Наверно, немногие из современных детских писателей могут похвастать такой
же широкой и преданной читательской аудиторией, какую имеет сегодня Владислав
Крапивин. Однако едва ли еще кому-нибудь из этих немногих приходится столь
часто, как Крапивину, сталкиваться с настороженным, опасливым, а то и вовсе
отрицательным отношением критики (впрочем, вернее будет сказать: какой-то части
критики) к своему творчеству. В чем тут причины? То ли читатели почему-то
снисходительны к слабостям крапивинских произведений, то ли критики судят о них
узко или предвзято, то ли есть еще какое-то объяснение? Вопрос этот отнюдь не
частный, как может показаться с первого взгляда. Ведь речь идет не просто о
репутации отдельного писателя (хотя и репутация отдельного писателя — далеко не
частный вопрос), тут затрагиваются весьма существенные проблемы общественного
бытия литературы вообще.
Поэтому редакция давно уже собиралась обсудить на
страницах журнала "парадокс Крапивина". И, кажется, подходящий случай
представился. Критик Александр Разумихин предложил нам статью, где как бы
сконцентрированы все сомнения, опасения, претензии, критики к идеям и героям
писателя, причем выражены они полно, откровенно и, как говорится, нелицеприятно.
Понятно, что такая статья могла быть воспринята лишь как голос одной стороны в
споре о творчестве Крапивина, но все же голос, заслуживающий внимания:
во-первых, позицию Ал. Разумихина разделяют в той или иной мере и другие
критики, и какая-то часть читателей: во-вторых, суждения критика, при всей их
резкости, не кажутся проявлением субъективных вкусовых пристрастий.
Однако
справедливость требовала дать возможность высказаться по тем же вопросам и
противоположной стороне. Не станем скрывать, что критик, взявшийся осуществить
задуманное редакцией "противоборство идей", имел перед собой уже
готовый текст выступления своего оппонента. И все же не мог он, ради победы в
споре, изменить что-то на свое усмотрение в книгах Владислава Крапивина, а вот
они-то как последняя инстанция на пути к истине всегда в распоряжении
читателя.
(Примечание редакции журнала "Урал")
Александр РАЗУМИХИН
Правило без исключений,
или Прозрачная злость
и интеллигентные мальчики Владислава Крапивина
Мальчишки, которые "не тратят времени на пожимание плечами, не пускаются
в длинные разговоры. Они сразу берут быка за рога..." — давнишняя сердечная
привязанность Владислава Крапивина. Уже двадцать лет стремится он соединить в
читательском сознании создаваемый им культ бескорыстной и чистой любви к
мальчишкам с извечной мечтой "о море, о звездах, о дорогах и
подвигах". С завидной настойчивостью, книга за книгой, оставаясь в них
верным одной, раз и навсегда избранной теме, отстаивает писатель свое понимание
законов дружбы, непримиримости и мужества. Отстаивает активно, яростно обнажая
при этом своеобразный парадокс — удивительно последовательную непоследовательность.
Вот и новая книга повести и рассказов В. Крапивина не стала исключением из
этого правила. Взять самоочевидную вроде бы ситуацию: в повести "Трое с
площади Карронад" В. Крапивин пишет о юном Славке, только что переехавшем в
другой город. На новом месте Славка видит маленькую площадь, справа, от нижних
улиц, к которой взбегали лестницы со ступенями из ракушечника. Его чувства на
какое-то мгновение обретают свободу: "Наверно, здорово мчаться по этим
лестницам" но строгий надзор автора тут же дает о себе знать, и Славка,
как и "полагается интеллигентному мальчику одиннадцати с половиной
лет", чинно возвращается в мир дозволенного, "когда кончились
уроки!". И восклицательный знак после этих слов придает им совсем уж
издевательский характер.
Даже в тех случаях, когда герой, повинуясь логике сюжета, совершает поступок,
за который ему, кажется, не будет ни прощенья, ни пощады, автор никогда не
оставляет его без своей покровительственной помощи. Польстится, например, Славка
на библиотечный "Справочник вахтенного офицера", а потом, уличенный
матерью в содеянным, разрыдается, признается "в своем черном деле"
маленькой, седой, очень доброй на вид, но суровой Василисе Георгиевне, перенесет
все муки совести и даже отдаст библиотеке взамен свою самую любимую книгу
"Маугли", большую, с цветными вкладками. Но как только он решится на
эту жертву, автор, видимо, вконец расчувствовавшись, моментально сделает так,
что Василиса Георгиевна вернет книгу, "потому что "Справочник"
все равно был не нужен: его собирались списывать в макулатуру".
Каждый раз, начиная читать новую повесть или рассказ В. Крапивина, ловишь
себя на ожидании, что писатель отступит от привычного, накатанного повествования
об обезличенно добропорядочных мальчиках, и ты наконец-то встретишься с подлинно
интересными, всем нам небезразличными мальчишками, вчерашними и сегодняшними, с
теми, кто с любопытством вглядывается, входит, врывается в нашу взрослую
жизнь.
Ан нет. В. Крапивин решительно против каких бы то ни было незапланированных
попыток соотнести, осмыслить "новые пути и новых героев". В его
произведениях все сохраняет продуманную и заданную остойчивость, стабильность.
Все — даже самые на первый взгляд беспокойные мальчишки, чьи чувства, помыслы,
поступки, по мысли писателя, вроде бы проходят мимо нашего сознания, составляют
некое инобытие.
Характерно в связи с этим признание самого В. Крапивина. В рассказе
"Флаг отхода" он пишет о том, как из книг возникло и застыло у него
представление о Севастополе, как о каком-то "скоплении белых домиков на
горбатых улицах, где греются под солнцем вытащенные на берег баркасы, а у
калиток, до которых докатываются шипучие волны, ржавеют старые адмиралтейские
якоря", где сохранились "заросшие колючками бастионы, чугунные
карронады на покосившихся лафетах и ядра, застрявшие в цоколях памятников".
А тут же вслед: "Я знал, что на самом деле такого Севастополя нет, что он
сожжен и разрушен до основания недавними боями. Но это не разрушало мечту. Я
верил, что этот город, мой Севастополь, не может погибнуть. Он казался мне
вечным, как море".
Действительно, В. Крапивин никогда не пытается открыть реальный,
"новый" город, наоборот, всегда стремится утвердить свой,
"старый". И не только город. "Консерватизм" писателя
проявляется прежде всего в языке, в слове. Оно тоже не несет ничего
"нового". Обратите внимание, в любой повести, в любом рассказе если
здание, то обязательно старинное, если гора — высокая, бухта — синяя, море —
теплое или тоже синее, город — белый, склоны — зеленые, дымок — голубой, мысли —
тайные, паруса — гордые, небо — чистое; самое распространенной душевное
состояние его героев — тоска, злость, печаль и бессилие; слова, без которых
обходится редкая страница — чудо, тайна, загадочный, странный, удивительный.
Казалось бы, В. Крапивин сам великолепно понимает, что "время летит
стремительно", а значит, не может оно не вмешиваться в судьбы и характеры
подрастающих мальчишек. Однако предпочитает не замечать этого вмешательства. Так
было раньше, так остается и по сей день. И новый сборник, включивший в себя
произведения, написанные и давно, и совсем недавно, — тому подтверждение.
Поневоле задумываешься: входит ли вообще в намерение В. Крапивина писать о
реальных, живых мальчишеских характерах? Боюсь, что нет. Как человек со
сложившимися взглядами, он давно уже в своем воображении сотворил себе кумира в
идеальном образе романтического мальчика-героя, суть которого в том, что, по
существу, каждый его поступок, с точки зрения взрослых, и безрассудный и
опасный, на деле оборачивается красивым жестом, исполненным благородства и
смелости... без какой-либо опасности.
Вот в повести "Трое с площади Карронад" автор чуть ли не на каждом
шагу пытается убедить нас в некоей исключительности натуры Славки. И с самого-то
раннего детства "он был ненормальный ребенок". Основания для такой
оценки: "Он не любил детский сад и жутко скучал там. До обеда кое-как
терпел, а когда наступало время тихого часа, впадал в отчаянье. При мысли, что
надо укладываться спать в большущей комнате, где совсем не так, как дома, и где
ничего не напоминает о маме, на Славку наваливалась черная тоска".
И и классе-то он незаурядный математик. Примерный ученик, знающий английский
язык и страстно любящий географию. А если и есть у него какие недостатки, то,
разумеется, самые пустяковые: Славка, например, визжал, когда ему мазали
зеленкой ссадины, и боялся нырять с трехметровой вышки. Однако, говоря об этом,
добродушный В. Крапивин не преминул добавить: "Все равно ведь нырял!"
(И вновь поставил выразительный восклицательный знак.) А чтобы окончательно
успокоиться, через несколько страничек заставляет своего героя споткнуться,
получить царапину на ноге, позволившую писателю изобразить назидательную сцену
Славкиного мужания:
"Ватка в маминых пальцах набухла почти черным йодом.
Р-раз! — от колена до щиколотки прошла по царапине коричневая полоса. Славка
часто задышал, но даже не зажмурился.
— Больно?
— Больно, — сказал
Славка. — Но наплевать".
Все в повествовании работает по давно установленному писателем правилу:
всегда и во всем (когда речь идет о любимых им героях) должны торжествовать
справедливость и брать верх добродетель. А сами герои — непременно являть
образец возвышенности и благородства.
Вот Славка и вынужден являть его. Нет ничего удивительного, что от такой,
смоделированной ему В. Крапивиным, жизни каждый раз, наблюдая, к примеру, за
игрой в бильярд, "Славка почти не дышал, разговоров не слышал и холода не
чувствовал. И не видел людей. Только шары. Движение желтых шаров завораживало
Славку".
Славка у В. Крапивина — причудливое соединение этой самой завороженности
желтыми шарами и необыкновенной чувствительности ко всему, что обладает
"какой-то заманчивостью и притягательной силой", загадочностью и
таинственностью. Будь то обычная копия с картины художника, рядом с которой он
уже и не смеет громко говорить, ибо "рядом тайна" (?). Или будь то
обыкновенный пирс, ступить на который Славка опять же ну никак не решается. А
все потому, что, "наверно, это разрешалось лишь тем счастливцам, которые
ходили под парусами". Завороженности же бильярдными шарами сопутствует
сначала основанное, по мысли писателя, на трезвом анализе безошибочное чувство,
"куда и как разбегутся шары, ударившись друг о друга", а позже
пронизывающая всю повесть мысль — почти "формула жизни", — столь же
соблазнительная в своей многозначительности, сколь одновременно нелепая.
"Все подчинялось законам инерции, скольжения и рикошета, законам желтых
шаров".
Впоследствии писатель неоднократно в ходе повествования будет высвечивать ее
с самых неожиданных сторон. Так мы узнаем, что, "когда Славка в школе
познакомился с наукой математикой, цифры и числа в задачах тоже показались ему
желтыми шарами". Таков, оказывается, корень математических успехов Славки!
Потом, в эпизоде первого Славкиного выхода на яхте с Анютой, когда яхта
накренится так, что почти ляжет парусом на волну, вновь прозвучит:
"— Страшно?
— Нисколечко, — говорил Славка.
— А если ляжем?
— Не ляжем.
— Откуда ты знаешь?
Славка пожимал мокрыми плечами. Он не мог
объяснить. Просто у него внутри словно был маятник, отмечавший границу опасного
крена. И опять вспомнились желтые шары..."
Долго еще не будут они давать Славке покоя, выплывая в памяти в самый на то
неподходящий момент, вроде того, когда Славка заметит и станет разглядывать
заинтересовавшую его картину Айвазовского: "Была в лунном неспокойном
просторе музыка-совсем непохожая на строгую ударную музыку костяных
шаров".
И еще. Неловко как-то читать сюсюкающие строки (от автора!), что
"четвероклассников не назначают на такие ответственные посты (выделено мною
- А. Р.), когда речь идет о звании октябрятского вожатого" или: "Мои
карманы неприлично оттопыривались из-за того, что в них лежало множество ценных
вещей" (выделено мною. — А. Р.), имея в виду камни, ржавые гильзы, бутылочные
стекла, крабью клешню.
В сюсюкающей назидательности прозы В. Крапивина тонет сам пафос, с каким он
стремится "найти волшебное слово" про притягательность бороздящих море
парусников, про неувядаемость пионерской символики и традиций, про крепость
мальчишеского братства. И как бы ни хотел писатель увидеть за всем этим некую
высокую романтику, в его произведениях прежде всего дают о себе знать
сентиментальность, нравоучительное морализаторство и мелодраматизм.
Каждой своей повестью, каждым своим рассказом В. Крапивин вроде бы ратует за
то, чтобы воспитать в юном читателе рыцарское понимание законов дружбы,
непримиримость и мужество в борьбе со злом. Но его собственное письмо
противоречит цели. Ибо "нельзя же так, — воспользуемся его собственным
выражением, — подарить человеку звезды, а потом его бросить".
Нельзя же всерьез рассчитывать на то, что у каждого мальчишки "появится
в душе свой лейтенант Шмидт, Чапаев или Гагарин, Гаврош или Павлик Морозов,
Спартак или Гарибальди", ежеминутно и умышленно противопоставляя детям
взрослых. Мол, они никогда не могут, точно и не способны, понять юных. В.
Крапивин систематически подчеркивает: "Взрослых раздражают непонятные
поступки". "Взрослые люди сердито пожимают плечами: что за причуда —
тащить в дальнюю дорогу шумных и непоседливых попутчиков!", "Взрослые
молчали" (при этом автор даже оговаривает, что герой знает: они "все
смотрят на него сердито и укоризненно, хотя за слепящими фонарями не видел
лиц").
Столь же постоянно стремление унизить взрослых — соответствующими речевыми
характеристиками (в разных произведениях, написанных в разное время, взрослые у
В. Крапивина всегда почему-то одинаково грубы и неумны: "Я вас поздравляю! — Елизавета Дмитриевна поднялась и решительно направилась к дверям. — Целуйтесь с
этим... адмиралом"; "А ты нахал. Как твоя фамилия?" — выдержки из
речи на совете дружины учительницы. "Ты порассуждай! Ты пощурься у меня! Ты
как смеешь!.. Молокосос!.. Щенок! Вон!" — несколько реплик отца,
обращающегося к сыну).
На явном противопоставлении детей и взрослых писатель строит даже сюжеты
таких, например, рассказов, как "Звезды под дождем",
"Победители", "Флаг отхода". А уж конфликтами между
взрослыми и детьми пронизаны все произведения В. Крапивина. При этом особой
нелюбовью писателя пользуется школа, учителя. В рассказе "Гвозди" на
одной из страниц буквально мимоходом возникает эпизодический персонаж —
семиклассница активистка-формалистка, а автор уже роняет: "Она старалась
изо всех сил походить на учительницу". Стоило Светлане Валерьяновне из
повести "Трое с площади Карронад" улыбнуться, как автор комментирует:
"Хорошая была улыбка, совсем даже не учительская". Никакая
кратковременность появления на страницах произведения не способна избавить
учителя от представления в самом неприглядном свете. Лишь на какое-то мгновение
заявила о себе завуч Ангелина Самойловна, но тем не менее "сперва наорала
на Зырянова, а потом сказала Славке: "Сам виноват. Надо быть как все, а не
выпендриваться..." Да, нелегкая доля у тех, кому досталась от В. Крапивина
участь быть школьным учителем.
Нельзя же всерьез пытаться поднять престиж пионерской атрибутики и символики,
патетически противопоставляя друг другу школьную и внешкольную формы детских
организаций, мол, "это все же не обычный отряд, как в каком-нибудь пятом
"А" или четвертом "Б", а морской, сводный. И вожатый у него
не какой-нибудь восьмиклассник, который без классной руководительницы боится
лишний шаг ступить..."
Все это не так безобидно, как может показаться с первого взгляда. Уже сейчас
мальчишки у В. Крапивина с трудом находят общий язык со взрослыми, даже с
родителями. Истории и Славки ("Трое с площади Карронад"), и
безымянного Мальчика ("Звезды под дождем"), и Вовки
("Победители") тому подтверждение. Более того, "воспитанные"
В. Крапивиным в соответствующем духе, они, с его явного поощрения развивающие в
себе не доброту, а непримиримость, проявляют самую настоящую жестокость и
агрессивность, начинают вести себя подобно волчатам: на грубость отвечать
грубостью, на хамство — хамством. В эти явно праведные, с точки зрения писателя,
моменты злость, захлестывающая ребят, бывает "холодной и прозрачной, как
снеговая вода". Какой оборот принимает порой "холодная и
прозрачная" детская злость, можно судить по эпизоду из повести "Трое с
площади Карронад": "Ему не хотелось сопротивляться. Но до последнего
момента человек должен быть человеком, и Славка через силу потянул руку к
висевшему рядом ножу. Рубчатая рукоятка удобно легла в ладонь. И, бросая нож от
плеча — прямо врагу в глаза, — Славка уже знал, что не промахнется".
На сей раз все, к счастью, обошлось. На что решится В. Крапивин в следующий
раз?
(Материалы опубликованы в журнале
"Урал", 1982 г., N8)
© Александр Разумихин, 1982 г
