Театр Демида
Наверно, тринадцать и правда несчастливое число. Именно в этот день, тринадцатого сентября, закончилось лето. С утра было еще тепло, но к полудню набежали холодные тучи. И засвистело так, что листья с кленов полетели желтой метелью.
Ну ничего, к этому времени у меня был уже новый костюм. Даже два – обычный и спортивный. И теплая куртка. А в комнате, кстати, вместо раскладушки поставили диван-кровать. И этажерку для книг. И появились в квартире еще кое-какие вещи.
Зато исчез с подоконников фарфоровый сервиз с дамами и кавалерами на блюдах и тарелках. Бабушка приняла такое горестное решение, ни с кем не советуясь. Посуду увезли в комиссионный магазин, когда она была дома одна. И деньги выплатили уже на следующий день.
Нам всем было перед бабушкой неловко. Даже отец поглядывал на нее виновато, хотя раньше не раз говорил маме, что глупо цепляться за старинные чашки-плошки, когда не на чем сидеть.
А на этот раз он (не при бабушке, конечно) заметил:
– Лучше бы от того дребезжащего шкафа с маятником избавиться. Только место занимает.
Но расстаться с часами было для бабушки выше сил. Тем более что их любил и объявившийся в квартире Квасилий...
В тот день, тринадцатого, мы с Вячиком шли в школу, наклоняясь против ветра. Летящие листья царапали наши лица. Дождя не было, металась по улицам сухая остывшая пыль.
Вячик был в мятых вельветовых брюках и обвисшем свитере. Он ежился и говорил, что терпеть не может осень и зиму.
– Я всегда в это время зябну. У меня уши промерзают насквозь и звенят, как стеклянные.
Я тоже не любил холод. Особенно зиму. Новогодние праздники – это хорошо, а в остальное время пусть были бы весна и лето! Лыжник из меня был никакой, на коньках я даже стоять не умел. Вячик, по-моему, тоже. Другое дело – велосипед. Если даже один на двоих...
Мы вбежали в школу, и там было тепло и уютно. В этой школе мне всегда было уютно. И с ребятами все складывалось нормально, и учителя не вспоминали про нашу ссору с Вячиком. Чего вспоминать, если мы теперь все время вместе. И Настя... Правда, несколько раз нас грозили рассадить по разным партам за болтовню на уроках. Мы и правда часто болтали. И даже дурачились. И когда Настя толкала меня коленкой, я уже не испытывал никаких замирательных чувств.
А сегодня Пшеницына явилась в брючном костюме и была будто не Настя, а какой-то Ваня... Не понимаю, почему девчонкам нравится походить на мальчишек. По-моему, им это совсем не идет...
Осенние дни стали короче и побежали быстрее. Неделя за неделей. Каждую субботу и воскресенье бабушка ездила в центр, в сквер у ЦУМа. Но мастер, которому мы заказали рамку, не появлялся. А номер телефона бабушка потеряла. Я отдал ей эту бумажку не глядя, она ее куда-то сунула – и с концом. Вот досада...
А пока акварель со старым домом была приколота в комнате бабушки кнопками к обоям. Вокруг бабушка развесила старинные открытки и фотографии, которые сохранились у нее в обгорелом сундуке. И среди них – снимок мужчины с виолончелью.
– Ба-а, это кто?
– Анатолий Андреевич Брандуков. Знаменитый виолончелист, друг Чайковского. С ним была знакома моя мама.
– А ты?
– Я не такая уж седая древность! Анатолий Андреевич умер за пять лет до моего рождения.
– А кто же знаменитый выступал недавно с виолончелью по телеку?
– Мстислав Ростропович!
– А, правильно! Вспомнил...
– Ничего ты не вспомнил. Ты чудовищный профан в классической музыке!
– Вовсе нет! Я люблю Чайковского “Времена года”. И Вагнера, увертюру к “Тангейзеру”! А недавно целый час сидел у экрана, когда “Виртуозы Москвы” играли... – Я не стал уточнять, что больше всякой классики люблю песню про аистенка.
...А тепло еще вернулось. В начале октября. Конечно, это было уже не летнее тепло, но славное. Тихие солнечные дни с желтизной садов и синими высыхающими лужами. Скоро лужи высохли совсем. У заборов доцветала сурепка. А в Настином дворе у сарая вдруг зацвел солнечными звездами большущий, выше меня, куст осота.
По вечерам мы катались на велосипедах. Темнело уже рано. Над крышами вызревала круглая, как великанское яблоко, луна. Желтели окна.
Раньше я жил в старом доме, но он был словно проглочен городским центром – кругом этажи, этажи... А здесь я сам оказался в многоэтажке, зато кругом – старина. Улицы одноэтажные и двухэтажные, с палисадниками. Были здесь не только простые деревянные дома, но и причудливые особняки. Их для дачной жизни построили в давние времена всякие зажиточные люди. Белела отремонтированная церковь. До недавнего времени в ней помещался склад, а теперь опять шли службы. Часто звонили колокола.
А еще был мостик через Стеклянку, крутые спуски в переулках, тропинки среди репейной чащи и редкие столбы с фонарями.
В теплых сумерках улицы казались немного сказочными. Еще немного – и случится приключение.
И однажды оно случилось.
В тот вечер Настя не поехала с нами. Сказала, что у нее “куча дел по хозяйству”, отдала мне свою “Каму”, и мы с Вячиком покатили каждый на отдельном “коне”. По мостикам, по горкам, по безлюдным тротуарам. На углу Полевской и Подгорного переулка нас окликнули:
– Эй, парни, постойте!
Голос был не грозный, а скорее жалобный. У столба с горящей лампочкой стоял мальчишка, похожий на маленького медведя в полосатой фуфайке.
Мы тормознули, но не рядом, а поодаль – на всякий случай. Я сказал:
– Чего надо?
– Пацана маленького не видели? Вот такого... – Мальчишка поднял прямую ладонь повыше живота. – В красной кофте...
Мы не видели. Но в голосе круглого незнакомца была такая жалоба! Неловко взять вот так и укатить. Вячик сочувственно спросил:
– Брат, что ли?
– Ну да! Пять лет всего, а такой паразит, прямо лунатик! Только отвернешься, а он уже пошел гулять неизвестно куда... Ну, ладно, если днем. А сейчас-то...
– Давно исчез? – спросил я.
– Часа полтора назад. Я уроки делал, мать пошла к соседям, а его с отцом оставила. А папаша маленько того... и задремал. Мать пришла: “Где Николка?” А где он теперь, кошка бродячая...
Парнишка был или вообще такой разговорчивый по характеру, или просто отводил наболевшую душу... Или ждал от нас помощи?
Вячик посмотрел на меня. Я сказал брату беспутного Николки:
– Ну, пошли. Мы в этих местах ориентируемся...
– Да и я тоже. Но ведь этот тип в самые закоулки забирается. Будто ищет чего-то на свою голову. Спросишь его: “Ну, какая холера тебя из дому тянет?” А он глазами лупает и... думаете, молчит? Объясняет, зануда: “Меня будто зовет кто-то...” Попадись мне этот “кто-то”...
– Всыпали бы вы ему как надо, – тоном опытного человека посоветовал Вячик.
– Я так матери и говорю. А она прижмет его и слезы роняет на макушку: нашлось сокровище... Я когда-нибудь его сам...
Этот разговор мы вели уже на ходу. Мы с Вячиком сошли с велосипедов и катили их рядом с собой, а Николкин брат шел между нами. И вздыхал и жаловался на судьбу. И между делом сказал, что зовут его Гошкой.
Тогда я узнал его.
Но спрашивать сейчас о рамке было бы бессовестно. У человека такое на душе, брат пропал...
Мы обошли ближние улицы, переулки и спуски. Даже под мостики заглядывали – у Гошки был фонарик. Но попадались нам только бродячие кошки: с шипеньем прыгали в заросли...
Наконец Гошка беспомощно сказал:
– Ну ладно, вам ведь по домам пора...
Нам и правда нужно было домой. Но как оставить человека одного в таком деле?
– Может, он уже сам вернулся? – неуверенно спросил я.
– Ага, дождешься от него...
– Значит, надо в милицию, – решительно заявил Вячик.
– Да было уже и такое. Толку-то! Они раскачаются не раньше, чем через сутки. Для них пропавшие пацаны – рядовое дело...
– Давайте еще здесь пройдем, вверх, – сказал я. Это был короткий, идущий в горку переулок с названием Переплетный. Справа – забор и репейники выше головы. Посредине – разрытая для каких-то труб дорога. А слева, за густыми рябинами, тянулось вверх приземистое кирпичное здание с квадратными окнами. Окна были у самой земли, на разном уровне. Как бы поднимались по ступеням. Они неярко светились сквозь ветки.
Мы разделились. Вячик и Гошка пошли вдоль забора, а я мимо окон. И, конечно, в эти окна я заглядывал.
Сперва там было пустое помещение с рядами стульев, как в обшарпанном клубе. Потом... непонятное. И сказочное.
Прежде всего я увидел камин. С живым огнем. Не с тем беспощадным пламенем, которое спалило наш дом и чуть не изжарило меня, а с уютным огоньком на красных углях. А еще было нагромождение всякого волшебства. Громадные звезды, узорчатые фонари, рыцарские латы, нарисованный на широченном холсте многобашенный город. И стояла покосившаяся карета на колесах с красными спицами.
Лишь во вторую очередь я увидел людей. Их было трое. Один в костюме Пьеро: в белом балахоне с круглым складчатым воротником и в шапочке, похожей на половинку черного мяча. Другой – в обыкновенном пиджаке и брюках, в круглых очках, с плоской лысиной. А еще – женщина в широких белых штанах и синей кофте – квадратная какая-то, некрасивая. А между этими тремя стоял пацаненок дошкольного размера. С кудрявыми локонами, в просторной, но куцей красной курточке. Подняв лицо, он что-то охотно рассказывал этим дядькам и тетке.
Я тихо свистнул Гошке и Вячику. И, пока они перебирались через разрытую дорогу, отступил в кусты и наблюдал. Что – там? Музей, антикварная лавка или какая-то самодеятельность? Или притон сумасшедших, которые заманивают малышей для черных дел?
– Тихо, не гремите великом. Смотрите. Это Николка?
– Он, поросенок! – тихо возликовал Гошка. – Ну, я ему...
– Постой. А вдруг там... злодеи какие-то? Пусть один войдет, а двое на страже...
Гошка и Вячик сосредоточенно задышали.
– Надо жребий, кому туда идти, – опасливо сказал Вячик.
– Какой там жребий! Чей это брат?.. Где, интересно, у них дверь...
– Наверно, с тыла... – Я, откровенно говоря, был рад Гошкиному решению.
– Пошел я. Если увидите, что дело плохо, дуйте за помощью. Милиция на Ручьевской... – И Гошка исчез.
Он долго не появлялся в “притоне”. Мы уже решили, что у входа его скрутил дежурный сообщник злодеев. Но вот рядом с камином раскрылась старинная, как в замке, дверь, и Гошка возник. Решительный, как Геракл перед схваткой со львом.
Но схватки не получилось. Гошке обрадовались. Заговорили наперебой, заприглашали словами и жестами. Только беспутный Николка понурился и запереступал ногами в коротеньких штанах и синих колготках. Так, словно очень захотел в туалет.
Гошка взял брата за шиворот. Послушал еще Пьеро, очкастого и квадратную тетку, повернул лицо к окну и махнул нам.
Мы обогнули дом и отыскали дверь.
В помещении было очень тепло и пахло столярным клеем. И еще всякой смесью: пыльной тканью, красками, ржавчиной и дровами.
Гошка уже не держал брата за шиворот. Николка сидел верхом на пушке. Очкастый оживленно объяснял:
– Он появился на пороге, словно этакий посланец небес. Мы спрашиваем: “Тебе что, дитя?” А он молчит и оглядывается. Причем этак по-хозяйски. Наконец снизошел до разъяснения, что гулял, заглянул в окно и стало ему интересно. Это, безусловно, делает нам честь. Но тем не менее мы уже собирались сопроводить юного гостя домой, ибо догадывались, что там отсутствие этого чада создает некий дискомфорт. А тут – явление старшего брата, в очах которого справедливое негодование...
– Щас он узнает негодование, – мечтательно сообщил Гошка. – Всыплю мерзавцу...
– Ладно. Потом, – отозвался Николка. Покладисто, но без боязни.
– Нет, сейчас!
– Постойте, юноша... Ваши чувства, конечно, понятны, однако нет ли во всем этом вмешательства судьбы? – перебил Гошку лысый. – Судьба эта явно послала ребенка на нужную нам роль.
– Какую еще роль? – мрачно отозвался Гошка.
– Охотно раскрываю секрет... То, что вы видите вокруг, не свалка и не мастерская сумасшедшего художника. Это небольшой, не очень знаменитый, но полный надежд на славное будущее театр. Самодеятельный и народный. Театр Демида... Слева, – лысый указал на квадратную тетку (или девицу), – наша беззаветная Маргариточка, заведующая реквизитом и всей материальной частью, а также художница по костюмам. Справа... – Он кивнул на смуглого тонколицего парня, который стягивал через голову “пьеровскую” кофту, – гениальный трагик, но прежде всего драматург Шурик Половцев, синьор Алессандро, как именуют его друзья. Немногословен, но безотказен и неутомим в любой творческой работе...
– Не надоело тебе? – сказал синьор Алессандро.
– Я ввожу гостей в ситуацию, дабы они не заподозрили нас в черных замыслах...
– А что такое “Демида”? – спросил Вячик. Он живо оглядывался, ему здесь явно нравилось. Мне тоже.
– Не Демида, а Демид! – возгласил лысый. – Демид Полянский. Это, с вашего позволения, как раз я. Бессменный руководитель и главный режиссер в этом храме искусства... Остальных представителей творческого коллектива здесь пока нет. Он, коллектив этот, невелик числом, но богат талантами. И намерен раскрыть их в гениальной постановке “Огниво”...
– По Андерсену, что ли? – вставил я.
– Именно! И-мен-но! Андерсен – наш кумир. Но он известен зрителю прежде всего в переложениях Шварца. Шварц, конечно, блестящ, но, на наш современный взгляд, излишне традиционен. И вот Шурик сочинил по знаменитым сказкам свою пьесу. А в пьесе есть пролог. Там к сочинителю дождливым вечером приходит промокший кудрявый мальчик. Сочинитель отогревает его, а этот негодник вместо благодарности ранит беднягу в сердце стрелой. Как вы догадываетесь, стрелой любви. Потому что он не кто иной, как Амур... Наша труппа, как я уже упоминал, полна талантами, но взрословата. Нужен ребенок...
– Не буду я Амуром, – вдруг сообщил с пушки Николка. – Амуры голые. Я видел на картинке.
– М-да... – Демид зачесал лысину.
– Тебе сделают спереди листик, – язвительно пообещал Гошка. – Подорожник.
– Себе сделай. Лопух...
Мы запереглядывались и захихикали. Все, кроме Гошки. Младший братец-то был не без юмора. Интерено: назвал он лопухом Гошку или посоветовал ему лопух вместо подорожника?
– Мы тебе сошьем зеленые штанишки, – пообещала Маргарита. – С крылышками на лямках. Так будет даже забавнее.
– А на штанишках все равно листик, – злорадно добавил Гошка. Николка не удостоил его взглядом.
– А лук будет настоящий?
– Разумеется! – обрадовался Демид. – И после спектакля ты получишь его в награду.
– Тогда ладно.
Маргарита стала угощать нас чаем в больших фаянсовых кружках. С мелкими черными сухариками. Было уже поздно, однако мы не устояли перед соблазном. Сели на чурбаки у огонька.
Огонь был добрый. От ласкового тепла у меня даже перестали чесаться изжаленные в зарослях ноги. В этот почти летний вечер я был в старых обгорелых штанах, а под мостами и у заборов ожила задубевшая было крапива и перед окончательной гибелью кусалась по-крокодильи. К тому же и я, и Вячик, и Гошка были в репьях – теперь мы их отцепляли и бросали в камин.
На Николку больше никто не досадовал. Гошка обещал поговорить с родителями и привести “этого окаянного бомжа” на репетицию.
– Только вы следите за ним...
Демид прижал кружку к груди и поклялся.
На улице Гошка сказал:
– А я тебя помню. Вы с бабушкой нам рамку заказывали.
– Я тебя тоже узнал.
– А почему вы не звоните?
– Бабушка ваш номер посеяла.
– А отец ногу сломал. Второй месяц дома сидит. Но рамку сделал! Поехали к нам!
– Поздно сегодня. Дома будет мне “рамка”...
Но тут выяснилось, что Гошка и Николка живут в квартале от Насти. Мне все равно надо было вернуть ей “Каму”.
Гошка сел на “Каму” и хотел устроить Николку на багажнике. Но тот вдруг заявил:
– Хочу с ним! – И ко мне (мы с Вячиком собирались ехать на его велосипеде). Непонятно, отчего он так. Может, все еще дулся на брата?
Спорить было некогда. Вячик сел к Гошке, а Николку я посадил перед собой, на раму дребезжащего “Прогресса”.
Покатили с ветерком. Николка сидел тихо. Но когда ехали вдоль длинного неровного забора, этот малыш вдруг сказал:
– А ты знаешь, что этот забор на самом деле поезд?
Я не стал допытываться: почему поезд? Ответил: “Конечно”.
Над забором катилась, не отставая от нас, выпуклая луна. Николкина макушка была рядом с моим подбородком. Его локоны отчего-то пахли сухой теплой травой...
Наконец приехали, отдали “Каму” Насте. Она уже волновалась.
– Не за велосипед, а за вас, дурни...
Через две минуты мы оказались дома у Гошки и Николки.
Их мама – пожилая, но маленькая, как девочка, – коротко возрыдала над вернувшимся блудным сыном.
– Бродяга ты бессовестный! Не смей больше...
Гошка повел нас в комнату. Там, взгромоздив загипсованную ногу на табурет, полулежал на диване знакомый клочковато-бородатый мастер. Завозился.
– Ну что? Отыскался обормот? Доберусь я до него однажды. Кабы не нога...
Заметно было, что он приложился к бутылочке, слегка пахло спиртным. Но больше пахло деревом, стружками.
– Папа, ребята помогали Николку искать. Ты вот его, Альку, помнишь? Он с бабушкой рамку заказывал.
– А! Ну как же! Гошик, дай с полки!
Гошка грузно встал на табурет у стеллажа со всяким инструментами и фигурками из желтого дерева. Потом спрыгнул (мигнули лампочки).
– Вот...
Рамка была как прежняя. Ну, только лак свежий. Узоры – в точности. Я взял ее в ладони, пригляделся. Она, кажется, была склеена не только в углах, но и пополам – где верхний и нижний бруски.
Гошкин отец опять повозился и сказал с удовольствием:
– Заметил? Я не стал делать ее новую целиком, а заменил сгоревшую половину. Можно считать, что это отреставрированное изделие. Так оно, наверно, лучше? Семейная реликвия все-таки...
– Ух ты... – Я побаюкал рамку, как котенка. – Бабушка просто растает...
– Не надо, – с налетом важности улыбнулся Гошкин отец. – Роль Снегурочки не для бабушек. Скажет спасибо, и ладно...
– Спасибо, – сказал я. – Только знаете что? У меня с собой денег-то нет, я не знал... Можно, я рамку сейчас возьму, а завтра мы обязательно расплатимся? Мне рамка нужна, чтобы дома не влетело за поздний приход. А то мы столько мотались по улицам... – Это я деликатно намекнул на свои заслуги в поисках Николки.
– Забирай, забирай, – великодушно сказал мастер.
– Вот хорошо! А... сколько денег надо будет принести? – И подумал: найдутся ли они нынче у бабушки?
Он довольно улыбнулся:
– А нисколько не надо. Вы теперь вроде как друзья с Гошиком. К тому же мне эта работа была одна радость. Можно сказать, приобщился к старинным мастерам.
– Ой... спасибо. Только бабушка, наверно, не согласится. Она в таких делах такая... щепетильная.
Гошкин отец насупился, но, по-моему, не всерьез.
– Понятно, бабушка человек принципов. Но вот я тоже щепетильный. Да... Если мой подарок не берут, я обижаюсь.
– А это подарок, да?
– Да. И потом, не бабушке, а тебе. Такая вот ситуация...
– Тогда... еще раз спасибо.
– Меня зовут Дмитрий Алексеевич, – сообщил он и почесал клочковатую бороду с крошками. – Заходите к нам, братцы. Гошка у меня положительный. А может, придется опять Николку ловить... Я вот доберусь до него, только встану.
Он велел Гошке найти плотную бумагу и упаковать рамку.
После этого мы с Вячиком понеслись домой.
Дома, конечно, все уже “стояли на ушах”. Отец, правда, сохранял внешнее спокойствие, зато мама успела побывать дома у Вячика. И там узнала, что “этот негодяй тоже еще не появлялся, а когда появится, получит за все по полной норме”. Папаша у Вячика был молчалив и крут. Мать шумная и быстрая на руку: сперва даст по шее, а потом уже разбирается и жалеет после времени. Но я надеялся, что на этот раз Вячику зачтется уважительная причина. И мне тоже!
– Мы не гуляли! Человек пропал! Маленький! Мы искали по всему Стекловску!
Ну, в ответ, конечно: “А о нас ты подумал? Мы решили, что ты сам пропал! Ты знаешь, какая в городе криминогенная обстановка!” Но это уже так, на тормозах. Нашелся ребенок, можно вздохнуть и порадоваться. Поворчали еще, дали вареной картошки с молоком.
Потом я поманил бабушку в ее комнату.
Ну, она прямо помолодела, когда рамку увидела.
– Какая прелесть...
А когда про все узнала, даже прослезилась чуть-чуть.
– Я сразу увидела, что этот Дмитрий Алексеевич очень милый человек, с особой внутренней интеллигентностью. И какой мастер! Истинный художник... Алик, ты передай ему, что я не нахожу слов. И всей душой... ну, ты понимаешь...
– Понимаю, понимаю... Ба-а! Ты ведь готова была на любую плату, верно?
– Что ты имеешь в виду? – Тон бабушки стал посуше.
– Не могла бы ты дать мне из сэкономленных денег хоть ма-а-ленький процент?
– Странно... Разве ты автор этого произведения?
– А кто это произведение отыскал и принес?
– Д-да... Но откуда у тебя столь корыстные проявления? И зачем тебе деньги?
– На водку, наркотики и закупку оружия. Решил начать настоящую мужскую жизнь.
– Сейчас я тебе покажу мужскую жизнь! Говори серьезно!
– Если серьезно, то скоро у Пшеницыной день рождения.
– Не у Пшеницыной, а у Насти.
– Ага. И еще у Стоковой. У Сони. Я обещал, что приду с подарком...
