8. Неотвратимость
Дядя Степа ждал Шурку у крыльца. С лицом важным и непроницаемым. Крепко взял его за руку, повел. Шурка двигался, обмякший и виноватый, как пацаненок, пойманный в чужом саду (было однажды в жизни таков, давным-давно).
Вошли в гараж, обогнули снятый с колес "москвичонок". Здесь, у задней стены, виднелся в щербатых половицах закрытый люк. Дядя Степа наконец отпустил Шурку. Нагнулся, потянул скобу. Отвалил крышку. Все это медленно, с какой-то особой значительностью.
Из люка пахнуло зябкостью. А от дяди Степы – водочкой, когда он сумрачно приказал:
– Спускайся. Я за тобой.
Шурке в голову не пришло спорить и сопротивляться. Он двигался обреченно.
Вниз вели железные скобы, как в колодце. Когда Шурка, держась за край люка, ступил на верхнюю скобу, ему послышалось со двора:
– Ты куда повел ребенка, ирод проклятущий?!
Баба Дуся. Но это уже далеко, в другом мире.
...Шурка ушел из дома без майки и рубашки, без кроссовок. Тонкие скобы больно давили на босые ступни, землистый холод прилипал к телу. Шурка мелко дрожал – пока спускались, пока шли по низкому кирпичному коридору, перешагивая через трубы и балки. Степан светил через Шуркино плечо фонариком. Тяжело сопел.
Коридор повернул и уперся в стену с дверью. Дверь была обыкновенная, квартирная. Обитая тонкими рейками.
– Все,– насупленно сообщил Степан.– Заходи. А мое дело кончилось. Как говорится, ауфвидерзеен и гуд бай...– И он вразвалочку ушел за поворот.
Первым желанием было – кинуться следом. К люку, к свету, на знакомый двор! Шурка даже качнулся. И замер. Потому что разве убежишь? От Гурского, от судьбы...
Над дверью горела матовая лампочка. На косяке белела кнопка звонка. Шурка вздрогнул последний раз, сильно вздохнул и нажал кнопку.
Тихо было, дверь не шевельнулась. Шурка надавил опять. Подождал. Потянул ручку. Дверь легко отошла.
За ней был тамбур, в нем еще одна дверь, приоткрытая. Из-за нее пробивался свет. Шурка толкнул ее, шагнул через порог.
И оказался в комнате.
Комната была обычная. Пожалуй, только чересчур богатая: с пушистым ковром, с мягкой мебелью и узорчатыми шкафами. С картиной в золоченой раме (на полотне – темный пейзаж с парусами).
Но вот что было и обыкновенно, и непонятно сразу: в окна сквозь густую зелень бил солнечный свет! Здесь, под землей...
Или не под землей? Может быть, уже и не на Земле?
Дальний угол комнаты закрывала зеленая занавесь. Она странно колыхалась и была как бы подернута туманом.
Из-за нее-то и вышел Гурский. Сел за обширный, резьбою украшенный письменный стол. К Шурке лицом. Подпер кулаками заросшие шерстью щеки. Глянул ярко-синими глазами. Без упрека, по-доброму, но грустно.
– Садись в кресло, Полушкин.
Шурка осторожно прошел по мягкому ковру. Сел на краешек податливого кресла.
– Да садись как следует, удобнее. Лезь с ногами,– добродушно посоветовал Гурский.– Разговор будет долгий.
Шурка опасливо шевельнул пыльными ступнями.
– Грязные ноги-то...
– Какая разница. Это же все – вещи временные. Пристанище на час...
Шурка не понял, но послушался. Забрался в кресло с ногами, уютно уткнулся плечом между высоким подлокотником и спинкой. И... перестал бояться.
Стало спокойно и хорошо. Как в прежние времена, в клинике, когда его навещал Гурский.
И Шурка вдруг понял, что соскучился по Гурскому. Что он... любит этого уверенного и доброго бородача. И даже Кимыч, который возник за плечом у Гурского, ему тоже приятен.
Шурка Кимычу, однако, не был приятен. Кимыч хмыкнул:
– Явился. Я же, Иван Петрович, вас предупреждал...
Иван Петрович Гурский – великий ученый, хирург-волшебник и галактический корректор – потерзал пятерней бороду. Отвел от Шурки ультрамариновые глаза. Спросил, будто против воли:
– Как у тебя, Полушкин, хватило ума делать эту операцию? На себе...
Кимыч хмыкнул опять:
– К чему теперь слова...
– Да, пожалуй,– отозвался Гурский с неожиданным стариковским кряхтением.
Шурка опять ощутил неуютность. Осторожно огрызнулся:
– Все ведь кончилось нормально.
Гурский откинулся на стуле (Кимыча отшатнуло). Положил на стол сжатые кулаки – будто академик Павлов на известном портрете.
– Могло кончиться и не нормально... Да и ничего не кончилось. Ведь рыбка-то уплыла!
– А что с ней было делать?.. И что вам вообще от меня надо?! – Шурка своей обидой заслонился, как щитом.– Я сделал все, что вы велели! А чтобы беречь рыбку после этого, вы не говорили! Вы сами виноваты!
– Это верно... Однако тебе тоже надо было думать...
Виноватость Гурского слегка утешила Шурку. Он сказал уже снисходительно:
– Ничего же страшного не случилось.
– Откуда ты знаешь?.. Откуда мы знаем... Не случилось пока. Эта "рыбка" – генератор колоссальной межпространственной энергии. И теперь он бесконтролей, лишен программы. И может вытворить все, что угодно... Захочет – прорастет невинным цветочком на берегу ручья, а захочет – рванет так, что ваша планетная система посыплется, как порванные бусы...
Шурка вспомнил, как они махали вслед алому вуалехвосту. Улыбнулся и сказал уверенно:
– Не рванет. Он же благодарен за свободу.
– Дурень ты...– вздохнул Гурский. Почти как баба Дуся. А Кимыч иронически изогнул губы и брови. Нагнулся, что-то шепнул Гурскому в ухо.
– Вот именно,– кивнул тот.– Это самое грустное. С нынешним твоим сердцем ты не сможешь жить у нас.
– Ну и не надо! – Шурка протестующе забарахтался в кресле.– Я и не хочу! Мне здесь... лучше всего на свете!
– Но ты же хотел на Рею! – Это Кимыч. Неожиданно тонким голосом.
– Я давно уже передумал!
Гурский и Кимыч посмотрели друг на друга. На Шурку. Гурский медленно, очень весомо проговорил:
– Поймите, Полушкин. Никакого "здесь" скоро не будет. Вообще. Совсем. Ваша планета перешла грань возможного. Негативные явления превысили все допустимые нормативы...
– И даже недопустимые,– глядя в пространство, выдал Кимыч.
– Что? Я не понимаю...– жалобно сказал Шурка. Хотя, кажется, понял. И опять обессилел от вязкого страха.
Гурский смотрел в стол.
– Выхода нет, Полушкин. Зла накопилось столько, что болезнь стала смертельной. Этим злом планета отравляет себя, как гангренозный больной – собственным ядом. И ладно бы, черт с вами. Но эта зараза ползет по Кристаллу. И потому – пора кончать.
– Как... кончать? – только и смог пролепетать Шурка. Ему почудилось, что сейчас Гурский нажмет кнопку – и ахнет всепланетный ядерный взрыв.
– Не бойся,– ухмыльнулся Кимыч. И Шурка разозлился. Собрал остатки гордости. Перестал ежиться, спустил с кресла ноги.
– С чего вы взяли, что я боюсь?
– Вот и хорошо,– покладисто сказал Гурский.– С Землей не случится ничего плохого. Мы просто отведем ее по ВВ назад.
– По... какому ВВ?
– По Вектору Времени. В эпоху динозавров, когда людьми здесь еще не пахло. И дадим возможность вашему шарику покатиться в своем развитии по более достойному пути... Понимаешь, Полушкин, планета сохранится, но история у нее будет другая. Без нынешней крови...
– Значит... и без нынешних людей? – догадался Шурка.
– Естественно.
– Вы... не имеете права!
– Это не мы, Полушкин. Это вывод Космического Разума, диктующего общие закономерности развития.
– Но вы же этим самым переносом... к динозаврам... убьете всех! Вы... хуже Гитлера и Сталина!
– Да кого же мы убьем? Ты пойми. Сделай усилие и вникни, Полушкин. Будет более ранняя эра. Получится, что этих людей просто никогда не было.
Ох и тошно стало Шурке. Пусто-пусто...
– Совсем никого?
– Разумеется.
– И... папы и мамы?
– Ну, что поделаешь... Их ведь, Полушкин, и так нет...
– Но тогда, значит, не могло быть и меня!
Гурский и Кимыч снова переглянулись.
– С вами, Полушкин, вопрос особый,– Гурский опять суховато перешел на "вы".– Непростой вопрос. Вы теперь вне обычных земных законов. Уже на иной ступени бытия... Но дернуло же вас отпустить рыбку и вырастить земное сердце! Ума не приложу, как тут быть.
Кимыч вдруг сказал, глядя перед собой:
– Вы знаете, как быть, Иван Петрович. Только не решаетесь. Вариант пятой грани.
– Это сожрет всю резервную энергию...
– Но разве Полушкин не заслужил? Он сделал то, чего не могли мы...
– Да... хорошо. Готовьтесь, Полушкин.
– К чему?..
– К уходу, мой мальчик,– очень мягко сказал Гурский.– Так надо.
– Прямо сейчас? – Шурка вновь съежился в уголке кресла. Машинально.
– Да... Хотя понятие "сейчас" в данном случае теряет смысл.
– Но я не хочу... один...
– С нами,– буркнул Кимыч.
– А... можно взять бабу Дусю?
Гурский и Кимыч молчали.
– И ребят...– шепотом попросил Шурка.
У Кимыча слегка одрябло лицо. Сморщился лысый лоб. И впервые прозвучала в голосе виноватость.
– Евдокия Леонтьевна не захочет оставлять свой дом и привычную жизнь. А ребята – своих отцов и матерей. А те – других родных. И друзей. И потянется бесконечная цепь... Где напасешься энергии? На тебя-то и на нас еле-еле...
– Я не пойду с вами!
– Тогда исчезнешь...– Гурский с усилием встал.
Шурка тоже вскочил.
– Значит, вы мне врали!
– Мы никогда не врем,– сказал Кимыч своим прежним бесстрастным тоном.
– Врали! Вы говорили, что с Землей ничего не сделаете без моего согласия, а сами...
Гурский тяжело оперся о стол. И только сейчас Шурка понял, что Гурский – старик.
– Нет, Полушкин, не было лжи. Когда мы это говорили, был иной баланс сил. Вы сами виноваты. Сами качнули весы.
– Ничего я не качал!.. Я их даже не касался!
– Я вот про эти весы...– Гурский посмотрел назад. Кимыч тоже. Зеленая занавесь исчезла. Не раздвинулась, не упала, а растаяла. И Шурка увидел весы.
Они были громадные, под потолок. Но Шурка сразу узнал их. Чугунная опора, шары вместо чашек, прозрачный шар с механизмом. Да и клеймо на медном коромысле было все то же: МАСТЕР КАЛЯЕВ И. А.
За весами клубилась тьма. От нее веяло неземным холодом. Шурка мигом покрылся пупырышками. Но все же с последней храбростью сказал:
– Ну и что?
– А то, что это межпространственный индикатор дисбаланса. И темный шар на нем прямо тянет вниз. И вы – немалая причина тому, поскольку добавили этому миру долю зла.
– Я не добавлял! Врете!
– Не врем. Добавили... Вы убили Лудова.
Шурка опять сел. Как подрубленный. Сжал себя за плечи. По всему телу – дрожь. То ли отхолода, то ли...
– Вы же говорили, что промахнулся...
– Да... Но машина перевернулась, и Лудов получил травму черепа. Сперва казалось, несерьезную. Но недавно она дала себя знать. Кровоизлияние и... конец.
Холода уже не было. Кровь жарко пошла по жилам. Шурка расправил плечи. Во мгле позади часов мерцали звезды. Глядя на них, Шурка проговорил:
– Значит, я все же сделал это...
– Да.
"Папа, я сделал это..."
– Вы что же, Полушкин, не жалеете и сейчас? – тоном огорченного учителя спросил Гурский.
С великим облегчением Шурка глянул в пронзительно-синие глаза.
– О чем жалеть? Я для этого жил. Там...
– У Лудова остался мальчик. Такой же, как вы.
– Бедняга,– искренне сказал Шурка.
– Да. Он очень любил отца.
– Я тоже...
– И чего вы добились? К одному злу прибавили другое. И зло выросло в десятки раз.
– Я думаю... тот мальчик все же не пойдет в приют.
– Речь не о нем! Речь о вас. Вы-то понимаете, что совершили недопустимое?
– Может, и недопустимое... Но я сделал, что хотел. Отомстил.
– Вот именно! А всякая месть человека человеку только увеличивает число бед. Месть – право Космического Разума, а не людей.
– А где он был, этот Разум, когда стреляли в папу и в Ухтомцева?
– Разум не в состоянии следить за движением всех атомов Вселенной...
– Ну и пусть тогда не суется! – взъярился Шурка.– И вы!.. Кто вас сюда звал?!
– А кто бы спас тебя от смерти? – язвительно напомнил Кимыч.
– А я просил?! Я бы... может быть, теперь...
– Что? – осторожно спросил Гурский.
– Был бы, наверно, вместе с отцом.
– Не знаю,– искренне сказал Гурский.– Существование бессмертных душ – неразрешимая загадка Великого Кристалла.
– А я – не в Кристалле! Я встретил бы отца на Дороге! Она за пределами вашего Кристалла!
Стало как-то очень тихо. Только за стеклами шелестела листва (настоящая, земная?).
Наконец Гурский заговорил растерянно. Даже с боязнью:
– Откуда вы, Полушкин, знаете о Дороге?
Шурка хмыкнул, почти как Кимыч. И не ответил. О Дороге, которая в межпространственном вакууме опоясывает снаружи, по спирали, Великий Кристалл Вселенной, он однажды слышал от Кустика. Когда вечером на сеновале шепотом говорили о вечном и запредельном. На этой Дороге в конце концов находят друг друга все родные и любимые, все настоящие друзья. Потому что иначе не может быть.
– Он не скажет,– с непонятным злорадством объяснил Кимыч.– Не выдаст друзей. Он думает, что мы не знаем про тощего супермена-молокососа, который клетками кожи, как антенной сетью, собирает межпространственные сплетни...
– Вам-то что! – дерзко сказал Шурка. И встал опять. Никогда он их не любил: ни Кимыча, ни Гурского!
– Да теперь-то уж ничего,– устало откликнулся Гурский.– Какая разница... Значит, Полушкин, вы не жалеете о содеянном?
"Нет!" – хотел он сказать яростно. Однако сдержался, прислушался к себе. Покачал головой, шепнул:
– Нет...
– Воистину вы сын Земли.
– Ну и что?.. Ну и сын. Да! И не трогайте нашу Землю!
– Сами виноваты.
– Нет! Я убил Лудова, но зато...
– Что?! – с ожиданием качнулся к нему Гурский.
– Зато мое сердце спасло какого-то мальчишку.
– Это аргумент. Но запоздалый. Он страданий сына Лудова не убавит. Кстати, его сердце теперь тоже... еле дышит.
– Тогда пусть возьмет мое...– Это Шурка сказал честно. Без всякой рисовки. И без страха. В конце концов, Дорога все равно _есть_. А чтобы спасти Землю, он готов...
– Вы в самом деле готовы, Полушкин?
– Конечно...– (Правда, сейчас уже стало боязно. Слегка).
– Почему? Значит, жалеете, что стреляли?
– Нет... Землю жалею.
Гурский оглянулся на Кимыча. Тот сказал одними губами:
– Не то...
И Шурка вдруг ясно осознал, что близится конец. Общий конец. И сделать нельзя ни-че-го.
И рванулось из него последнее отчаяние:
– Вы!.. Ничего не понимаете! Вы... не люди! Чем откатывать назад Землю, убрали бы лучше с нее таких, как Лудов!
Кимыч зевнул:
– Смешно. Пришлось бы убирать почти всех.
– Неправда!
– Правда, Полушкин.– Гурский опять говорил виновато.– Это не мы. Так показывают Весы.
– Да врут ваши дурацкие Весы!
...И ахнуло, скомкалось пространство. Шурку бросило назад, спиной и затылком ударило о твердое. Распахнулось над ним черно-синее небо с тысячей многоярусных созвездий. И в то же время светило сбоку, у горизонта, лучистое солнце. И ходило по небу несколько пятнистых лун.
Шурка лежал навзничь на каменной плите. Крепкая сила гравитации прижимала к неровной твердости его ноги, руки и плечи. Но голову он мог приподнять. И приподнял.
Налево, к солнцу, тянулась волнистая желтая пустыня. Из песка торчали редкие развалины.
И справа была такая же пустыня. А на камнях неподалеку сидели Гурский и Кимыч. Кимыч в обычном своем костюме с галстуком, а Гурский почему-то в голубой мантии и черной четырехугольной шапке с кистью – как у старинных ученых.
Кимыч сокрушенно покачал головой:
– Что же ты наделал, Шурка...– Никогда он раньше с Шуркой так не говорил.
А что он наделал? Это с ним... что-то наделали. Шурка так и хотел сказать. Но тут над ним нависла круглая тень. Шурка вскинул глаза. Это был гранитный шар. Больше метра в поперечнике. Он висел на цепи, которая уходила к перекладине, похожей на рычаг колодезного журавля.
И Шурка понял, что над ним – весы. Только еще более громадные, чем там, в комнате. Но все равно – те же.
Гурский зябко запахнулся в мантию и сказал – будто не Шурке, а всей пустыне:
– Никто не может безнаказанно усомниться в точности Весов. Они непогрешимы.
– Пустите меня!
– Это не мы,– вздохнул Гурский.– Мы теперь бессильны помочь тебе. Мы даже не сможем избавить тебя от боли. Впрочем, это недолго.
"Что – недолго?" – Шурка опять глянул вверх.
Гранитный шар висел грямо над ним. Из него – словно тонкий луч – выдвинулась блестящая игла. С очень-очень острым концом. И Шурка почуял: конец этот смотрит прямо в центр незагорелого круга на его груди.
Глухо, будто из какого-то запределья, Гурский объяснил:
– В шаре – все накопленное зло. Он опускается неудержимо. Ты сам виноват...
– Нет! Уберите его!
– Убрать его не смог бы даже галактический взрыв... Зажмурься, вдохни поглубже и потерпи...
Но Шурка не смог зажмуриться. Глаза раскрылись широко-широко. Серый многопудовый шар приближался. Воистину – неотвратимость. Неторопливая, неумолимая. С тонким несгибаемым жалом. И Шурка вдруг понял, что та, "домашняя" игла была намеком, предупреждением...
Теперь острие было сантиметрах в двадцати от груди. И с каждой секундой делалось ближе на несколько миллиметров.
– Уберите!!
– Не можем, Полушкин... Попробуй сам. Последний раз. Докажи, что добра на Земле больше.
– Больше!
– Нет. Всюду обман, кровь, злоба, стрельба..
– Но ведь есть же и хорошее!
– Что?
– Ну... самолеты в Африку летят с едой и лекарствами!
– А по ним стреляют.
– Есть же... книги хорошие! Музыка!
– Она не спасает от зла. Послушав музыку, люди часто идут убивать.
– Но не все же!.. После хорошей музыки никто убивать не пойдет!
– Значит, плохой больше.
– А зато... а еще... есть друзья!
– Но есть и предатели. Их больше, чем друзей.
– А кто считал?!
– Весы.
Игла была в десяти сантиметрах. Разве успеешь что-то сказать? И у Гурского на все свой ответ. Гурский проговорил:
– Как ни спорь, а планета обречена. На ее поверхности много ядовитой плесени и мусора.
– А зато...
– Что? Ну?..
– Зато цветет иван-чай...
На миг шар замер. Да!
Но почти сразу он опять пошел вниз. Тихо и неумолимо. Тонко, почти безболезненно игла проткнула кожу. Вошла в мышцы груди. Шурка обрадовался, что боль не так уж сильна. Чтобы еще ослабить ее, он вспомнил Женькины косы. И даже улыбнулся. Чуть-чуть. Но игла скользнула между ребер глубже и тронула сердечную мышцу: Шурка вскрикнул – отчаянно!
Шар взмыл на метр. С иглы сорвалась и ударила в грудь теплая капля. А в сердце словно остался колючий шип. Шурка рванулся. Руки оказались свободны. Он толкнулся локтями, сел. Левую ладонь приложил к липкой точке укола.
Шар стремительно уходил вверх. Он, словно пушечное ядро, врезался в звездный небосвод. Созвездия рассыпались и гасли. Погасло солнце, встала на дыбы пустыня. Шурку кинуло во тьму, в провал, вдавило боком в пушистый ворс.
Но вот мягко заполнил пространство зеленоватый свет.
Шурка лежал в знакомой комнате на ковре.
Кимыч и Гурский (уже без мантии) стояли у письменного стола. Весы опять заслоняла зеленая занавесь.
Гурский вцепился в бороду. Он был откровенно растерян. Как обычный земной старик, обнаруживший пропажу кошелька.
Кимыч, как бабка, хлопнул руками по бокам. Поднял к потолку плаксивое лицо.
– Молокососы паршивые!..
