ПИКЕТ
Отец и тетя Лиза не развелись официально: это дело требовало времени и немалых денег. И теперь оказалось, что у отца все права на прежнюю квартиру. Он туда и въехал опять. Виктору Анатольевичу сказал по телефону:
– А что такого? У меня тут еще и вещи кое-какие, и вообще... Чего пропадать жилплощади? Поживу, пока Лизавета в больнице. А дальше видно будет...
– Ну-ну... – только и проговорил дед.
А Валерий Викторович вдруг спросил нерешительно:
– А Регишка-то... может, со мной поживет? Под родной крышей все-таки. И с отцом...
– Чего это ты вспомнил про отцовство?
– А я, между прочим, и не забывал. У меня удочерение оформлено было, документ есть...
Дед помолчал и ответил миролюбиво:
– Валерик, ну что ей твой документ? И посуди сам: ты целый день на работе, а за ней присмотр нужен. Из школы встретить, покормить, уроки проверить. Кроха ведь еще... Да к тому же не документом надо махать, а спросить у девочки: как она сама-то хочет?
Регишка хотела быть только с Даней. Утром, когда он уходил, ее обезьянья мордашка горько морщилась, а когда Кинтель возвращался, она сияла.
Два дня Регишка в школу не ходила: не отпустишь ведь одну через весь город, а провожать-встречать некому. В понедельник пошел Кинтель к завучу Зинаиде Тихоновне и выложил ей все как есть. Зинаида Тихоновна по-женски поохала, не стала бюрократничать и определила Регину Рафалову в первый "А". Временно, до возвращения мамы из больницы.
Скорое возвращение, однако, не светило. Дед в первый же день навел в больнице справки и сказал тихо, чтобы девочка не слышала:
– С кровью у нее скверное дело. Кто бы мог подумать? Казалось, такая здоровая женщина...
Теперь Кинтель и Регишка отправлялись на занятия вдвоем, а потом она терпеливо ждала Даню, потому что у него бывало по шесть, а то и по семь уроков.
Дома Регишка тоже старалась быть рядом. Не то чтобы надоедливо липла, но все время как-то оказывалась поблизости. И следила преданным вопросительным взглядом: ты про меня не забыл? По правде говоря, сперва это даже раздражало.
Порой доходило до смешного. Вернее, и смех и грех. Пришел черед Регишке мыться в ванне. Она заявила, что искупается самостоятельно. Долго плескалась и вдруг запищала. Тетя Варя – к ней. У Регишки вся голова в мыле, ладони прижаты к глазам. И вопит жалобно:
– Не ходите, я вас стесняюсь! Пусть Даня придет!
– Регина, он же мальчик! Нехорошо же...
– Ну и что? Он зато брат, а вы неродная... Ой-ей-ей, скорее!..
Тетя Варя растерянно глянула на выскочившего в прихожую Кинтеля. Он чертыхнулся, отодвинул ее, шагнул. Набрал в таз теплой воды, вылил бестолковой девчонке на голову. Открыл душ, рывком поднял за локти это несчастное тощее существо, повертел под струями. Потом выдернул из ванны, замотал в простыню, унес в постель.
Регишка спать укладывалась в комнате Кинтеля, на раскладушке, за раздвижной ширмой, которая нашлась в тети Варином имуществе. Ночевать в большой комнате она отказывалась. Боялась одна или просто хотела, чтобы ночью брат был поближе...
Кинтель сунул Регишку за ширму.
– Одевайся, килька моченая... – И бросил ей дедов мохнатый халат.
Путаясь в этом халате, она через несколько минут выбралась из-за ширмы, села рядом. Он вздохнул, прижал ее. "Сестренка..." Регишка потерлась о его рубашку непросохшей всклокоченной головой, спросила еле слышно:
– А если мама не поправится... ты меня не бросишь?
Он испугался по-настоящему:
– Ты зачем так про маму-то?!
Регишка тоскливо молчала. Без слез. Ждала.
– Я тебя никогда не брошу, не выдумывай, глу-пая, – сурово сказал Кинтель. – А мама поправится. Обязательно.
Однако он знал, что это не обязательно. Даже наоборот...
Прошло уже две недели, а никакого улучшения не было. И лицо деда, когда говорили про тетю Лизу, делалось насупленным.
Кинтель наконец спросил в упор: есть ли какая-то надежда?
Дед посмотрел мимо него, сжал губы и медленно покачал головой.
– Совсем никакой? – выдавил Кинтель.
– Если не случится чуда... Что ты хочешь, лейкемия, быстротекущий процесс. Можно задержать на месяц-полтора, а потом... Наша медицина – это же каменный век. Да и спохватились поздно...
Кинтель помолчал, привыкая к безнадежности. Потом спросил:
– Толич, а помнишь, ты осенью про мальчика говорил? С такой же болезнью. Валюту искали, чтобы отправить за границу. Что с ним?
Дед рассеянно поморщился:
– Какой именно мальчик? Не помню. Таких мальчиков знаешь сколько...
Чтобы Регишка не скучала, брал ее Кинтель и к Корнеичу. Она там никому не мешала. А с Муренышем они стали приятелями: сидят в уголке со "Сказками" Андерсена, и Регишка читает вполголоса, а Муреныш почтительно слушает. Или в шашки играют...
Разговоры у Корнеича шли теперь все больше об одном: о доме. Дело с домом двигалось. Кинтель, занятый семейными заботами, не очень вникал в детали, но знал, что кооператив "Орбита" потихоньку берет верх над городскими чиновниками. А тут еще появилась в "Молодежной смене" статья Корнеича. Д. Вострецов с жаром доказывал, что это просто идиотизм – разрушать добротные дома, когда в Преображенске тысячи ребят слоняются без дела. Когда нет приюта ни для подростковых клубов, ни для библиотек, ни для чего, что идет на пользу детям. Находятся помещения только для коммерческих магазинов и видеосалонов... "Тремолино", если бы въехал вместе с "Орбитой" в этот дом, вырос бы в несколько раз. Можно было бы набрать до сотни окрестных мальчишек, построили бы эскадру! Как в прежние времена! А то наши власти вспоминают о детях лишь осенью, когда приходит очередной срок "спасать урожай"...
И кроме того, писал Д. Вострецов, что за свинство – уничтожать прошлое! Ну пусть пока не доказано, что жил в этом доме декабрист. Но все равно дом – часть городской истории. Со своим лицом. Если отремонтировать – будет загляденье. Денег нет на ремонт? "Орбита" берет это дело на себя...
И что у нас за архитекторы! Как видят старый квартал, так у них зуд начинается: скорее послать бульдозеры. Не строят, а только пустыри плодят в городе. Теперь у них бредовая идея – ради выпрямления улицы снести дом, который еще мог бы служить и служить людям... А улицу, кстати, все равно никто выпрямлять не станет, нет у города на это денег! И появятся на месте срытого дома кооперативные гаражи, как это сделано уже в десятках других мест...
В общем, все Корнеич изложил как надо. Подробно. Доказательно... А еще через неделю, в конце февраля, он сообщил завопившему от восторга "Тремолино", что "комиссия по архитектуре рассматривает вопрос и, скорее всего, решит его в нашу пользу".
– Ну подождите уж так-то орать! Всякое еще может быть. Враг силен и коварен.
В том, что враг коварен, убедились через несколько дней. Едва Кинтель и Регишка вернулись из школы, как позвонил Салазкин. Голосом звонким и отчаянным сказал:
– Добрый день! Там приехали ломать наш дом!
– Регишка, я побежал! Срочно! Нет, тебе нельзя! Ничего, посидишь одна, не дошкольница...
Оказалось, к Салазкину примчался маленький Рюпа из Джулиной компании:
– Санька, дом хотят ломать! Кран приехал с чугунной "бомбой"! Наши там стоят, не пускают...
Салазкин кинулся к телефону-автомату. К счастью, Корнеич оказался у себя на работе, в мастерской. Он скомандовал:
– Звони всем ребятам! И бегом туда!
"Достоевские" пацаны оказались молодцами. Встали перед машиной в цепочку, за руки взялись. Водитель и еще один дядька орали, матерились, но тронуть ребят пока не смели. Тем более, что собрались и несколько взрослых – тоже не в помощь "ломальщикам".
Один за другим подбегали ребята из "Тремолино", вставали вперемежку с "достоевскими". Кинтель встал между Салазкиным и Джулой.
– Шпана! – вопил водитель. – Расшибу всех, отвечать не буду, паразиты!
Его товарищ размахивал бумагой:
– У нас документ!
Ребята молчали. Стояли прочно. Ждали.
Примчался на мотоцикле Корнеич. А с ним, на заднем сиденье – кто бы вы думали? – Геннадий Романович, бывший учитель труда, а ныне член правления малого предприятия "Орбита". Подошли к орущим. Корнеич двумя пальцами взял бумажку, которой размахивал толстый небритый деятель в песцовой шапке.
– Разрешение некоего тов. Сапожникова... Беда, коль пироги нам печь начнет... Сапожников. Извините, не знаю такого. А у меня – вот. Копия решения исполкомовской комиссии.
– А я видел эту комиссию в белых тапочках! У меня свое начальство!
– Вот ты, дядя, и шагай к своему начальству, – предложил Геночка. И оглянулся на ребят. Узнал Кинтеля и Салазкина, подмигнул.
– Это ты сейчас зашагаешь, бандюга! – голосил дядька. – Вон, гляди...
Из-за угла выкатил милицейский "рафик". Это водитель крана успел оперативно сбегать к телефону-автомату. "Рафик" остановился, вышли шестеро в сером. В шнурованных высоких ботинках, с палками на поясе. Джула сказал вполголоса:
– Ну, парни, щас начнется. Я про такое раньше только по телику смотрел. Маленьких надо убрать...
Лейтенант, покачиваясь, подошел к Корнеичу:
– В чем дело?
– Мешают разбирать, – скандально сказал дядька в песцовой шапке. – Изображают, понимаете ли, защитников Белого дома... У меня документ!
– И у меня, – сказал Корнеич.
Лейтенант взял две бумажки, почитал, покачал в пальцах, словно сравнивал: какая весомее? Потом крикнул:
– Товарищ капитан!
Из "рафика" выбрался еще один. В фуражке и шинели... Ну целое собрание старых знакомых! Андрей Андреевич Глебов! Жених (или уже супруг?) ненаглядной Дианы Осиповны.
Подошел, сказал:
– Здравствуйте, Даниил Корнеевич. Вот и правда встретились...
– Мир тесен...
Глебов мельком глянул в оба документа, пренебрежительно объяснил лейтенанту:
– Комиссия какая-то. Липа... А тут подпись самого Сапожникова. Ломайте... Даниил Корнеевич, уберите ребят.
– Едва ли у меня получится... А решение комиссии, значит, липа? Это ваше официальное заявление?
– Не надо меня пугать... Лейтенант, уберите ребят.
– Ох, не надо этого делать, – вкрадчиво сказал Геннадий Романович. – Такие дела добром не кончаются. Вспомните рижский ОМОН. Даже в Сибири потом не спаслись...
– Не надо меня пугать, – повторил Глебов. – Гражданин Вострецов, вы уберете ребят?
– Этих – да, – отозвался Корнеич. – Идите, хлопцы. Теперь подежурят другие.
Выкатил еще один "рафик", зеленый. Вышли восемь человек, штатские. В пестрых куртках. Но чем-то похожие друг на друга. Семеро молча встали впереди ребят (которые так и не разошлись). Разом закурили. Восьмой подошел к Корнеичу и милиционерам.
– Кто такой? – вскинулся лейтенант.
Подошедший улыбнулся широко, по-приятельски. Только глаза как у снайпера.
– Здравия желаю... Да вы меня, лейтенант Борисов, знаете. В декабре, на митинге студентов, мы малость... повстречались. Помните? Старший лейтенант запаса Гольцев, отряд "Желтые пески", общественная охрана порядка... Что это вы, братцы, все на молодежь! Ну ладно, там хоть студенты были, а тут ведь совсем пацаны...
– Афганцы, – шепотом произнес Джула. – Можно маленьких не уводить. Хана ментам...
– Товарищ капитан! – сказал лейтенант Борисов высоким голосом. – Я так не могу. Надо сперва разобраться, кто прав. А то мы им наломаем хребты, а потом с нас же спрос... Или давайте письменный приказ.
В шеренге "Желтых песков" тихонько засмеялись.
– Можно и письменный, – отозвался Глебов.
Афганцы разом бросили окурки и слегка расставили ноги. Один оглянулся, шепнул:
– Шли бы вы, ребята...
Но уходить не пришлось. Лейтенант опять заговорил:
– И вообще... Если бы несанкционированный митинг или свалка, а то обычный пикет. Разгонять пикеты указа не было.
– Но они препятствуют работе, – сухо заметил Глебов.
– А что за работа дома ломать! – У лейтенанта появились плачущие нотки. – С нас же потом и спросят. Вы-то с вашим юридическим образованием всегда найдете доводы, а все шишки на меня. И на них... – Он кивнул на топтавшихся по снегу омоновцев.
– Можете уезжать, – бесцветным голосом проговорил Глебов. – Я доложу в штабе о случившемся.
– Ну и докладывайте! А мы тоже не нанимались, чтобы во всякую дыру затычкой...
Глебов блеснул очками, поправил фуражку и пошел прочь.
– До свидания, Андрей Андреевич, – сказал бывший трудовик Геночка.
Лейтенант Борисов кивнул своим, те полезли в машину. Желтый "рафик" укатил.
– Все, господа, ваш спектакль отменяется, – сказал Корнеич шоферу и его напарнику.
Шофер плюнул:
– А нам-то чё! Пущай разбираются в конторе...
И автокран с подтянутой к радиатору "бомбой" начал медленно разворачиваться.
– Спасибо вам, Коля, – сказал Корнеич командиру "Желтых песков". – Извини, что потревожили. Выхода не было.
– Да чего там... Но гляди, опять ведь приехать могут.
– Сейчас пойду в исполком...
– Мы будем поглядывать, – пообещал Джула. – Если что, я сразу к Саньке.
– Или мне звони, – сказал Кинтель.
...Салазкин убежал домой за портфелем – опаздывал в школу. Остальные "тремолиновцы" двинулись к трамваю. Конечно, собрались на место происшествия не все, а те, кого успели поднять по тревоге. Было их вместе с Корнеичем семеро. Кинтель шагал, заново переживая всё, что испытал недавно, когда стоял в шеренге между Джулой и Салазкиным. И ясное ощущение правоты, и бесстрашие (пусть хоть убивают, сволочи!), и яростную готовность кинуться в схватку, несмотря на дубинки. И берущее за душу ощущение победы, когда встали впереди ребят афганцы...
Видно, и другие испытывали что-то похожее.
– Все-таки наша взяла! – вслух порадовался Не Бойся Грома.
– Ни чья еще не взяла, – сумрачно отозвался Корнеич. – Опять придется разбираться...
Виталька, однако, не хотел терять свою радость:
– А все равно сегодня победили мы!
– Мы пахали, – вздохнул Дим.
– Паршиво это все, – сказал Корнеич. – Люди на людей... Вот представь, Виталик, такую ситуацию: среди тех омоновцев твой старший брат.
– На фиг нам такие братья, – насупился Не Бойся Грома.
– Братьев ведь не выбирают, – негромко объяснил ему Паша Краузе.
А в Кинтеле все еще не растаяло боевое настроение. Похожее на отголоски песни: "Подымайся, мой мальчик, рассвет раскален..." И он не удержался:
– Они же сами на нас войной пошли...
– Послали их, вот и пошли, – недовольно отозвался Корнеич. – А война всегда дело пакостное, с обеих сторон. В любых масштабах.
Андрюшка Локтев, любивший все уточнять, за-явил:
– Но по истории учат, что войны бывают несправедливые и справедливые, хорошие.
– Идеи бывают хорошие, – возразил Корнеич. – А когда эти идеи начинают с кровью мешать, всякая справедливость побоку. И больших, и маленьких гробят с той и с другой стороны...
Он сегодня заметно хромал. Кинтель знал, что Корнеичу нужен новый протез, который стоит сумасшедших денег. А плату за две последние статьи Корнеич отдал фирме "Ласточка": там обещали раздобыть по госцене рубашки из натурального хлопка для летней формы отряда "Тремолино".
Кинтель представил себя в новенькой оранжевой форме среди "достоевской" компании и ощутил какую-то неуютность, несправедливость даже.
– Корнеич... А вот те пацаны, с Достоевского... Они ведь за нас борются, дом охраняют. Когда будет у нас там просторное жилье, может, их тоже... как-то к отряду? – И тут же испугался. Вдруг кто-нибудь скажет: "На кой нам всякая шпана!"
Но Корнеич отозвался обыкновенным тоном:
– Естественно. Все равно ведь придется набирать новичков. А эти тем более люди местные...
Паша Краузе, однако, трезво заметил:
– Захотят ли? Образ жизни у них... малость иной.
– Разница образа жизни тут в одном, – сказал Корнеич. – У нас впереди новый корабль, паруса, а у них никаких парусов нет. Убрать эту разницу, и остальное приложится...
