в которой я толкую притчу о бесплодной смоковнице, но последующий диспут совсем уж неописуем
Трудное дело — быть примерным сыном при старом и капризном отце.
— Где моя грелка? — воскликнул Антуан. — Исаия, ты хочешь моей смерти! Исаия!
— Я спешу, отец, — потряхивая накладными пейсами воскликнул я. — Отец, вот твоя грелка!
Заворочавшись в кресле Антуан величаво приподнял босые ноги. Я подсунул под них здоровенную деревянную грелку, которую самолично наполнил кипятком. Антуан довольно закряхтел.
Иудей из него вышел великолепный. Лучше чем из меня, пожалуй. Просвещенный; верующий в свою веру, но Искупителя и Сестру, как положено жителю Державы, уважающий; хитрый, но законопослушный иудейский купец. Старый, но еще цепкий до жизни. Неимоверно ворчливый, придирчивый, бережливый к деньгам и азартный к еде. Думаю, многие постояльцы, поглядев на нас, преисполнились жалости ко мне — здоровому мужику, что вынужден бегать вокруг старого отца, выполняя все его бесчисленные капризы.
— Исаия... — Антуан снизошел до того, чтобы посмотреть на меня. — Сходи к повару, погляди на курочку...
От очередного визита на кухню меня избавило появление поваренка. Отваренная с имбирем, а потом зажаренная с медовой подливкой курица золотилась на блюде, окруженная ломтиками репки и горкой картошки.
Антуан заерзал в кресле. Я воспользовался паузой, чтобы отойти в сторонку, и присесть за общий стол среди пассажиров второго класса. Наш дилижанс остановился на ночь на постоялом дворе — то ли дорога здесь, вблизи от бандитского края, Швейцарии, слыла небезопасной, то ли просто кучера утомились.
— Гляжу, жид, он тебя весь вечер тиранит, — с сочувствием сказал усатый плотный мужик, методично надирающийся пивом. — На... глотни.
Он подвинул ко мне уже заказанную, но еще нетронутую кружку. Секунду я размышлял, стоит ли обижаться на “жида”, и решил, что не стоит. Во-первых настоящий иудей стерпел бы, а во-вторых, обижать меня не собирались — судя по акценту, сердобольный любитель пива был откуда-то из Богемии, там иудеев называют жидами, не вкладывая в слово ничего обидного.
— Спасибо, добрый человек, — сказал я, принимая кружку.
Пиво было крепким, темным, подогретым по случаю холодной погоды. За маленькими оконцами в полутьме уже кружили первые снежинки.
— Неужто отец? — спросил богемец с интересом.
— Папочка, — с должной почтительностью ответил я. — Он прихворнул в дороге, вот и... немножко нервничает.
Против удивления, богемец не стал насмехаться:
— Родителей надо уважать, это верно. Все такими будем... не приведи Сестра. Как тебя там... Исаия?
— Да, уважаемый.
— Пивичко, — он протянул мне крепкую руку. На ладони не хватало двух пальцев, и он тут же разъяснил: — Сапером я был. В преторианских частях служил Державе. Как-то потерял...
— Вражьей миной?
— Нет... по дурости, — Пивичко поморщился. — Пошутить решили, заложили заряд под дом с гулящими девками. Небольшой... чтоб тряхнуло. Наш командир там как раз развлекался, и по этому случаю нас всех взашей выгнал.
— И взрывом пальцы оторвало? — продолжал я расспрос.
— Если б взрывом... — Пивичко поморщился. — Мечом отсек. Обделался он с перепугу, в самый интересный момент. Так что отыгрался на нас.
Впрочем, мрачность недолго пребывала на его лице:
— Ничего. Говорят, он до сих пор с женщинами дела иметь не может. Как заберется с кем-то в кровать — так и пачкает исподнее!
Громко захохотав, Пивичко сдвинул со мной тяжелую глиняную кружку.
— Давай, жид. Восславим... ты в Сестру-то веруешь?
— Как можно! — я тряхнул пейсами. — У нас своя вера, любезнейший!
— Значит, правильный иудей, — довольно произнес Пивичко. — Я так сразу и подумал. Я, брат, правильных жидов сразу вижу! Ну так давай Державу восславим. Прозит!
Мы чокнулись кружками.
— Исаия! — тревожно позвал Антуан, восседая за своим персональным столом. — Мальчик мой, ты пьешь пиво? Откуда ты взял это пиво?
— Я его угостил, уважаемый, — ответил Пивичко, стирая пену с усов. — Вроде как обычаи ваши дозволяют?
— Ему еще рано пить пиво! — упорствовал Антуан.
— Да ему своих детей пора к пиву приучать! — возразил Пивичко.
— А кто платит за пиво? — подозрительно спросил Антуан, обгладывая крылышко.
— Я, — Пивичко подмигнул мне.
— Ну... тогда пей, пей, Исаия. Только дай мне попробовать, не слишком ли крепкое пиво!
Захохотав, Пивичко подозвал подавальщицу, и потребовал еще пива. Для нас, и для “старого жида в углу зала”.
Да, актер из Антуана вышел великолепный. Он переигрывал, конечно. Такие иудеи разве что в анекдотах бывают. Но для дешевого трактира и простой публики как раз такая игра и требовалась.
— Куда едете-то? — полюбопытствовал Пивичко.
— В Аквиникум.
Бывший сапер скривился.
— Ох... Не люблю мадьяр.
— Чего так?
— Я, брат, их насквозь вижу. До чего же противный народ! Жулик на жулике! И вечно на своем лопочут, ни одного слова человеческого нет. Будто им романского мало, выдумали себе язык, покарай их Искупитель!
Тут я в чем-то с ним был согласен. Конечно, на каком языке меж собой говорить — это дело личное, но такого языка как у мадьяр во всей Державе не найти. Только у диких киргизов в руссийских степях наречие похоже.
— А разве у них пиво? — продолжал кипятиться Пивичко. — Нет, ты скажи, разве пиво умеют они варить?
— Зато вино... ничего.
— Вот именно, что “ничего”. Разве с моравским или галлийским сравнить?
Я кивнул, решив не спорить. Не удержался только от замечания:
— Бани у них хороши, даже в Риме таких нет...
— Бани! — Пивичко смачно сплюнул на пол. — Дерьмом в их банях несет! Яйцами тухлыми! Вода эта... серная. И ходят мужики среди мужиков в фартуках! В фартуках, в бане, ты подумай! Будто сраму стыдятся!
Он воинственно оглядел зал, будто надеялся найти здесь мадьяра, причем голого, в фартуке, и воняющего тухлыми яйцами.
— Нет, ты скажи, зачем мужику от мужика в бане под фартуком прятаться? Сразу видно — дело нечисто! Что вы там делать собрались?
— Перцем торговать.
— Перец они любят, — согласился Пивичко. — Их бы этим перцем накормить до отвала... Только они ж от османов перец завозят!
— У нас из самой Вест-Индии перец, — объяснил я. — Такой жгучий, какого у османов не бывает.
— Тогда с выгодой съездите, — согласился Пивичко. — Вот за что я вас, жидов, не люблю, но уважаю — всегда с выгодой обернетесь! Давай!
Через четверть часа мы взяли еще по кружке — теперь уж литровой, чтобы зря не гонять милую подавальщицу. От насытившегося Антуана мне перепала половина курицы, которую я честно поделил с бывшим сапером. Как он рассказал, нынче ему принадлежала небольшая пивоварня на Боиште, а возвращался он из самого Парижа, куда договорился поставлять по двадцать бочек пива ежемесячно.
— Прибыль пока небольшая, — растолковывал Пивичко. — Но верная. И это начало только! Ты смотри, если тебя совсем отец затиранит, приезжай ко мне, я тебя управляющим поставлю. Я же вижу, ты мужик хваткий, даром на посылках бегаешь. И в пиве толк понимаешь. Так что подумай!
Я согласился, что если совсем замучаюсь угождать ворчливому родителю, то непременно приеду.
— Слушай, а давай-ка тому толстомордому физиономию начистим? — неожиданно предложил Пивичко, указывая на мирно дремлющего за другим концом стола мужика. — Чую, есть в нем мадьярская кровь!
— Да не похоже, — урезонил я нового товарища. — Просто не повезло человеку с рожей.
Пивичко вздохнул. Удачная поездка явно будоражила ему кровь, и требовала выхода энергии.
— Ну, тогда давай... — впившись взглядом в повиливающую бедрами подавальщицу, начал Пивичко. К счастью, в этот момент Антуан подал голос:
— Исаия! Исаия, помоги мне подняться в комнату!
Горестно разведя руками я допил пиво, украдкой положил на стол полмарки — пусть пивовар убедится, что человек я не совсем уж несамостоятельный, и пошел к своему капризному отцу.
— Ну как? — гордо спросил Антуан, едва мы закрыли дверь. — Хорошо?
Я кивнул:
— Хорошо. Только... я и впрямь устал.
Антуан удовлетворенно засмеялся:
— Не будешь в следующий раз сомневаться, хватит ли у меня актерских талантов.
Номер был небольшой, но вполне уютный. Конечно, газовых рожков в придорожной гостинице не было, но имелся водопровод, и даже теплый сортир при номере.
— Я когда-то хотел быть артистом, — разбирая постель сказал Антуан. — Скрипачом. Поэтом. Потом мечтал на пароходе кочегаром по морям плавать. А потом, однажды, увидел планёр...
Он улыбнулся, будто этот миг до сих пор оставался с ним.
— Мне было двенадцать лет. Тот странный возраст, когда мальчик начинает превращаться в мужчину, и мир внезапно обретает сотни новых цветов и движений, будто волшебные картинки в теневом театре. Может быть, чуть раньше или чуть позже, небо не стало бы для меня таким желанным. Я родом из Лиона, Ильмар, но когда умер старый граф, мой отец, мы уехали в Ле-Ман. За матерью пытался ухаживать Габриэль Сальез, замечательный летун и неплохой человек. Однажды он прокатил меня на планёре... — Антуан улыбнулся, — наверное, просто чтобы я не смотрел косо на его визиты в наш дом. Визиты его так ничем и не увенчались, но зато я впервые поднялся в небо. Пусть невысоко, пусть всего на пять минут... Тогда я забросил и скрипку, и стихи, и театральные представления, что мы с друзьями устраивали для родных. Небо... небо, Ильмар, это свобода. Чтобы научиться любить землю, надо однажды подняться в небо.
Антуан со вздохом вытянулся на кровати. Помолчал немного, и сказал:
— Десять лет назад я летал последний раз. И то, спасибо друзьям, что позволили сесть в планёр... Но мне до сих пор снится, как я проверяю запал, смотрю свежие карты... Подбегает Дидье, предупреждает о грозовом фронте, что движется наперерез маршруту. Заводят стартовые тросы, паренек из технической обслуги бежит вдоль дорожки, выискивая случайные камешки и ветки... знаешь, Ильмар, что может натворить один-единственный камешек, попавший под колесо при разгоне? Когда-то Гийоме учил меня...
Старый летун уже засыпал, еще называя какие-то имена, рассказывая тонкости их сложной работы, предупреждая меня — будто я тоже был его товарищем, летуном, готовящимся поутру поднять планёр в еще темное небо.
Я задул свечу, на ощупь разделся, лег в постель. В голове немного шумело от пива, вспоминался воинственный, но дружелюбный пивовар. Было хорошо. Не вспоминалась черная яма церковной тюрьмы, на время забылся Маркус — кем бы он ни был: Искупителем, Искусителем, или обычным мальчишкой, узнавшим святую древнюю тайну. Я лежал, засыпая, и в голове крутились какие-то хорошие, простые картины. Антуан, уже было замолчавший, заговорил снова:
— А иногда мне снится, что я падаю. Мы ведь все частенько падаем, Ильмар... А когда падаешь, главное — не испугаться. Все беды происходят от страха. Стоит тебя испугаться, и страх начинает расти. Руки теряют силу, мысли застывают, воля тает — и ты отдаешься во власть ужаса. Смотришь, как приближается земля, слышишь, как трещат крылья... и ничего не можешь сделать. Страх рождает лишь страх.
— Но иногда и впрямь ничего нельзя сделать, — сказал я.
— Почему? Если бы меня посадили в ту тюрьму, где сидел ты, я бы опустил руки. Сказал бы себе — ничего нельзя сделать. Но ты же смог.
— Зато я не смог бы спасти планёр. Правильно упасть...
— В каждом человеке похоронены тысячи других людей, — мягко ответил Антуан. — Десятки тысяч. Те, кем он мог быть. В каждом из нас спрятан и поэт и вор, и душегуб и святой, и моряк и летун. Нам не дано прожить тысячи жизней, мы выбираем из них одну-единственную, зачастую ошибаясь при этом. Но раз уж мы сделали когда-то выбор... надо помнить, кем ты мог стать. Надо нести в себе все свои непрожитые жизни.
— Ты жалеешь, что не стал поэтом? — спросил я. — Что не написал книг, которые мог написать?
— Я прожил хорошую жизнь, — негромко сказал Антуан.
Мне казалось, что он скажет что-нибудь еще, и я терпеливо ждал. Но старый летун молчал.
И мне вдруг показалось, что он умер. Тихо и спокойно умер, вдали от своего дома, отправившись вместе с беглым преступником на край света. Не боюсь я покойников, да и Антуана едва-едва успел узнать, но от этой мысли меня пробило липким потом. Я лежал, и боролся с желанием зажечь свечу, или окрикнуть летуна погромче.
А потом вспомнил недавние слова Антуана про страх.
Про страх, который питается страхом.
Про тысячи жизней, непрожитых каждым человеком на земле.
Я вдруг подумал, что смерть — это не так уж и страшно, ведь каждый из нас уже умирал тысячи раз. И где-то, в неведомой дали, умерли поэт Антуан и летун Ильмар.
Тогда я повернулся на бок, закутался в одеяло, и уснул.
Утро выдалось замечательное.
Проснулся я оттого, что старый летун бродил по комнате, вполголоса и довольно мелодично напевая какую-то незатейливую песенку о радостях честной жизни, сельского труда и простого отдыха. Помирать он, ясное дело, накануне не собирался. Просто отличался крепким и хорошим сном.
Умывшись, одевшись, облачившись в черный костюм, подобающий иудею и пристегнув свои фальшивые пейсы я спустился вниз. Повар при моем появлении закатил глаза, но послушно выслушал указания о завтраке. Наш дилижанс должен был отправляться через час. Пренебрегая удобствами, ждущими меня в комнате, я вышел во двор, прошелся к деревянным будочкам для пассажиров попроще.
На улице было хорошо. Холодно, даже лужи похрустывали под ногой тонкими прозрачными льдинками. Но холод это был такой, что только бодрит, и заставляет веселее глядеть вокруг.
Постоялый двор стоял у самой дороги: хорошей, наезженной, в этот ранний час по ней уже двигались несколько карет и повозок. В раскрытых дверях конюшни я видел кучеров, возившихся с лошадьми, задающих им корма перед дорогой. Кухонные мальчишки, судя по всему братья-погодки, тащили из погреба корзины с продуктами. Пассажиры тоже не преминут поесть горячего перед отправлением в путь. Легкая изморозь лежала на красной черепице, которой были крыты все постройки, из отворенного оконца доносился кокетливый девичий смех. Никак вчерашняя подавальщица уже с кем-то заигрывает.
Я довольно долго стоял, глядя на близкие уже Альпы, на белую шапку Монблана, над которой клубились облака. Конечно, видал я горы и повыше, вот хотя бы китайские Гималаи, но там они совсем уж суровые, населенные странным народом, ими любоваться даже в голову не придет.
К вечеру мы будем у первого перевала, что нам предстоит пересечь. Путь до Паннонии долог. Каким путем добираются в Аквиникум Жан с Йенсом я не знал, да и знать в общем-то не хотел. Чего не знаешь, того не выдашь.
Только бы прав оказался бывший лекарь Дома. Удалось бы догнать Маркуса со спутниками на мадьярской земле. Фора у них немалая...
Из дверей постоялого двора вышел мой вчерашний собутыльник. Дружелюбно махнул рукой — надо же, узнал, не залил пивом мозги, и бодрой трусцой побежал к деревянным будочкам. Сообразив, что сейчас меня ждет новый разговор о плохом характере обитателей Паннонии, а то и пара кружек пива, что перед поездкой в дилижансе вовсе излишне, я направился в дом.
Хорошо здесь, наверное, жить. У большой торной дороги, в красивом и благодатном краю. И почему у меня натура такая, что на месте не сидится? Давно бы уж осел где-нибудь...
У ворот защелкал бич, звонко заиграл кучерский рожок. Торопливо подпоясываясь вышел открывать ворота сам хозяин постоялого двора, еще заспанный, но уже с дежурной улыбкой на все лицо.
Я любопытствовать новыми гостями не стал, а пошел на второй этаж, в нашу с Антуаном комнату. Зря, конечно. Расслабился, слишком долго альпийскими видами любовался.
Постную кашу Антуан лишь поковырял брезгливо, а вот на вареные яйца и мягкую кровяную колбасу налег с удовольствием. Я ел мало. Мной овладел какой-то печальный и романтический настрой. Может так, с изрядным промежутком, откликалась тюрьма в Урбисе. Бывает у меня такое, бывает, уже вроде как неделя прошла — и вдруг отзывается во всем теле жуть. Не страхом, а напротив, покоем.
Упаковав дорожные саквояжи мы спустились вниз. В зале трактира было непривычно тихо, и обслуга носилась будто кипятком ошпаренная, но при этом тихая и благостная.
А я и на это внимания не обратил. Уж больно совпало мое настроение с обстановкой. Выбираются на улицу примолкшие пассажиры — так и что в том удивительного? Трусит к почетному столу, который вчера Антуан занимал, хозяин постоялого двора со святой книгой в сафьяновом переплете — ну так, мало ли зачем...
И только услышав сладкий как мед голос хозяина я вздрогнул:
— Ваше преосвященство, не откажите в великой чести...
За почетным столом сидели трое. На двоих я как глянул — сразу холодом обдало. Монахи. Из тех, на которых я в Урбисе насмотрелся, что в руках не только псалтырь держать умеют. Плечи широченные, даже серые плащи мускулистых фигур не скрывают, по лицам разве что кузнечный молот не прогулялся. Самая пугающая смесь — благостность вперемешку со сломанными носами и приплюснутыми ушами.
Третий, к которому хозяин и обращался, был им под стать. Здоровенный, хотя и пожилой уже мужчина, под стать офицеру Стражи Арнольду, но так ведь тот — человек военный. Лицо грубое, будто из камня тесанное, правда нос целый... но такой скорее сам пару физиономий расквасит, чем позволит до своей дотянуться. И при всем том — белый епископский плащ, святой столб на шнурке поверх одежды...
Пронеси, Сестра!
Запнувшись на миг, я продолжил спускаться по лестнице. Один из монахов-охранников уставился на нас с Антуаном, другой продолжал наблюдать за хозяином постоялого двора.
Епископ тем временем взял святую книгу, открыл на задних страницах, для толкования трудных мест чистыми оставленных, подумал миг, потом окунул в чернильницу угодливо поданное хозяином перо, и быстро что-то написал. Протянул руку, прошептал что-то, благословляя.
Как бы на нашем месте поступили законопослушные иудеи?
Уж никак бы мимо не прошли, это точно. Хоть и другая вера, а Церковь им положено чтить.
— Благословите, ваше преосвященство... — поклонившись, и складывая руки лодочкой, сказал я. Рядом со мной, с некоторой заминкой, склонился в поклоне Антуан.
Но епископ, почему-то, даже не сразу в нашу сторону посмотрел. Сидел, задумчиво перелистывая святое писание, не отпуская хозяина. Потом спросил: голос его оказался грубым, как и внешность, но наполненным силой:
— Что сказано о хозяине дома в притче о смоковнице?
Хозяин, похоже, едва не обделался от страха. Хозяйство свое он вел исправно, это я сразу понял, но вот в святую книгу вряд ли часто заглядывал.
— Сказано... сказано... — заблеял он, собираясь с памятью. — Если бы ведал хозяин... хозяин ведал...
— Если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего, — возвращая ему книгу сказал епископ. Посмотрел на Антуана, потом на меня. Жестом велел встать и приблизиться.
Избавленный от экзамена хозяин торопливо пятился, не забывая при этом кланяться. Видно, нечасто проезжали этой дорогой епископы.
— Благословите, ваше преосвященство, — повторил я, раздумывая, не опуститься ли на колени. Нечисто дело. Эх, не будь со мной Антуана, дал бы деру! Если двери конюшни открыты, можно было бы успеть на коня вскочить...
Епископ задумчиво смотрел на меня. Потом спросил:
— Знаешь ли ты притчу о бесплодной смоковнице?
Дались ему эти смоквы! Притчу я знал, но зачем епископу экзаменовать двух послушных иудеев на знание святых текстов?
— Да, ваше преосвященство.
Епископ ждал, и я начал:
— На другой день, когда они вышли из Вифлеема, Он взалкал. И увидев издалека смоковницу, покрытую листьями, пошел, не найдет ли чего на ней; но пришед к ней, ничего не нашел, кроме листьев, ибо еще не время было собирания смокв. И сказали Искупителю ученики Его: “прокляни же ее, ибо не пожелала она накормить Тебя! Пусть не вкушает никто от нее плода вовек!” Разгневался он, и ответил: не знаете, чего просите: можно ли ждать плодов, прежде чем созрели они? можно ли ждать приплода, прежде чем вырос скот? можно ли ждать веры, прежде чем окреп дух? Устыдились ученики Его и спросили: “зачем же ты пошел к смоковнице? раз не могла она дать Тебе плоды свои?” Он отвечая говорит им: истинно говорю вам, ищите добрые плоды и даны будут, ищите зимой и летом, весной и осенью, в свете и во тьме, но не проклинайте, если время их еще не настало.
Я замолчал, переводя дыхание. Притчи я с детства любил послушать, но чтобы так, без остановки, без единой запинки — это с перепугу.
Епископ улыбался. Потом спросил:
— А в чем смысл этой притчи?
— В том, что человек должен стремиться к добродетели, искать ее денно и нощно, но если добродетель еще не достигнута, то нельзя это человеку в вину ставить, — чувствуя себя учеником на суровом экзамене ответил я.
— Ты хочешь благословения? — спросил епископ.
— Да, ваше преосвященство.
Епископ размышлял. Может не подобает иудеям у самого епископа благословения просить? Да нет, доводилось мне такое видеть, и не раз. Пускай вера и другая, а знать святое писание и к Церкви уважение проявлять им требуется.
— Благословляю тебя... — епископ вдруг резко, даже монахи-охранники вздрогнули, подался через стол, коснулся моего лба крепкими пальцами, и шепотом добавил: — Ильмар.
Я окаменел.
А епископ, с удовлетворенным лицом выпрямившись, откинулся на спинку кресла, и громко сказал:
— Вижу, вы достойные подданные нашей Державы. И куда же лежит ваш путь?
Я молчал.
Нет. Хватит. Если догадка Жана была верна, то...
— В Аквиникум, ваше преосвященство, — любезно сказал Антуан. — Мы скромные торговцы, ваше преосвященство...
— Садись, садись! — епископ мягко, и в то же время повелительно указал на соседнее кресло — откуда как ветром сдуло охранника. — Негоже старому человеку стоять перед молодыми.
Ну, по сравнению с Антуаном он и впрямь был молод, хоть полста лет всяко прожил... Я медленно поднялся с колен.
— И ты садись, — любезно велел епископ. — Отрадно увидеть столь искушенных в вере, пусть и не достигнувших еще прозрения, людей. Тем более, что путь мой по странной случайности лежит в Аквиникум. Не есть ли это знак свыше, что я должен предоставить вам место в моей карете?
— О нет, мы не достойны столь высокой чести! — живо отреагировал Антуан. — Правда, Исаия?
— Какой еще Исаия? — с упреком спросил его епископ. С таким выразительным упреком, что Антуан замолчал. А епископ повернулся к стоящему монаху и велел: — Иди к дилижансу, пусть этим добрым людям вернут остаток денег за проезд. Дальше они поедут с нами.
Монах склонил бритую голову и вышел.
Мы с Антуаном мрачно смотрели друг на друга. “Ох, беда, беда пришла в наш дом”, так любила говорить моя мать при самом мелком расстройстве: соль ли просыплется, или дорогие шведские спички ломаются одна за одной, не зажигаясь. Но тут-то и впрямь: беда пришла.
Честно говоря, я бы даже против самого епископа не решился выступить. Тут Арнольд с его бычьей силищей нужен. Это не старичок Ульбрихт, епископ амстердамский. Это прямо головорез какой-то, бандит бывший...
Я вскинул голову и спросил:
— Ваше преосвященство... Жерар Светоносный?
Похоже, удалось и мне его удивить.
— Да, брат мой. Какая превосходная была бы паства, не правда ли? — вопросил епископ у второго охранника. — Не состоит ли мой долг в том, чтобы пролить на эти заблудшие души свет веры? — Охранник скорчил рожу, долженствующую обозначать радость и дружелюбие. — А сходи-ка, брат Луи, за бутылочкой хорошего вина. Моего вина, с моего виноградника.
Вышел и второй охранник. Мы остались втроем.
— Не имею чести быть знакомым, — вежливо сказал епископ Жерар Антуану.
— Соломон, торговец пряностями... — начал было Антуан, но на лице епископа появилась улыбка: будто скалу ущельем раскололо. — А, одиннадцать проклятых! — в сердцах воскликнул старик. — Антуан, граф Лионский!
— Это вы автор патента “Приспособление для защиты стекол кабины от замерзания”? — живо поинтересовался Жерар.
Антуан удивленно уставился на него. Буркнул:
— Да.
— Меня, помнится, удивило — как пришла вам в голову столь странная мысль? Поливать стекла спиртом?
— Мы базировались на севере. Выпивки все время не хватало, — коротко ответил Антуан.
Епископ Жерар Светоносный захохотал:
— А патент на новую систему сброса ракетных толкачей?
— Мой друг разбился насмерть, когда у него не отделился один толкач.
Жерар сразу же замолчал, склонил голову:
— Все мы в руках Божьих. И через нашу смерть он спасает новые жизни...
— Что вы собираетесь с нами делать, ваше святейшество? — резко спросил Антуан. — Я старый человек, и с возрастом приобрел некоторую нетерпеливость.
— Я не знаю, — вроде бы искренне ответил Жерар. — Сейчас я хочу позавтракать, мы ехали всю ночь напролет, а дорога не позволяла даже разогреть чай. А еще я с удовольствием выпью с вами вина. Но что делать дальше — пока не знаю.
— Ваше преосвященство, как вы меня узнали? — позволил себе вопрос и я. — На чем я... прокололся?
Жерар развел руками:
— Ни на чем. Но когда-то, в дни своей грешной молодости... — он сложил руки столбом, пробормотал что-то, и продолжил: — Я подумал, что если счесть эти пейсы накладными, а форму носа измененной гримом, как делал вор Жерар Беспутный, то выйдет почти что портрет вора Ильмара.
Вернулся монах, который ходил к дилижансу объявить о нашем отказе продолжать путь. Молча выложил перед Антуаном деньги. По-моему, перепуганные возницы вернули полную плату, даже не вычитая за преодоленный участок пути.
Увидев, что в беседе наступил перерыв, из кухни торопливо засновали с подносами хозяин и его немолодая, дородная жена. Смазливую подавальщицу, вечно носившую юбку выше коленей, видно спрятали от греха подальше... ну и зря, наверное. Не тот был человек Жерар Светоносный, некогда вор Жерар Беспутный, чтобы разражаться гневом при виде виляющей попки и лукавого взгляда.
Чем больше я смотрел на епископа, наверное, самого вольнодумного и странного епископа Державы, то тем сильнее и сильнее загоралась в моей душе надежда. Безумная. Невозможная.
— Восемь, — сказал я неожиданно. Негромко, но Жерар меня услышал. Поглядел — с легким удивлением. И спросил:
— Уже восемь?
Да, епископская карета — любым дилижансам не чета. Доводилось мне уже в такой ездить... ох, доводилось, с братом Руудом, несчастным паладином, что так и не смог свой подвиг совершить.
Мы с Антуаном сидели на одном диванчике, спиной к движению, епископ Жерар — напротив нас. Мягко ехала карета, на дорогих железных рессорах, на каучуковых шинах. Горела карбидная лампа под цветным абажуром, бросала блики на кожаную обивку. Окна были шторами задернуты, переговорная труба, к кучерам ведущая, плотно деревянной пробкой закрыта.
Роскошь. По чину положенная епископу, но все-таки...
— Мне кажется, Ильмар, что ты размышляешь, пристало ли призывающему к смирению епископу разъезжать в таком дорогом экипаже, — сказал Жерар.
Я кивнул.
— Не пристало, — спокойно подтвердил Жерар. — Я редко в нем выезжаю. Разве что в Урбис, или в Версаль, так по этикету положено.
— А почему бы епископу, который в каждой проповеди осуждает богатство, не приехать к Владетелю в простой карете, или вовсе пешком от Собора до Версаля не пройтись? — дерзко спросил я.
— Потому, Ильмар, что тогда в глазах всего высшего света я стал бы шутом. Сумасшедшим епископом, что лицемерно от комфорта отказывается, — ответил Жерар. — А шуты что угодно говорить вправе, вот только пользы от того немного. Как я живу, чем в повседневной жизни пользуюсь, это все знают. Но если я зван на бал, то не приду туда в рваном рубище или в грязной власянице, подчеркивая свое смирение. Если у меня есть крыша над головой — я не стану мокнуть под дождем. И не стану кормить плоть водой и хлебом, если любой умелый мастеровой имеет кусок мяса в супе. Аскеза еще никогда и никого не привела к просветлению.
— Странно это слышать от епископа... — буркнул себе под Антуан.
— Встречали обратные примеры, граф? — поинтересовался Жерар. — Я знал людей, истязающих себе веригами, не мывшихся и не стригших ногтей — будто Искупитель нечистоплотность проповедовал, столпников и молчальников, живших в скитах и бичевавших себя дни и ночи напролет. Знал умелых мастеров исихии, что способны трое суток подряд творить молитву. Где их чудеса?
Вот тут он хорошо сказал. Всем было известно, что Жерар Светоносный прославился чудесными исцелениями, которые творил именем Сестры и Искупителя. Я склонил голову, соглашаясь, и Антуан тоже промолчал.
— Эта карета не принадлежит мне, — так же спокойно продолжал Жерар. — Все, что у меня есть — виноградник, доставшийся от родителей. Я отдал его в управление бедной, но честной семье, которая теперь уже не такая бедная... и, боюсь, не такая уж и честная. Я получаю с него столько вина, сколько нужно мне самому и тем, кого я хочу угостить. И не считаю эту плату грехом. Денег я не беру. Моя одежда — церковная, положенная мне по сану. Когда я умру, меня похоронит Церковь. Так кто прав — я, не отвергающий радости жизни, но не берущий ничего сверх необходимого, или юродивый, что бродит по городам, покрытый соплями и язвами, разнося заразу, но крича повсюду о своей близости к Богу? Да любого аскета придется вначале скребком скоблить, прежде чем к Богу допустить!
Антуан фыркнул, будто и хотел поддержать вольнодумные речи епископа, но сдержался. Мы ехали вместе уже третий час. Я рассказал Жерару все... ну, или почти все, что думал о Маркусе и о его спутниках. Но что решил епископ, и какова будет наша судьба — пока оставалось тайной.
— Меня всегда интересовала тайна Слова, — неожиданно сказал Жерар. Будто мысли прочитал. — Великий дар Господний, весь наш мир изменивший... как же так получилось, что мы не достигли еще железного века, не искоренили нищету и жестокость, разврат и невежество? Господь, в неизмеримой доброте, дал нам доказательство существования своего, заботы о нас, позволил людям отличать праведников. Так говорит писание. Но почему так много людей, владеющих Словом, недостойны этого дара? И почему столь много добрых, хороших, праведных людей, которым Слово бы послужило поддержкой в великих делах, не имеют его?
Антуан попытался что-то сказать, но Жерар остановил его резким взмахом руки:
— Нет, нет, я прекрасно могу дать ответ на этот вопрос. Мой долг и мой сан обязывают меня давать ответы. Но иногда я спрашиваю самого себя — может быть что-то неправильно? Может быть мы, просто, не поняли волю Господа?
Смешное дело — я не выдержал, и попытался епископа святому писанию учить!
— Дано будет ему Слово, — сказал я, — и Слово то станет выше всех богатств мирских...
Жерар кивнул:
— Иногда, когда я думаю о Слове, я представляю его зерном. Крошечным зерном, что упало на землю, пустило корни, проросло, и вот — раскинулось дерево. Наш мир — дерево, что выросло из этого зерна. Но и на самом добром дереве бывают дурные плоды. Да, Ильмар, я понимаю тебя. Такие же слова я говорил иногда сам, объясняя, почему в мире столько зла. Пасынок Божий принес людям чудесный дар — но люди сами решают, что делать с этим даром.
— Может быть, принеси этот дар Сын Божий, — тихо сказал Антуан, — он мог оказаться другим...
— Да, — опять же согласился Жерар. — Мог. Если бы Иосиф поверил Ангелу Господню, и ушел в Египет сразу, а не стал собирать вещи свои, и скот свой, и прощаться с родней своей. Если бы Ирод не послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его.
Он упер ладонь в подбородок, глядя то на Антуана, то на меня. Кажется, я уже понял, к чему приводит такая задумчивость епископа...
— Ильмар, ты хорошо помнишь что говорит Святое Писание об избиении младенцев?
Теперь настала моя очередь мямлить, как недавно хозяин постоялого двора. Смысл я помнил, ясное дело, но не слово в слово. Жерар поморщился, и заговорил сам. Голос его, до того грубый и простой, вдруг исполнился силы, словно стоял епископ в соборе, перед тысячами прихожан:
— И разгневался Господь, и сказал: Сына своего послал я к вам, чтобы принес он вам искупление. Но не уберегли вы Сына моего во младенчестве, и не будет теперь спасения роду человеческому. Потерян навсегда Рай, и останется для людей лишь Ад. И взмолился тогда Сын Божий: Отче! прости им, ибо не знают, что делают! разве не был я Сыном Твоим и Сыном Человеческим? пошли меня к людям снова, чтобы искупил я их грехи! Но сказал Господь: Сына своего отдал я людям один раз, и не отдам во второй. Но остался в земле Вифлеемской младенец человеческий, которого не заметили слуги Ирода. Пусть же воспитают его Мария и Иосиф как своего, и будет он Пасынок Мой! и если сумеет он сделать то, что суждено, направить род людской к свету, то будет грех искуплен; и нарекут его Искупителем, и дано будет ему Слово, и Слово то станет выше всех богатств мирских; и сделаю я для Сына Человеческого все, что сделал бы для Сына Своего. И в тот же час услышала Мария жалобный плач, и выйдя из дома увидела младенца, лежащего у порога. И взяла она на руки Искупителя, и воспитала как своего. И возрастал он, и укреплялся духом, исполняясь премудрости.
Жерар замолчал.
— Если бы Сын Божий остался с людьми, все могло быть по другому, — сказал Антуан. — Так, ваше преосвященство?
— Это ересь, — жестко ответил Жерар. — Самая настоящая ересь, за которую даже в наш просвещенный век отлучают от Церкви. Но я допускаю, что это так. Если бы в Ироде или его слугах было меньше злобы, или если бы Иосиф пустился в бегство сразу же, получив откровение от Бога — Сын Божий мог остаться с людьми. И искупить наши грехи... как-то иначе. Его убила злоба и алчность... вот почему, быть может, в нашем мире так много злобы и алчности.
Да уж, другого такого епископа, как Жерар в Державе не было.
— Мало хорошего в том, чтобы расти, зная: были истреблены тысячи невинных младенцев, и лишь тебе позволено спастись, — заметил Антуан.
Я непроизвольно сложил руки лодочкой. Сестра, прости такие речи... и прости, что я их слушаю!
А епископ, бывший когда-то вором, и старик, бывший когда-то летуном, уже сцепились намертво. В самом настоящем богословском диспуте, оба поочередно забираясь в ересь.
— Каждый отец бережет своего ребенка! — резко возразил Жерар. — И Господь мог сберечь Сына Своего!
— Плох тот отец, что бережет своего ребенка, но пройдет мимо чужого, которому грозит беда, — немедленно отпарировал Жерар.
— Людям дана свобода, свобода творить и добро, и зло. Все мы — дети Господа. Но никакой родитель не следит за каждым шагом своего ребенка.
— Потому я и говорю, что не мог Бог спасти Своего Сына, и позволить погибнуть другим. Он мог либо остановить Ирода вовсе, либо смириться с тем, что Его Сын разделит общую судьбу, — торжествующе заявил Антуан. — Иное невозможно! Окажись Ирод милосерднее, не пришлось бы Господу брать себя Пасынка среди людей. Но произошло то, что не могло не произойти!
Жерар покачал головой. Пробормотал, с некоторым восхищением:
— Казуист... Да, наш мир таков, каков он есть. И вряд ли мог быть другим. Но зачем Богу снова брать себе Пасынка из числа людей? Значит ли это, что Искупитель в чем-то ошибся? Или близится день Страшного Суда? Церковь сейчас раздроблена, вряд ли это тайна. Но более того — Церковь одержима желанием узнать Изначальное Слово. Получить все богатства, скопленные за две тысячи лет. Я понимаю, когда эта жажда движет Владетелем... — епископ усмехнулся, и уточнил: — заставляет охотиться за собственным сыном. Блеск железа всегда слепил людям глаза и омрачал разум. Но Церковь, одержимая корыстью — это не та Церковь, которую основал Искупитель.
— Многое. Но он далеко не решающий. Преемник Искупителя, Юлий, тоже здравомыслящий и бескорыстный человек. Более того — глава Церкви. Однако и ему не под силу остановить охоту. Он, хотя бы, пытается доискаться до правды... понять, кто есть Маркус... но многим нужна лишь Книга, которую прячет принц.
— И что вы будете делать? — спросил Антуан.
Жерар ответил не сразу. Молчал так долго, что я ожидал нового обращения к притчам. Но вместо того епископ спросил меня:
— Восьмой, говоришь?
— Я, Хелен, Луиза, Арнольд, Жан, Йенс, Антуан, — перечислил я. — Так или иначе, но мы уже следуем за Маркусом. Сомневаемся в нем, боимся, но следуем. Все-таки я думаю, что он Искупитель. Новый Искупитель, пришедший в мир. Добро, а не зло. И если ваше преосвященство... то нас станет восемь.
Жерар молчал.
— Может быть, он Искупитель, — сказал Антуан. — Может быть, Искуситель, а час Искупителя еще не настал. А может быть, просто человек, в чьих руках самая святая тайна мироздания. Но я хотел бы понять это сам. И... если ваше преосвященство разделяет эту тягу к истине... Вы ведь не зря следовали в Аквиникум? Возможно, это и впрямь знак свыше?
— Я всего лишь сел и подумал: куда может отправиться Маркус, — сухо сказал Жерар. — Подальше от Державы, но чтобы при этом не попасть руссийской разведке. Подумал об Иудее. Самый удобный маршрут — через Паннонию и Османскую Империю. Потом я стал выяснять все о его спутниках. Ильмар уже не шел в счет, я знал, что он схвачен. А вот Арнольд, офицер Стражи... Он родом из Вены. Старший сын клана. По всей Паннонии живут его родственники, которые не испугаются гнева Дома, и помогут ему. Вот тогда я и решил отправиться в Аквиникум, полечить кости в его купальнях.
Немножко отдернув занавеску я стал смотреть в оконце. Надо же... вот таких тонкостей про Арнольда я и не знал. Лишний довод в пользу Паннонии, узнает Жан — обрадуется своей прозорливости.
Неслась за окном дорога, мелькали вдали черепичные крыши маленькой деревушки. Мы уже ехали в гору, но шестерка крепких лошадей пока тянула исправно. Где-то позади остался дилижанс, в котором мы начали путь, и в котором, наверняка, судачили сейчас о двух иудеях, взятых епископом в свою карету. Простые разговоры, простые заботы. Не то, что у нас.
— Если Маркус — Искуситель, а мы не поймем этого, все адские льды наши, — сказал за спиной Жерар. Антуан немедленно отозвался:
— А если не захотим разобраться? Испугаемся выпавшей судьбы?
На самом-то деле, наша судьба решалась сейчас. Не посмеет бунтарь-епископ так далеко пойти против воли Церкви, передаст нас в руки святых братьев — и все. Придется Маркусу других апостолов искать, если, конечно, самого не схватят. Никто его не защитит. Если уж Бог собственного сына от римского меча не спас...
— Еще четверо, — сказал Жерар. — Любопытно. Лишь один из нас сохранит верность Искупителю... если все пойдет так же.
И я понял, что на время наша судьба решена.
— Ничего не может повторяться, — сказал Антуан. — Ничего. Ветер играет песком, строя в пустыне барханы. Они похожи друг на друга, но стоит приглядеться — и видно, что различий больше чем сходства. Даже песчинки не одинаковы, и ложатся рядом по-разному. А что говорить о людях?
— Люди не песок, — ответил Жерар. — Мы можем идти против ветра, пока хватает сил.
