Аистенок
Лифт не работал. Впервые за все время, как мы тут поселились. Мне показалось это скверной приметой. Конечно, я не пенсионер, но изрядно запыхался, пока шагал на нашу верхотуру.
Сердито сопя, я своим ключом открыл дверь. Бабушка встретила меня в прихожей.
— Ну, как дела? Все в порядке?
— Угу... Все нормально.
— Не угукай и не сочиняй. Почему у тебя такой вид?
Я дрыгнул ногами, сбросил влажные кроссовки.
— Пришлось побродить по углям. Сейчас отмоюсь.
— Я не про ноги, а про выражение лица.
— Подымешься пешком на девятый этаж, будет выражение...
— Александр! Не морочь мне голову. Что-то случилось в школе? Рассказывай.
— Расскажу, расскажу. Дай отдышаться.
Я не собирался ничего скрывать. Но все, что случилось, мне будто нагрузили в рюкзак, и с этой вот тяжестью я сейчас и поднялся по лестнице. Со скандалом из-за Вальдштейна, с печальной памятью о пожарище, с Ивкиной тревогой за старшего брата... Даже нашедшаяся акварель теперь не радовала.
Я походил по комнатам. Послушал, как тикают часы. Здесь они вот уже две недели идут исправно. А в старом доме часто останавливались, даже если гири были подтянуты. Бабушка говорила, что это балуется Квася. Толкать маятник, чтобы часы пошли вновь, было бесполезно. Я открывал стеклянную дверцу, вставал на табурет, запускал руку за механизм и там, на задней медной стенке, нажимал головку нижнего винтика. Надо было подержать палец на этой плоской головке, прыгнуть на пол и только тогда качнуть увесистый диск. Тик-так... Теперь будут идти до нового Квасиного хулиганства.
Какую роль играет этот крепежный винтик, я не понимал. Я даже никогда его не видел, знал только на ощупь. И уже не помнил, когда открыл странное свойство часов. Еще в дошкольном возрасте. Никто, кроме меня, не знал, как запустить остановившийся механизм часов, которые были старше моего прапрадедушки Льва Андроновича Шеметилова-Гальского, поручика кавалергардского полка, храбреца и дуэлянта. И я своим умением тихо гордился.
Но здесь это умение было ни к чему. Квася после пожара сгинул, никто не баловался с часами.
Я присел в своей комнате (самой маленькой, девять метров) на раскладушку. Сидел, вспоминал черную площадку на месте дома и пальцем оттирал на колене въевшуюся сажу.
Бабушка возникла на пороге.
— Не тяни душу.
Ну, я не стал больше тянуть. Рассказал про школьное дело.
— С ума сойти... — Бабушка села на табурет. Сняла свои старомодные очки и стала покусывать дужку. Была у нее такая привычка.
— Не надо сходить с ума. Сходи завтра в школу. Там все уладится в пять минут. Ну, не исключат же меня из-за этого дурака... Только не выдавай его, ладно?
Бабушка смотрела на меня, подперев очками подбородок.
— Ну, знаю, — уныло сказал я. — Твой дедушка Лев Андронович, поручик Шеметилов-Гальский, поступил бы иначе. Он вызвал бы обидчика на дуэль. А если бы к нему пристали грубые вымогатели недворянского происхождения, он кликнул бы на помощь верных кавалергардов. В позолоченных кирасах... А мне кого вызывать на дуэль? Вячика? Или Клавдию Борисовну?.. А друзей в кирасах у меня нет. И без кирас нет.
Бабушка молчала. “Вот и плохо, что нет”, — говорили ее глаза, не защищенные очками. Но без упрека.
Потом она встала.
— Горе ты мое... Думаешь, мне хочется выслушивать жалобы на внука и педагогические нотации?
— А ты не выслушивай! Ты сразу за меня заступись!
— Ты думаешь, они э т о г о ждут от меня? Ждут покаяния и обещаний, что к тебе будут приняты меры...
Но оказалось, что педагоги ничего не ждали от бабушки. Они позвонили на работу отцу и маме. И родители вдвоем “имели беседу” с Клавдией Борисовной. И та, разумеется, изложила им свой вариант происшедшего: “зверское избиение”, “вызывающее поведение”...
А потом, естественно, была беседа родителей со мной.
Мама и папа в своей комнате сидели у шаткого садового стола, и в окна светило оранжевое вечернее солнце. И я стоял в его лучах у порога, босой и все еще не отмытый.
— Ну и облик, — горестно сказала мама и поджала губы.
— Будто по минному полю ходил, — усмехнулся отец.
— Я ходил по тому месту, где стоял наш дом. Вот...
— Вместо того, чтобы сидеть на уроках... — Это опять мама.
— Вы прекрасно знаете, что я не сам ушел, меня выгнали!
— За драку. И за безобразный тон в разговоре с завучем, — покивала мама. — Вырастили мы сыночка...
— Вам разве угодишь? То тихоня и размазня, то драчун и хулиган...
— Драчун ты так себе, — сказал отец, трогая бородку. — Клавдия Борисовна показала нам издалека твоего противника. Это же цыпленок.
— Этот цыпленок грозил, что его дружки мне голову свернут! Если не буду платить валюту!
Мама распахнувшимися глазами глянула на отца. Тот усмехнулся опять. Но уже не так уверенно:
— А ты и поверил...
— А надо было ждать и проверять? В прошлом году, когда какой-то тип явился к вам в “Альбатрос” вымогать проценты, вы почему не проверили? Выкинули беднягу из окна! Четверо на одного!.. Я-то хоть один на один...
— Ну... — Отец забарабанил по столу. — Ты не сравнивай. Такова нынешняя деловая жизнь. Взрослая...
— Взрослая? Сейчас в бандах есть восьмилетние убийцы! Та же Клавдия Борисовна рассказывала...
— И ты хочешь стать таким? — сказала мама.
Я возвел глаза к потолку. Вот она, женская логика.
Отец посмотрел на маму, на меня. В очках горели оранжевые точки.
— Хотелось бы верить, что ты начал эту... этот поединок из-за благородного возмущения, а не с перепугу...
— Именно с перепугу! Ты же знаешь, что я трус!
Он сказал в пространство:
— Остается надеяться, что это пройдет. Когда станешь старше.
— А я не хочу быть старше! Когда маленький, трусом быть легче! Можно это списать на малолетство.
— Но тут, друг мой, ничего от тебя не зависит. Все равно вырастешь. Придется принимать взрослые решения. И работать. И в армию идти, и жениться.
Я не к месту (совершенно случайно) подумал о Насте. И застыдился этой мысли и разозлился на весь белый свет еще пуще.
— А разве для женитьбы нужна храбрость?
— А как же, — хмыкнул отец. — Иногда героическая.
От досады меня дернуло за язык:
— Тогда ты дважды герой, да?
Бабушка тихо ахнула:
— Алик... — Она стояла в дверях у меня за спиной.
Мама приоткрыла рот. Отец помолчал и спросил деревянным голосом:
— Ольга Георгиевна, когда вы пороли его последний раз?
Бабушка отозвалась сухо:
— Не последний, а первый и последний. В семилетнем возрасте.
Тогда бабушка взяла меня за шиворот и ладонью отхлопала по школьным штанам. По правде говоря, было за что. Перед тем я посмотрел кино про первоклассника, своего ровесника, который посадил в холодильник кота. Для воспитания морозоустойчивости. И от холода кот из рыжего сделался голубым. Я решил такой же опыт проделать с пожилым рыжим Платошей, бабушкиным любимцем ( и Квасиным приятелем, как она утверждала). Сунул послушного Платошу в наш “Чинар” и ... забыл, засмотрелся мультиком про Винни-Пуха.
Бабушка услышала приглушенное мявканье, открыла холодильник, и бедняга — все такой же рыжий, не голубой, а заиндевелый — выпал ей на руки.
Бабушка отпоила Платошу теплым молоком, закутала в шаль с грелкой, а потом деловито всыпала мне. Я ревел, но не от боли, не от обиды, а от жалости к Платоше. Бабушка сказала, что он умрет от воспаления легких.
Платоша помер через год. И я лил над ним горькие слезы. Вдвойне горькие от того, что я помнил свое безрассудство и терзался: кот погиб от затянувшейся простуды. Бабушка утешала меня: Платоша, мол, скончался просто от возраста. “Он же был старше тебя на пять лет. Для котов это очень преклонные годы”. — “Неправда! Коты и до двадцати лет живут...” — “Ну, Алик, это уж кому сколько судьбой отпущено. И для котов, и для людей...”
Я сейчас вспомнил, и вдруг у меня защипало в глазах. Никто этого не заметил. А бабушка повторила:
— Да, в семилетнем возрасте. Больше Алик не давал повода.
— Сейчас, по-вашему, не повод?
— Это уж вам решать, Максим Аркадьевич. — Бабушка знала, что отец никогда меня пальцем не тронет (и я знал). Но все же она добавила: — По-моему, поздно уже воспитывать таким образом.
Отец отозвался ворчливо:
— А на мой взгляд, еще вполне можно...
Я напомнил:
— Ты же сам говорил: маленьких и слабых бьют только трусы!
— Одно дело драка, другое — педагогика. Даже Клавдия Борисовна намекала, что это полезно.
— Я сразу заметил, что она маленько того... — Я крутнул пальцем у заросшего виска.
— Александр! — взвинтилась мама. — Ты дождешься, что папа и правда тебе всыплет!
— До него и дотрагиваться-то страшно, до такого... обугленного, — пробурчал отец. — Я же говорю, как по минному полю ходил... — Он, видимо, считал, что воспитательную беседу пора кончать.
— На поле оборвало бы ноги. Или вообще всего на куски... Па-а, а если не ноги, а руки оборвет, а ты скрипач, что тогда делать?
Отец мотнул головой, поймал слетевшие очки. У мамы опять сделались круглые глаза.
— Саша, да что с тобой!
— Что за дикие фантазии? — сказал отец.
— Не фантазии, а так... вопрос... Да ты не бойся, жениться мне, наверно, не придется.
— Это почему? — еще больше испугалась мама.
— Не успею. Восемнадцать стукнет, и марш-марш в казарму. А там деды. Я ведь терпеть не буду, хотя и трус. Значит, все закончится быстро. А может, окажусь в горящей точке. А оттуда — цинковая упаковка или бумажка: пропал без вести... Вас что больше устраивает? С бумажкой проще, меньше возни...
— Александр! — ахнула мама. Словно защищаясь.
А отец приподнялся с табурета.
— Ты что это сопли распустил? Срам... Может, надеешься откосить от армейской службы?
— Не буду я косить. На это, между прочим, тоже смелость нужна: могут ведь посадить. А со мной все будет просто...
Я смотрел за окно, почти прямо на низкое солнце. От этого слезились глаза. Мама наконец решительно сообщила:
— Президент обещал, что скоро не будет никаких военных призывов, а будет профессиональная армия.
— Президент много чего обещает, — сказал я. — То и дело слышим, что война окончена. А по телику каждый вечер сводки об убитых.
— Сопли подотри, — тяжело сказал отец. — Тоже мне, он судит президента.
— Не сужу, а... профессиональная армия это еще когда. Ладно, меня, может, и не заберут. А моему брату Алексею она светит вполне.
Я нарочно сказал так — “моему брату Алексею”. Отец отвернулся к окну.
Мама решительно выговорила:
— Все эти горячие точки скоро кончатся. Не может этот ужас длиться без конца.
Бабушка сказала у меня за спиной:
— Может. Это длится не меньше девяноста лет. По крайней мере, с Порт-Артура...
Отец будто обрадовался:
— Ну, конено! Ольга Георгиевна всегда обеспечивает тылы любимому внуку.
— Не надо мне никаких тылов... Меня уже кончили воспитывать? Или еще?
— Я думаю, тебе завтра следует извиниться перед Клавдией Борисовной, — сообщила мама. — И... перед тем мальчиком.
Я зажмурился. От солнца плавали в глазах разноцветные пятна. Как рисунки на Ивкином костюме. Я глубоко вздохнул и объявил:
— Можете распилить меня ржавой ножовкой. Можете жечь живьем. Можете выгнать из дома. Все равно я перед ними извиняться не буду. Пускай я трус, но не настолько же...
— Признать свои ошибки — не трусость, а наоборот, — назидательно произнесла мама.
— Это когда они есть. А если нет?
— Ты невозможный ребенок. Мы... не хотим с тобой больше разговаривать.
— Ну и пожалуйста...
Я нырнул под локоть бабушки и ушел на кухню.
Здесь было темнее, кухонное окно выходило на восток. Из него я видел крыши одноэтажных домов, школу номер двадцать девять, сады и огороды. Где-то за ними, в ольховой гуще, пряталась речка Стеклянка. За ней стояли густые темные сосны. Сейчас они были позолочены солнцем, но все равно казались сумрачными. Похоже на старый парк или на кладбище.
Но я уже знал, что там не парк и не кладбище, а роща, в которой прячется какое-то секретное учреждение. Лаборатории какие-то. Рощу окружал забор с колючей проволокой. Про секреты этой зоны говорили всякое.
Над соснами появился птичий треугольник. То ли гуси, то ли журавли, я не разбирался. А может, аисты? Нет, у нас они не водятся. Я, по крайней мере, никогда не видал...
Зато есть песня.
Я оглянулся на дверь. Достал с самодельной полки кассету. Телевизор стоял здесь: кухня была просторная, почти что гостиная, тут мы и смотрели передачи. Но пока сюда никто не шел, переживали, наверно. А я ... я железный, что ли?
Включил, поставил кассету.
На экране появились мальчишки в белых флотских брюках и оранжевых рубашках. В три шеренги.
И вот песня:
Зная, что зима не за горами,
Что озера скроет черный лед,
Аисты с подросшими птенцами
Собрались в осенний перелет...
А дальше — об аистенке, который слабее других и может не долететь до далекого Юга.
Один мальчик стоял впереди хора. Он-то и был аистенком, пел тонко и чисто:
Знаю, вам нельзя меня оставить:
Не простят измену небеса.
Только, чтоб не сдерживать всю стаю,
Я сложу, наверно, крылья сам.
И помчится море мне навстречу,
И тугая соль ударит в грудь.
И в глазах умрет закатный вечер,
И не станет больно мне ничуть...
Я вдруг понял, что солист похож на Ивку. Волосы, правда, не такие летучие и светлые, но лицо — похожее. И не только лицо. По-моему, у этого мальчика была такая же ясная, как у Ивки, душа. И... может быть, он тоже тревожился за старшего брата.
Господа взрослые, что же вы творите на нашей земле! Может, мы, дети, лишние на ней? И вы решили, что многих, кому уже восемнадцать, можно под корень?
“А дети? — будто возразил мне такой “взрослый”. — Вы-то чем лучше? Мало вас, бандитов, в свои юные годы? Откуда вы такие?”
Я не знал, откуда. Хотя нет, я догадывался. Я огрызнулся: “От вас! От вашего озверелого мира. Бандиты — они те, кого с самого рождения никто не любил!” — “Ну, так возьми и полюби! Лыкунчика, Вальдштейна...” — “Издеваешься, да? Дурак...”
Я мотнул головой и снова стал смотреть на экран.
Да, солист явно походил на Ивку. И многие в хоре были на кого-то похожи. Вон те рыженькие близнецы — на Витю Брусилова, одного из “поповичей”. А этот, в очках, — на Олега Птахина из моего нынешнего класса. А небольшой, чернявенький — на Рената Латыпова... Но все они были как-то чище, красивее. Песня будто озаряла их изнутри. Каждого... И вон того, тонкошеего, с белобрысой челкой и желтыми глазами... Тьфу ты, наваждение!
Но нет, лицом он, может, и похож на Вячика Вальдштейна, но... все равно не похож. На такого разве поднялась бы у меня рука? Даже со страха... Да и страха бы не было.
Месяц, очень маленький и тонкий,
Тихо встал в надсолнечной дали.
Светит, словно просит аистенка:
“Дотяни, дружок мой, до земли...”
...Отец однажды услышал эту песню и сказал, что она неправильная.
— Аисты не летают над открытым морем. Они мигрируют на Юг через Сахару.
— Это же просто песня! Она не про географию!
— Песне тоже нужна точность. Особенно если про полет.
Я не поленился, взял первый том “Мира животных” (тогда у нас была большая библиотека). Прочитал про аистов.
— Они пересекают в полете Гибралтарский пролив.
— Он же совсем не широкий.
Я сказал:
— Много ли надо измученному аистенку?
Отец посмотрел внимательно.
— Ты е г о жалеешь? Или... себя?
Я тогда проглотил это молча. Пожал плечами. А сейчас вспомнил, и стало в горле колюче — не продохнуть. Я перемотал пленку и пустил песню снова. Лбом вдавился в оконный переплет.
Тихо вошла мама. Тронула за плечо. Я не обернулся.
— Мама, за что он меня ненавидит?
— Кто?!
— Он...
— Сашенька, да что с тобой! Что за глупости... Ну, перестань...
