РАВНОДЕНСТВИЕ
В середине марта сгорел телевизор. Дед плюнул и сказал, что "кинескоп не выдержал ежедневного сумасшествия". Действительно, творилось черт знает что. В Карабахе и между Арменией и Азербайджаном уже сплошная война, ракетные установки "Град" пошли в дело. Когда показали, что случилось под городом Ходжалы, тетя Варя из комнаты ушла. Потому что на экране – снежное поле, а в поле этом сотни трупов: и взрослые, и ребятишки... На Днестре тоже шла пальба – правый и левый берега в Молдове выясняли отношения. Чечня вооружилась до зубов и России уже не подчинялась. В Казани кое-кому тоже, видно, не жилось мирно: да здравствует референдум и самостоятельность. Дед боялся, что и там, чего доброго, начнется заваруха, а это вовсе уж недалеко от Преображенска... У Кинтеля назойливо вертелось в голове: "Полыхает гражданская война от темна до темна..." Песня вроде бы неплохая, но это если просто песня, из старого кино. А когда по правде такие пакостные дела...
В Преображенске было пока спокойно, однако и здесь всякие пожилые деятели собрали семнадцатого числа митинг: "Даешь обратно Советский Союз..."
– Никак в их отставные головы не вобьешь, что нет уже никакого "обратно", – ругался дед. – Как говорится, и рад бы в рай, да грехи не пускают...
Из-за митинга – на всякий случай – в школе отменили у второй смены занятия. Салазкин приехал к Кинтелю.
– Радуешься? – сказал Кинтель. – Лишний выходной...
– Чему радоваться? Потом лишних уроков навесят.
Но зато приближалось событие, отменить которое не могли никакие политики. Равноденствие!
В календаре значилось, что день становится равным ночи девятнадцатого марта. Но в "Тремолино" по традиции отмечали Весеннее Равноденствие двадцать второго. Это был давний праздник морских ребячьих отрядов начиная еще с "Эспады".
В нынешнем году двадцать второе выпало на воскресенье. Удача! В полдень собрались у Корнеича. Сверкало за окнами солнце, веселились воробьи. Таня выбрала время, вместе с Маринкой нажарила пирожков с капустой. Устроили праздничное чаепитие, и у всех было прекрасное настроение, только Муреныш слегка дулся – оттого, что не пришла Регишка.
Она сперва просилась с Кинтелем, но сообща уговорили ее остаться дома: помочь тете Варе со стиркой и обедом. "Привыкай хозяйничать, большая уже девочка. Мама вернется, порадуется, какая ты стала помощница". И Регишка согласилась. Она повеселела в последние дни, потому что на этой неделе матери стало наконец-то получше...
После чаепития весь народ с Корнеичем отправился на водную станцию "Металлист", на Орловское озеро. Там в пристройке служебного домика была у "Тремолино" своя комнатушка. Начальник базы выделил ее отряду, чтобы хранить паруса и прочее флотское имущество, но ребята устроили там настоящий летний штаб. Жаль только, что зимой в этом штабе нельзя было собираться: и путь до базы неблизкий, и в промороженной насквозь фанерной каморке не было никакой печурки... Но теперь, когда день стал длиннее ночи, пришло время готовиться к лету.
Было ясно, что шхуну в этом году уже не построить, но начальник пообещал Корнеичу отдать списанную шлюпку, ял-шесть. Подлатаете, мол, и плавайте на здоровье. Для хождения под парусом "шестерка" рассчитана была на восьмерых взрослых. А в пересчете на легковесных мальчишек – как раз для всего тремолиновского экипажа.
Чтобы попасть на базу, надо было ехать сперва до трамвайного кольца у Дома культуры "Сталевар", а оттуда – по пригородной одноколейке вдоль озера. Оно примыкало к западной окраине города, а дальше уходило в пологие лесистые холмы.
По дороге говорили, конечно, больше всего о доме. Корнеич сказал, что теперь дело почти решенное. Осталось получить на документах еще две-три подписи. Ближе к лету "Орбита" подвезет к дому стройматериалы и начнет ремонт. Уже договорились с бригадой. Во дворе, на месте старых сараев, поставят навес, под которым можно будет собирать корабельный корпус.
– По прежним чертежам будем работать? – деловито спросил Костик-барабанщик.
– Конечно, – сказал Корнеич. – От добра добра не ищут, Митин проект он самый оптимальный.
Кинтель знал уже, что прежняя шхуна была спроектирована Митей Кольцовым, давним другом Корнеича. Они были вместе в "Эспаде". Потом Кольцов окончил в Ленинграде кораблестроительный институт, стал работать в Таллине, и вот что-то давно от него нет весточек из нынешней тревожной заграницы...
От кольца до Зеленого полуострова ходил по одноколейке старенький вагон. Маршрут номер двенадцать. Был трамвай сегодня почти пуст: дачно-садовый сезон еще не начался. Разместились по скамейкам, поехали с дребезжанием. Слева потянулись домишки окраинной улицы, справа – сверкающее настом озеро с черной россыпью замерших над лунками рыболовов. Кое-где горбатились над ледяной равниной темные лохматые островки.
Миновали разъезд, где встретился такой же расхлебанный трамвайчик, ехавший до города. И почти сразу показалось за тополями кирпичное старинное здание с широким серебристым куполом.
– Что это? – спросил Кинтель у Салазкина.
– Хлебозавод.
– Будто за?мок...
– Разве ты раньше здесь не бывал?
– Ни разу. На пляж с пацанами ездили, но это с другой стороны... Здешняя улица как называется?
– Дачная... Корнеич рассказывал, что раньше, до революции, здесь дачи стояли...
Корнеич оглянулся:
– Верно. Только у нас ведь все задом наперед делается. Дачной-то улицу назвали как раз тогда, когда все дачи стали сносить. Под крики "Долой буржуев!". Мне бабушка рассказывала, она из этих мест.
– Моя прабабушка тоже в этих местах на даче жила, – вспомнил Кинтель. – Когда еще была девчонкой... А тогда эта улица как называлась?
– В те патриархальные времена? Ильинская.
– Почему... Ильинская? – настороженно спросил Кинтель.
– Хлебозавод-то – это ведь бывшая церковь. Тоже Ильинская. Вот по ее имени и улица...
Кинтель и Салазкин оглянулись на завод. Он был хорошо виден в заднем окне. Ярко краснел на фоне блестяще-белого озера.
– На мысу стоит... – прошептал Салазкин.
Они взглядами метнулись по озеру. Какой тут остров к вест-норд-весту от мыса? Но разве разберешься на ходу!..
– Надо сойти, – нервно сказал Кинтель. – Пробраться на мыс и проверить оттуда...
– Так ничего не выйдет, надо с компасом, – возразил Салазкин.
– Вы о чем? – удивился Корнеич.
Кинтель и Салазкин переглянулись. Никто, кроме Салазкина, в "Тремолино" не знал про зашифрованное письмо на фотографии. Не то чтобы Кинтель считал это большим секретом, но зачем зря болтать-то? Раскрытия тайны все равно не предвиделось, а ворошить давнюю семейную жизнь без нужды не было смысла. Неловко даже. Будто девочка Оля и мальчик Никита могли обидеться.
Но сейчас... Неужели новый шаг к разгадке?
Кинтель решительно сказал:
– Корнеич, слушай...
Слушал, конечно, не только Корнеич. Все обступили скамейку с Кинтелем и Салазкиным. К "Тремолино" пришла тайна. Она была настоящая: с загадочным письмом, кладом, островом. Она давала отряду новую цель: плыть, искать, разгадать...
Неужели еще по правде, не в книжках осталось на свете такое!
Не Бойся Грома решительно заявил, что завтра же надо идти к острову на лыжах и вырыть клад, пока его не откопали другие.
– Умник. Там же все промерзло сейчас, – сказал Сержик Алданов. – Динамит понадобится.
Сенечка Раух, который терпеть не мог лыжи, заметил, что если за столько лет клад не вырыли, то полежит он и еще немного. До той поры, когда сойдет лед и будет починена шлюпка.
– Надо еще выяснить: что за остров-то? – напомнил Салазкин. – Взять компас – и на мыс...
Корнеич сказал, что это ни к чему. На базе есть большая карта Орловского озера, можно определить по азимуту, какой остров на линии запад-северо-запад.
"А вдруг никакого?" – с замиранием подумал Кинтель.
База была еще под снегом. Только узкие тропинки темнели среди оседающих ноздреватых сугробов. Спали под навесом шлюпки. У пирса, на высоких кильблоках, грелись зачехленные крейсерские яхты.
Ребят встретил громадный пес Гром. На радостях от встречи попробовал вставать передними лапами на плечи всем подряд. Даже на незнакомого Кинтеля на загавкал, а приветствовал его, как и остальных. Только к Салазкину принюхался сдержанно: возможно, учуял запах аристократа Ричарда...
Вслед за Громом появился сторож дядя Гриша – очень высокий, тощий, усатый. Он жил холостяком в здешней сторожке. От дяди Гриши чуть-чуть попахивало: наверно, в одиночку он отметил Равноденствие.
– Привет, ранние птахи, – хрипловато радовался он. – Тепло почуяли? Шеф сказал: шлюпка ваша – вон, крайняя под навесом. Можете хоть сейчас начинать капремонт...
– Успеется, – сказал Корнеич. – Ты, Григорий Васильич, отопри-ка нам контору. Надо взглянуть на схему озера.
– Уже в поход собрались, что ли? Ну пошли...
Большущая, написанная масляными красками схема озера занимала полстены в главной комнате базы – в кают-компании. В правом верхнем углу ее остроконечным цветком пестрела старинная роза ветров. Кинтель отыскал мыс Заводской – с хлебозаводом. Глазами прочертил от него линию влево и немного вверх – параллельно лучу с буквами "WNW". И этот стремительный путь по крашеной озерной синеве привел Кинтеля к острову с названием Каменный. К одному из самых дальних. И не его одного привел.
– Каменный! – зашумели все. – Точно на вест-норд-вест! Всё совпадает...
– Кроме названия, – сказал Кинтель. – В письме-то сказано: ша-эн.
– Может, они, когда играли, свое название придумали, – утешил его Салазкин. Кинтель понимал, что это, конечно, могло быть. Но все-таки жаль, что не было полного совпадения.
Дядя Гриша стоял здесь же. Он заметил:
– С названиями у нас тут завсегда была полная путаница. В разное время по-всякому называли острова, я уж и не припомню всё на старости лет. Где-то среди бумаг старый план имелся, можно поглядеть.
– А ну-ка... – нетерпеливо сказал Корнеич.
Дядя Гриша повозился со связкой ключей, отпер на фанерном кривобоком шкафу висячий замок. Дверцы разошлись, будто кто их толкнул изнутри. Повалились на пол конторские папки, брошюры и рулоны бумаг. Пыль столбом. Не Бойся Грома демонстративно чихнул. Дядя Гриша нагнулся и безошибочно выволок из макулатуры сложенный желтый лист.
– Вот он... С него и схему писали, только без лишней старины, конечно...
Мешая друг другу, развернули бумагу прямо на полу (она была протерта на сгибах).
В верхней части значилось: "Планъ озера Орловскаго и прилегающихъ къ нему окрестностей города Преображенска".
В углу тоже была роза ветров. И конечно, все метнулись глазами по лучу вест-норд-веста. И там, где на схеме бы просто остров Каменный, на плане значилось: "О. Каменный (Шаманъ)".
"Ура" сотрясло кают-компанию.
На базе провели время до вечера (они были теперь уже светлые, вечера-то). Слегка поскребли – для почина – старую шлюпку, прибрались в своей штаб-квар-тире, похожей на крошечный морской музей. Попили чайку в сторожке у дяди Гриши – он выдал каждому по ложке сахарного песка и по крепкому черному сухарю.
Ради конспирации не стали говорить дяде Грише, почему всех на самом деле интересует остров Шаман. Корнеич походя сочинил легенду: будто есть сведения, что первые пионеры Преображенска зарыли где-то на Шамане письмо будущим поколениям. Хорошо бы найти для музея.
Григорий Васильич покивал:
– Лед сойдет, и сплаваете. До того времени все равно искать бесполезно, снег еще. Да и по льду идти себе дороже, там рыбацких лунок полным-полно...
Кинтель подумал, что теперь все весенние дни до того долгожданного плавания будут у него связаны с радостной тревогой и ожиданием... А вдруг в конце ожидания – неудача?! Нет, надо надеяться. И на эту разгадку, и... на другие.
Корнеич, прихлебывая чай, рассуждал – и обрадованно, и с досадой:
– Сколько лет бываю на базе, а про этот план и слыхом не слыхал. И что Каменный – он же еще и Шаман, тоже не ведал. Вот тебе и музейный работник... А про Каменный легенда есть. Будто, когда сложили плотину и появилось озеро, это в петровские времена еще, первый владелец здешних заводов повелел навалить в воду гранитных глыб. Чтобы на этом искусственном острове поставить себе памятник. Да потом, видать, побоялся, что упрекнут в чрезмерном бахвальстве, или денег пожалел. А остров так и остался... Только, скорее всего, это сказки. Похоже, что, когда озера тут еще не было, стояла на берегу реки Сож каменная горка. Может, здешние племена на ней жертвы приносили да пляски устраивали, потому и Шаман...
– Мы, как... это самое найдем, тоже пляску устроим, – сказал Не Бойся Грома.
На него посмотрели неодобрительно.
В город вернулись, когда уже были сумерки. Звонкие, синие. Кинтель проводил Салазкина и заспешил домой. Ужасно хотелось есть. У двери позвонил длинно и нетерпеливо. Открыл дед. Был он хмурый, смотрел мимо Кинтеля. Сказал как-то неловко, по-стариковски:
– Тут такое дело, звонили из больницы. Померла ведь Елизавета...
Кинтель мигнул, постоял. Потом в куртке и ботинках кинулся в свою комнату. Регишка уже знала. Ничком лежала на диване, вздрагивала. Кинтель поднял ее за плечи, прижал...
