Все входит в рамки
Я долго не мог уснуть. Мелодия про аистенка никак не уходила от меня. В бабушкиной комнате слабенько, дребезжаще били часы. К их звону давно все привыкли, никого он не будил.
А еще звучала, как струнный механизм, бабушкина кровать. Она тоже была старинная — со спинками, похожими на решетки готического собора. Раньше бабушка спала на ней в садовом домике.
Вскоре после полуночи подул шумный ветер. О наружный жестяной подоконник застучали капли. “Вот и лету конец”, — подумал я уже сквозь сон.
Однако утром опять было солнечно и тепло. Даже лучше, чем вчера. Ветер прогнал запах дыма, а дождь, видимо, пригасил торфяной пожар.
Родители ушли, когда я еще спал. Не стали будить. Когда поднялся, бабушка сказала:
— Спишь до десяти. Совесть-то есть?
Я сказал, что нету.
— Зато есть вот что! — И наконец отдал ей акварель со старым домом.
Ну, бабушка засияла! Даже поцеловала обожженную рамку.
— Я ее, бедную, сохраню на память. А картинку вставлю в новую. Такую же рамку, конечно, уже не найти, ну да ладно, главное, что сама акварель цела... Ивушка — ну до чего же славный мальчик! Умница!
— А я? Кто догадался туда поехать?
— И ты... Ешь яичницу и садись за уроки.
— Я же вчера был только на литературе.
— Ее и учи.
— А по ней ничего не задали.
— Тебе всегда “ничего не задали”... Тогда чисти штаны, которые вчера извозил. Потом пойдешь в “Овощи-фрукты” за капустой.
— Если будешь меня мучить, не отдам еще одну вещь.
— Это какую же?
— А ты забыла!
— Выкладывай!
Я достал из кармана безрукавки железный гребешок.
— Сперва просила, а потом не вспомнила...
— А! Давай, давай! Пригодится.
— Знаю, — хихикнул я.
— Что ты знаешь?
— Что п р и г о д и т с я.
— Ну-ка, марш в магазин!
Гребешок и правда пригодился.
Когда я пришел из школы и бесшумно отпер дверь, бабушка это не услышала. Я снял кроссовки и на цыпочках подошел к ее комнате.
Бабушка сидела на кровати, перед табуретом. На табурете стояло блюдце с молоком и хлебными крошками. Бабушка гладила гребешком ладонь, улыбалась и что-то шептала.
Я кашлянул у приоткрытой двери. Бабушка быстро воткнула гребешок в волосы. Взялась было за блюдце, но поняла: прятать поздно. Я был уже в комнате.
— Стучать надо, молодой человек.
— Колдуешь, да?
— Что за глупости!.. То есть не ваше дело, сударь.
— Квасю надеешься приманить, чтобы пришел на новую квартиру. Ну и правильно. Он теперь, небось, бездомный-беспризорный...
— Напрасно ты иронизируешь.
— Ничуть не ир-рор... тьфу... низирую. С домовым всякое жилье уютнее.
— Квасилий не домовой! Он... просто Квася, вот и все. Мой приятель.
— Все равно из породы домовых. А кто еще-то?.. Ну ладно, ладно, молчу.
— Надеюсь, ты не станешь откровенничать с родителями о моих старческих причудах?
— Я, по-твоему, кто?! И никакая ты не старческая. Ты это... дама средних лет.
— Данке шен.
— Биттэ зэр.
— А как дела в школе? Надеюсь, сегодня никаких историй не было?
— Была...
— Господи, что еще?
— Ба-а... Я с ним помирился.
В школу я в этот день пришел к самому звонку. Почти никто не вспомнил о вчерашнем. Вальдштейн на меня не смотрел, остальные ребята смотрели и раговаривали нормально. А Клавдия Борисовна решила, видно, что дома мне устроили “семейную профилактику” и можно на этом дело закрыть.
Только Настя за меня тревожилась. Едва начался первый урок, немецкий, она толкнула мою ногу коленкой. Коленка была холодная, гладкая и такая... у меня все внутри отозвалось тайным замиранием. И мелькнуло в голове, что ради такого случайного касания можно было бы ампутировать самые дорогие штаны, а не только этот обгорелый утиль. Но если бы эту мысль угадал хоть кто-то, я сгорел бы на месте, как канистра с бензином. Я даже перед собой-то молча застонал от навалившейся стыдливости. Но под ней, под стыдливостью этой, шевелилось что-то вроде теплой пушистой гусеницы. Пусть толкнет еще разок, а?
И она толкнула еще разок, покрепче.
— Ты уснул, что ли?
— А? Нет... Что?
— Я спросила: дома сильно ругали?
— Меня? Нисколько!
— Тогда хорошо... Я за тебя переживала.
— Ну и зря... — И я начал с нашей третьей парты старательно подсказывать несчастному Шурику Лапину, которого вызвали к доске и заставили делать перевод незнакомого текста.
— Руих, биттэ, майн либер Иволгин, — попросила добродушная “немка”.
— Энтшульдиген, биттэ, Нина Петровна.
— То-то же, — сказала она уже по-русски. А я опять “отрубился” и стал тайно ждать: не толкнет ли меня Настя снова. И, по правде говоря, ждал на всех уроках, хотя порой меня настигало понимание, что лучше бы провалиться куда подальше... А на последнем уроке дошел до сверхнахальства — толкнул ее сам.
— Ты чего?
— Нась... я... узнать хотел. Я забыл, у тебя какого октября день рождения? Пятнадцатого или шестнадцатого?
— Пятнадцатого.
— Это хорошо.
— Почему?
— Я подумал: вдруг в гости пригласишь?.. Это шутка...
— А я правда приглашу. Без шуток.
— Ну, тем более хорошо. А то шестнадцатого мне надо на другой день рождения.
— К кому?
— Тоже... к одной девчонке.
Я думал, она скажет “у, какой ты” и толкнет меня коленкой снова. Но Настя притихла и стала смотреть в окно.
После урока мы вышли из школы вместе. Один квартал нам было по дороге. Настя сперва молчала, потом будто вспомнила:
— Да, насчет дня рождения! Шестнадцатого октября ведь будет понедельник. Та девочка... она, наверно, решит праздновать в выходной, как и я...
— Да я не на праздник. Зайду, отдам подарок — и в школу.
Настя сказала ужасно безразличным тоном:
— А она кто? Наверно, из твоей бывшей гимназии?
— М-м... да! Из нее.
— Наверно, из твоего бывшего класса?
— Да из первого класса она! Ей семь лет стукнет! Это сестренка моего товарища, в том дворе, где мы раньше жили. А ты что подумала?
— А я вот нисколечко ничего не подумала. Просто сказала про понедельник. А ты думаешь, что я подумала?
— Я думал, что ты подумала, будто я думаю, что... тьфу!
Мы засмеялись.
— Ты меня под партой так ногой стукнул, что до сих пор в суставе гудит...
— Я?! Тебя?! Когда?!
— Даже и внимания не обратил. А у меня синяк. Вот, смотри...
Я с готовностью посмотрел. Даже присел.
— Нету никакого синяка. Даже пятнышка нету.
— Недавно еще был.
— Ну, я нечаянно...
— Ладно уж...
Скоро мы разошлись. Она в Комаровский переулок, я на свою улицу Урицкого.
Урицкий был, говорят, какой-то деятель ЧК, помощник Ленина, и его застрелили. Нынче в городе многие большевистские названия переименовали, а про это, наверно, забыли. Может, потому что на окраине. Кстати, говорили здесь не “улица Урицкого”, а просто “Урицкая”.
Ну вот, шагал я, улыбчивый такой, на свою Урицкую, и вдруг сзади:
— Иволгин! — нерешительно так.
Я оглянулся. Сзади шел Вальдштейн.
Я остановился. Он тоже остановлся. Свою потрепанную спортивную сумку он держал в руке на длинном ремне и качал ее, как маятник. И смотрел на нее.
— Ну, что? — сказал я.
Он быстро взглянул на меня и опять — на сумку.
— А мы... с тобой, оказывается, в одном доме живем...
— Да? — сказал я без всякого выражения.
— Да... Только в разных концах. Ты в восьмом подъезде, а я в первом. На четвертом этаже...
Я пожал плечами:
— Ну, что ж... — Я не хотел его отшивать, но и что сказать, не знал. Постоял секунду и пошел. Вальдштейн догнал меня, зашагал сбоку и чуточку позади.
— Иволгин...
— Что?
— Ты очень на меня злишься, да? За то дело...
— Вот еще! — сказал я искренне. — Чего мне злиться? Тебе же попало, а не мне!
— Ну... у тебя ведь тоже были неприятности.
— С какой стати? Ничего у меня не было!
— С уроков прогнали...
— Вот беда! Погулял, в гости сходил... Одно удовольствие.
— Тогда хорошо, — вполголоса отозвался Вальдштейн. С полминуты мы молчали. Потом:
— Ты не думай, что это я Клавдии нажаловался. Я дома сказал, что просто ударился, а мать не поверила, в школу пошла. А там в учительской Клавдия и Андреич. Он-то им все и выложил...
Я придержал шаги, чтобы Вальдштейн оказался совсем рядом. Он шел и пинал свою сумку тощей поцарапанной ногой. Один раз запнулся, чуть не полетел носом. Оглянулся испуганно. Я чуть не наткнулся на него. Мы оказались лицом к лицу. И тогда я спросил:
— Послушай, Вальдштейн. А если бы я поверил, что у тебя дружки-рэкетиры, и принес бы деньги? Ты бы взял?
Он ответил тихо, но сразу. И мне показалось — без хитрости:
— Да ты что... Это же я так, просто... Подумал: может, есть кто-то еще...
— Что “еще”? — спросил я довольно беспощадно.
Он пнул сумку изо всех сил и признался отчаянным полушепотом:
— Еще больше... слабовольный, чем я... Тебе же Пшеницына, наверно, описала, как меня тут... как ко мне прискребались...
— Ничего она не говорила, — соврал я. — Мы про тебя вообще не разговаривали.
Он, по-моему, не поверил.
Тогда я сказал:
— Думаешь, я не понимаю, какая это жизнь, когда тебя изводят? Думаешь, я... такой уж крутой, что ли?
Он помолчал, и в молчании мне почудилась благодарность. Потом спросил:
— А трудно учиться в гимназии?
— Там больше уроков, чем тут. Два иностранных да еще всякие “Эстетики”, “Истории искусств”... И зачеты, зачеты...
— А правда, что там у вас провинившихся розгами дерут?
Я остановился, заморгал:
— Ты что? С телевышки грохнулся?
— А у нас говорили... Ну, там же гимназия, старые порядки.
— Такие порядки в гимназиях при крепостном праве были! А сейчас... обыкновенные. Только, если получишь двойку или на уроке вертишься, сразу: “Здесь гимназия! Хочешь валять дурака — иди в обычную школу!” А где они в центре обычные-то? Куда ни ткни — лицей, экономический колледж, французское обучение, математический уклон... И везде конкурс.
— И ты по конкурсу поступал?
— Естественно. Родители и бабушка испереживались...
— А ты?
— Мне семь лет было! Все до лампочки...
— А сейчас жалеешь, что ушел?
— А вот и нет! Надоело все время по струнке ходить, здесь свободнее...
— При Клавдии-то!
— А что Клавдия? Покричала и отошла. Вам бы нашу директоршу!
— Это Клавдия про ваши порядки говорила. Был у нас в прошлом году один... гад такой, по кличке Кузов. Клавдия ему однажды на собрании выдала: “Вот в гимназию бы тебя! Там с тебя вмиг спустили бы три шкуры!”
— Она же это в переносном смысле!
— А все подумали, что по правде.
“Не все, а ты, — подумал я. — Видать, и правда тебе часто достается дома...”
— Этот Кузов... он больше всех ко мне прискребался, сволочь. Другие-то не очень, а так, на него глядючи... Он не то чтобы рукам волю давал, а больше словами: “Вальдштейн, Кронштейн, Рабинович, Бубенштейн. Привет родственникам в славном Тель-Авиве...”
— У тебя там есть родственники? — удивился я.
— Откуда? У меня дед из Казахстана, там много немцев. Поэтому такая фамилия. Сам погляди, разве похоже, что я еврей?
Я хмыкнул:
— Ты будто оправдываешься. А что, если еврей?
Вальдштейн кинул сумку на ремне за спину, подтянул свои камуфляжные бермуды. Пошел прямее. И глянул прямее. И глаза у него были, оказывается, не рыжие, а светло-коричневые.
— Тогда бы я гордился, что еврей. Среди евреев много великих личностей. Но у меня все в роду русские, кроме деда, да и тот немец лишь по отцу. Он даже языка не знает. Знает только, что фамилия означает “лесной камень”.
— Правильно! А “Вальдберг” означает “Лесная гора”, — вспомнил я. — У моего пра-прадедушки была жена Вальдберг, Марта Карловна. До свадьбы она гувернанткой служила... У пра-прадедушки в полку были неприятности из-за того, что женился на нерусской да на бедной... Мне бабушка рассказывала, а ей — ее мама...
— А кому какое дело, на ком он женился?
— Ну как же! Его императорского величества Александра Второго кавалергардский полк, такая аристократия. Там свои правила были... Но его благородие поручик Лев Андронович Шеметилов-Гальский оказался выше сословных предрассудков... — Я понял, что говорю словами и тоном бабушки. И сменил акценты: — Ну, он вообще такой был дядька, лихой...
Я, наверно, что-то напутал в названии полка. Толком ни я, ни бабушка его не знали. Но на Вальдштейна это произвело впечатление.
— Ух ты! Значит, у тебя придворные предки!
— Да какие там придворные! За душой ничего, кроме звания! Пра-прадедушку из-за бедности взяли в кадетский корпус на казенный кошт. Ну, то есть на бесплатное содержание... А в корпусе, вот там в самом деле виноватых драли почем зря. Хоть ты барон, хоть граф, хоть князь...
— Это он сам тебе говорил?
Я опять чуть не упал.
— Вячик, да ты что! — Так я его впервые назвал по имени, машинально. И у Вячика странно, как-то вопросительно дрогнуло лицо. И я смутился. И торопливо заговорил дальше: — Он же мой п р а — п р а д е д у ш к а! Он умер сто двадцать лет назад! То есть погиб на дуэли. Какой-то офицер обидел женщину, и Лев Андронович дал ему пощечину... — Ой! Мне словно язык прижгло. Вспомнил, какой оплеухой наградил я в субботу Вальдштейна. Но он, видать, не вспомнил, слушал, приоткрыв рот.
— Ну, а потом они стрелялись. И пуля попала пра-прадедушке прямо в сердце... А сын его, отец моей бабушки, родился через месяц после дуэли... Они с матерью, Мартой Карловной, сперва очень бедно жили, но потом он стал студентом, выучился на инженера по строительству железных дорог, стал зарабатывать... И почти сто лет назад построил на свои деньги дом в нашем городе. Раньше-то они жили в Петербурге, а потом переехали сюда, когда здесь магистраль прокладывали... А этим летом дом сгорел, ничего не осталось. Только маленькая картина с видом дома. Да и у нее рамка обгорела наполовину...
Вячик не стал расспрашивать про пожар. Может, не решился, а может, слышал про него от ребят. Он сказал:
— Рамку ведь можно сделать другую. В точности такую же.
— Такую теперь не сделают, старинная работа...
— Ну, почему не сделают! Знаешь сад с фонтаном у центрального универмага? Там художники свои картины продают. А разные мастера — всякие свои изделия. Художественные. И там я видел одного, который деревянной резьбой торгует. Фигурки всякие, шкатулки, маски. И рамки тоже. Прямо как кружево.
Я бывал, конечно, в этом сквере у ЦУМа, но резчика не помнил. Но не будет же Вячик врать, зачем ему это?
— Я скажу бабушке... Но, наверно, такая рамка будет стоить не меньше телевизора.
— Можно спросить, поторговаться...
Я кивнул: можно, конечно.
Мы были уже дома. У первого подъезда.
— Ну вот, — неловко сказал Вальдштейн. — Я пришел.
— Ага... Я тоже пойду. Пока... — И зашагал вдоль газона. И почувствовал: Вальдштейн смотрит вслед. Я оглянулся. Он и правда смотрел, не ступая на крыльцо. Тогда я сказал:
— Вячик...
— Что?! — У него это как-то звонко получилось, на весь наш длинный двор.
— Ты не знаешь, эти мастера у ЦУМа каждый день торгуют или только по выходным?
— Каждый! Но в выходные их там, конечно, больше...
И тут я сказал прямо:
— Давай я завтра зайду за тобой, когда в школу...
— Давай! Я буду смотреть с балкона! Вон с того!
И мы стали вместе ходить в школу.
Мы привыкли друг к другу. Иногда казалось даже, что я знаю Вячика давно. Ему про меня, наверно, так же казалось. Потому что однажды он решился на откровенный вопрос:
— Тебе нравится Пшеницына?
“Рехнулся, да?.. Ничуточки не нравится!.. Тебе-то что?! А если да, какое твое дело!..” — запрыгало у меня в голове. Я вздохнул и сказал:
— Да... А что?
— Ничего. Рад за тебя, — сказал он. И тоже вздохнул.
Это было в субботу (и все еще стояло лето). А в воскресенье мы с бабушкой поехали в центр, к ЦУМу.
Там, в сквере с фонтаном, и правда были не только живописцы с их картинами. Разные мастера продавали множество изделий: коврики ручной работы, гипсовые фигурки, керамические вазы, кукол из цветного пластика, всякие сувениры из самоцветов и еще много чего. Толстый дядька держал даже большую модель фрегата.
Нашли мы и резчика по дереву. Это был мужчина с короткой клочковатой бородой, но не старый. Приветливый такой, живой. Он торговал деревянными масками, гномами и бабами-ягами. Бабушка объяснила ему, что к чему, показала обгорелую рамку.
Мастер ухватился за нее с интересом.
— Да-а, работа... Повторить такую — дело сложное. Времени потребуется немало.
— А денег? — откровенно спросила бабушка.
Резчик почесал в бороде обгорелым углом рамки.
— Я думаю, не меньше чем... — И назвал сумму. “Ого-го! Две зубных пломбы с хвостиком!” — прикинул я.
Но, с другой стороны, и работа какая...
— А в общем, видно будет, — решил мастер. — Вы, сударыня, сделайте любезность, через месяц навестите меня на этом месте. Или позвоните мне домой... Гоша, дай телефон.
Рядом с мастером сидел грузноватый круглоголовый парнишка. Он был похож на Игоря Тулеева из нашего класса, только покрупнее. И этот Гоша привычным движением вынул из кармана пестрой рубахи бумажный билетик с телефонным номером. Протянул не бабушке, а мне, потому что я оказался ближе.
Когда мы вернулись, мамы и отца не было, ушли к знакомым. В прихожей бабушка вдруг прижала палец к губам.
— Тихо... Ты слышишь?
— Нет, ничего не слышу.
— Вот именно, — значительно сказала бабушка.
Я понял: нет привычного тиканья!
Часы в бабушкиной комнате остановились. Гири были подтянуты, но маятник висел неподвижно.
Думаете, мы огорчились? Бабушка вся засветилась. А я прошептал:
— Квася, да?
— Неужели он здесь? Проказник...
Я поставил к часам табурет, добрался до механизма. Нажал, где нужно. Качнул маятник. В этот момент я почти верил, что мохнатый Квасилий сидит за часами и лукаво слушает тиканье.
Бабушка с удовольствием сказала:
— Ну вот, все входит в свои рамки.
Тогда я не выдержал. Потому что Квасилий это хорошо, но все-таки...
— Бабушка, давай заведем котенка!
— Стоит подумать, — неожиданно охотно сказала она.
— А ты не раздумаешь? Ты ведь не хотела никак...
— Да. Потому что боялась, что придется опять хоронить беднягу. Но теперь-то, я надеюсь, кот меня переживет...
— Опять ты про свое! Это у тебя любимая тема! Что за привычка все время говорить о помирании!
— А что здесь такого? Это вполне естественно.
— Ага, “естественно”! Если этого все время бояться, можно помереть раньше времени!
— Нет, у меня “раньше” уже не получится. Это во-первых. А во-вторых, я вовсе этого не боюсь.
— Уж будто бы...
— Конечно! Страшно и обидно умирать молодым, которые мало жили, мало видели, мало успели... А старикам-то чего бояться? Конечно, грустно расставаться, но зато впереди два вполне приемлемых варианта...
— Какие? — опасливо спросил я.
— Если верить моему любимому поэту Маршаку, после смерти
Не будет даже тишины,
Не будет темноты.
Значит, никаких проблем, на нет и суда нет... А если верить другим умным людям, в том числе и знаменитым ученым, душа бессмертна. Одни говорят — она уходит в иные миры, другие — что она вселяется в нового человека. Неизвестно, будет ли т а м лучше, чем здесь, но это уже другой вопрос. В конце концов, если впереди бесконечность, может в ней перепасть на нашу долю и что-то хорошее. По-моему, даже интересно, а?
Я сумрачно пожал плечами. В словах бабушки был, конечно, какой-то просвет. Но думать на такие похоронные темы я не любил. Не любил даже строчку про “любовь к родному пепелищу”, потому что дальше была другая: “Любовь к отеческим гробам”. Тут Александр Сергеевич, по-моему, намудрил. Как можно любить гробы? Он, конечно, имел в виду могилы, но все равно зябко от этого...
Чтобы не думать больше про такое, я пошел к Вячику, и мы на его велосипеде отправились кататься по ближним улицам. Один на педалях, другой на багажнике, по очереди.
Навестили Настю Пшеницыну в ее деревянном доме на берегу Стеклянки. Она вытащила из сарая свою складную “Каму” и поехала с нами.
Вечером, перед сном, я проходил мимо бабушкиной комнаты. Дверь была приоткрыта.
Бабушка сидела, прислонившись к кроватной спинке. Тем самым гребешком расчесывала распущенные волосы. Они у нее совсем не старушечьи: хотя и с сединой, но густые, длинные. Бабушка о чем-то тихо говорила. С собой?
Я отошел на цыпочках. Потому что на узорчатой спинке кровати устроилось мохнатое серое существо размером с плюшевого мишку. В красной безрукавке. Хотите — верьте, хотите — нет. Можете считать, что мне показалось...
