строгие и печальные. Ленька знал, что это Богородица и ее маленький сын Христос. Кроме отверстий для лиц, в жести были прорезаны еще четыре, поменьше: в них виднелись темные прямые ладошки...
Но сейчас Ленька икону не различил. Он видел только искорки на стекле и на медной жести.
Бабка, не оглядываясь больше на Леньку, тяжело встала перед иконой на колени, вздохнула и зашептала что-то неразборчивое. Иногда она крестилась и медленно кланялась.
Ленька смотрел на нее из-под опущенных век и не шевелился. Ему было немного жаль бабку.
Давно он уже никого не жалел: ни людей, ни себя, а сейчас что-то заскребло на сердце...
Бабка перестала шептать и кланяться, постояла на коленях, глядя вверх, на икону,, потом поднялась и дунула на свечу. Ушла за свою занавеску, повозилась, легла (судя по шуму) и со вздохом сказала:
— Ну и слава тебе, Господи, на душе полегше...
Леньке уже не хотелось спать. Дневная усталость улеглась, а сон не приходил. Ленька спросил бабку:
— А ты об чем молилась?
Она откликнулась, помолчав:
— Как это об чем?
— Ну, чего у бога просила? Разве тебе что-то надо?
— Мне ничего не надо, я старая. Не за себя я...
— А за кого?
— За всех... За Вику вот, чтобы с Венькой у них все по-доброму было. За вас с Лизой, с матерью твоей...
— А за нас-то чего?
— Жизнь у вас непутевая. Неладная какая-то. Я хоть и редко вас вижу, да понимаю...
— А почему неладная? — заспорил Ленька, хотя знал, что бабка говорит правду. — Папаша как сбежал, так и нормально все стало.
— Для тебя нормально без отцовского-то глазу. Живи как хошь... А матери одни слезы. Легко ей, думаешь, без мужика в доме?
— Ее дело, — хмуро сказал Ленька. — Если захочет, без мужика не останется.
— Не болтал бы чего не надо про мать-то! — рассердилась бабка.
— А я не болтаю. Я как на самом деле говорю. Как ей надо, пускай так и делает. Ты же сама за это молилась...
Бабка повозилась и сказала:
— Будет тебе. Спи.
Но Леньке не спалось. Он лежал не закрывая глаз. Наледь на оконном стекле горела лунными звездочками. Отчетливо говорили ходики: "Нет-не-так, нет-не-так". Пахло погасшей свечкой. Бабка опять шумно пошевелилась и вздохнула.
— А ты всерьез в бога веришь или по привычке? — спросил Ленька.
Бабка помолчала. Потом ответила, будто раздумывая:
— А чего же не верить-то? Я всерьез... И по привычке тоже...
— И в рай и в ад веришь?
— Да ну тебя, — досадливо отозвалась бабка. — Кто в их теперь верит. Смеешься что ль...
— Да не смеюсь я...
Бабка наставительно сказала:
— Я верю для того, чтобы Господь Бог помог людям жить по-хорошему. Коли уж у самих у их ума не хватает...
— А если у кого хватает?
— Ох... надоел ты мне... Те, у кого хватает, сами живут, Бога не спрашивают. Вот такие, как ты. Ни в Бога, ни в черта не верят.
— А как в них верить, если ни разу не видел?... Он какой, бог-то?
— Спи ты! Вот окаянная душа, прости Господи...
— Чего же ты сердишься? — миролюбиво сказал Ленька. — Я же без насмешки спрашиваю. Ну, интересно мне. Раз ты веришь, ты же должна как-то себе Бога представлять. Ну, что он такое?
Бабка опять помолчала и сказала наконец строго и печально:
— Что Он такое и какой Он, это каждый по-своему решает. А я для себя знаю: Бог — это все хорошее. И никакого тут нет больше спросу.
— Не понимаю я...
— Где уж тебе понять...
— А мне и ни к чему, — слегка обиделся Ленька. — Все равно ни в бога, ни в черта не верю, сама сказала.
— Горюшко, — вздохнула бабка. — Ты хоть в себя-то поверь...
Она прочно замолчала, и Ленька ее больше ни о чем не спрашивал. Полежал минут пять, потом резко толкнулся локтями, вскочил, быстро оделся. Взял в углу с гвоздя куртку и шапку, начал шнуровать ботинки.
— Куда на ночь-тот глядя? — обеспокоилась за своей занавеской бабка.
— Пройдусь на лыжах. Улегся в такую рань сам не знаю зачем, сон в башку не лезет.
Так и было. Леньке вдруг стало ужасно жаль, что вокруг деревни светятся под луной снега, искрится свежий воздух, деревья свешивают мохнатые лапы над лыжнями, а он лежит в душной комнате и ничего этого не видит.
...В небе и на земле был настоящий лунный праздник. И улица, и дальний лес за речкой, и кусты на берегу виднелись как в особо прозрачном стекле, и можно было разглядеть самый мелкий сучок на дальнем дереве, самый хитрый завиток на узорном железном дымнике печной трубы.
Четко слышались дальние голоса и шаги. Где-то смеялись и пели. Мимо бабкиного дома лихо проехал на лыжах маленький пацаненок, держась за поводок лохматого пса...
Ленька прошел вдоль плетней до конца улицы, неловко съехал с пологого берега и по накатанной лыжне двинулся туда, где речка кончалась и начинался фантастический светлый простор Андреевского озера.
Берега с темными заборами, домиками, деревьями распахнулись, отошли назад, и сияющая под луной снежная равнина легла своим краем у Ленькиных лыж.
Нет, не равнина! Серебряный щит застывшего озера показался Леньке выпуклым. Это была поверхность сказочной планеты. Кое-где ее пересекали тонкие линии лыжных следов и тропинок, но они не нарушали сияющую чистоту этой планеты. Они лишь подчеркивали громадность простора, убегая к горизонту с ясно прочерченным гребешком дальнего берега.
Леньку изо всех сил потянуло к себе это светящееся пространство. И он пошел, пошел, заскользил навстречу лунному размаху неба и серебряного блеска застывшего озера. В нем замерла, как перетянутая струнка, непонятная тревожная радость. И казалось, что ждет его какое-то открытие...
Слой свежего снега был неглубокий и легкий, лыжи легко рассекали его и скользили по слежавшимся старым пластам. Белый светящийся шар луны катился навстречу, вырастал, надвигался. Луна — это было теперь самое главное во вселенной. А еще — темно-зеленый космос, в котором повисли неяркие звезды. А еще — он, Ленька в середине снежного зеркала, отражающего лунные потоки...
Ленька задержал скольжение, остановился. Тряхнул головой. Лунный шар откатился в высоту, стал маленьким, но остался таким же ярким, как раньше. Сказка не исчезла, только стала легче и прозрачнее. Ленька оглянулся. Желтые огоньки Ольховки переливались далеко-далеко. Ленька был один. Как на полюсе. Как посреди океана. Он постоял, радуясь, удивляясь и нащупывая в себе какое-то новое ощущение. И вдруг это ощущение прорезалось ясной мыслью: "Вот он — я".
"Вот он — я", — повторил Ленька. Он прислушался к себе, хотел найти объяснение этим словам, разобраться. Но не было никаких объяснений.
"Вот он — я. Это — я", — снова подумал и почувствовал Ленька. И вспомнились слова бабки: "Ты хоть в себя-то поверь..."
"А чего "поверь"? Вот он — я!"
Ленька уверенно оттолкнулся палками и заскользил к деревне. Теперь перед ним бежала его темная, очень четкая тень. Сначала Ленька шел по целине, потом наткнулся на хорошую лыжню, которая тоже вела к Ольховке. По накатанному пути лыжи сами несли Леньку. Он только слегка толкался палками, и они поскрипывали в такт его мыслям — "Вот он — я! Вот он — я!"
И эта скорость, эта уверенность, этот лунный праздник были не просто так. Они по-прежнему обещали какое-то открытие.
И открытие случилось.
Правее деревни берег становился высоким. Откос был покрыт густыми прошлогодними сорняками, и эту косматую шубу не могла высветить даже нынешняя отчаянно яркая луна. Берег чернел широкой полосой. И на фоне этой черноты Ленька вдруг увидел тонкий, высокий, горящий серебром крест.
Ленька не удивился. Он, кажется, ждал чего-то такого. Остановился. Порадовался светло и тихо. Мысленно (это получилось само собой) взял с бабкиного табурета погашенную свечу, зажег ее взглядом, взглядом же отнес желтый огонек далеко к кресту и поставил там свечу в снег. Ему даже показалось, что там, вдали, и вправду задрожал крохотный живой светлячок. Потом Ленька пошел к кресту, празднично удивляясь и стараясь догадаться — что это, откуда?
...Это был заснеженный, заиндевелый корабль. Маленький, но именно корабль. Настоящий. Он вмерз в озеро у лодочных мостков, и зима празднично разукрасила его снежными валиками, изморозью, сосульками, которые были пропитаны фосфорическим светом и пересыпаны миллионами лунных искр. Крестом оказалась мачта, пересеченная на высоте тонким длинным реем. И мачта, и рей, тоже горели серебром.
Ленька постоял шагах в десяти от корабля, понимая, что в жизни его начинается что-то новое, другое. Потом подошел к борту и под снежной оторочкой планшира прочитал на обледенелом дереве: "Капитан Грант"...
