Антициклон. Валька, держи огонь!
На географии Валька сидел, ничего не слыша. Он был погружён в свои мысли. Впрочем, никаких особых мыслей не было. Просто свалившиеся разом несчастья придавили его какой-то сонливой усталостью. Валька разглядывал сучок на крышке парты и чувствовал, что всё теперь очень плохо.
Свою фамилию он услыхал, когда Светка толкнула его локтем.
— Бегунов, — повторила Оксана Николаевна, — ты что-то слишком уж задумался. Иди-ка отвечать.
Ужасно не хотелось вставать. Однако пришлось. Но идти к доске и рассказывать там про что-то было слишком уж тошно.
— Ты что, не выучил урок?
Валька пожал плечами. Он не помнил, выучил ли. Не всё ли равно? По сравнению с Сашкиным предательством это было таким пустяком.
— Да что с тобой?— Оксана Николаевна смотрела обеспокоенно и удивлённо.
— Со мной?— сказал Валька.
И тогда сзади раздался голос Серёги Кольчика:
— Пусть он сидит, Оксана Николаевна. Неприятности у него...
— Из-за одной дуры, — добавила Левашова и выразительно глянула на Зинку.
— Ну и ну, — медленно сказала Оксана Николаевна. — Ладно, Бегунов, сиди... А ты, Кольчик, отвечать пойдёшь? У тебя нет неприятностей?
— Только одна: не учил я ничего... — мрачно ответил Серёжка, но всё-таки пошёл к доске.
На собрание, кроме Анны Борисовны, пришёл Равенков. Он сел на заднюю парту и шёпотом спросил у Кольчика:
— Что опять натворили?
— Кажется, буфет взорвали, — звонким своим голосом сказал Серёга.
Анна Борисовна посмотрела на него долгим взглядом и постучала карандашом о стол. Потом сообщила:
— Школа у нас новая. И коллектив тоже новый. Вы прекрасно чувствуете и понимаете, что это создаёт свои трудности...
Светка рядом с Бегуновым шумно вздохнула.
— Кто-то вздыхает, — заметила Анна Борисовна. — Видимо, этим он хочет сказать, что я говорю известные вещи. Да, известные. Но я вынуждена их напоминать, раз вы забываете. У нас свои трудности. Не хватает нескольких преподавателей, до сих пор нет старшей вожатой. Вы учились без классного руководителя. Но это ничуть не значит, что можно распускаться и позволять себе, что угодно. Тем более, что вам повезло: у вас отличный вожатый, один из лучших активистов школы. Я не боюсь сказать это при нём...
Все шумно заоборачивались, словно видели Ра-венкова первый раз.
— Ах, ах... — тихонько сказал Лисовских.
Равенков недовольно опустил глаза и забарабанил пальцами. Шум не утихал.
— Тихо... Тихо! — Анна Борисовна болезненно морщилась.
Валька слушал и не слушал. Всё, что говорилось, было привычным. Привычные слова складывались в привычные предложения: "Вместо того чтобы больше заботиться об успеваемости... Без дисциплины не добиться... Думать о чести школы... Коллектив отвечает за каждого..." И вдруг он услышал про себя:
— А Бегунов позволяет себе такие дикие выходки. Я уж не говорю, что он полностью игнорирует распоряжения школьной администрации, абсолютно плюёт на коллектив: на репетиции хора не является, на сборы тоже... Да ещё заявить своему преподавателю, завучу школы: "Вы слишком любопытны"! Нет, Бегунов, это не любопытство. Это моя обязанность вмешиваться в подобные безобразия и добиваться, чтобы их не было! И будь уверен, что...
Мгновенно вся усталость, всё равнодушие слетели с Вальки. Нужно было отстаивать справедливость! Он вскочил.
— Я не вам говорил, а ей! Она сама...
— Сядь! — Анна Борисовна хлопнула ладонью о стол. — Потрудись хоть сейчас вести себя прилично! Тебя ещё спросят, как это она "сама"... Не хватает даже мужества признаться. Или ты думаешь, я ничего не видела и не слышала?
Валька медленно сел. Но класс уже гудел, и голоса в поддержку Бегунова ясно выделялись в общем шуме.
— Интересно вот что, — перекрывая шум, заговорила Анна Борисовна. — Бегунова защищают те, кто сам не в числе лучших: Лисовских, Кольчик, Воробьёв... ("Раньше она сказала бы ещё: "Бестужев", — подумал Валька. Но сейчас Сашка молчал.)
Маленький Витя Воробьёв смешно сморщился: "С чего это я в худшие попал?"
— Да-да! И ты, Воробьёв! Ты тоже последнее время распустился... И меня удивляет, почему молчат наши активисты?
— Можно, я скажу?— Эмма Викулова на передней парте вскинула руку.
— Очень хорошо. Скажи.
— Все мальчишки считают, что если они сильные, значит...
Мальчишки подняли гвалт.
Встал Равенков и резко потребовал:
— Тихо! Пять секунд на установку тишины. Раз...
Тишина повисла над партами, тяжёлая, но непрочная.
— Непонятно, почему молчат пионеры, — сказал Равенков. — Почему молчит командир отряда Левашова. Она, кстати, соседка Бегунова по парте.
Светлана встала.
— Я в командиры не просилась. И в соседки к Бегунову не просилась. Пусть Бегунов сам говорит.
— Хорошо, пусть, — согласилась Анна Борисовна. — Говори, Бегунов.
Что говорить? Опять доказывать одно и то же?
— Я уже говорил.
— Мы пока ничего не слышали, кроме грубостей. Может быть, ты объяснишь своё поведение?
— Я вырвал свой альбом. И я не грубил, я про неё сказал.
— А ты не мог не вырывать, а сказать спокойно, чтобы она отдала.
— Будто она понимает! — крикнул Витька Воробьёв. — Она как обезьяна!
— Она дразнилась!.. Сама виновата! — зашумели мальчишки.
— Ти-хо!
— Разрешите, я скажу, — попросил Володя Полянский. И, не дожидаясь ответа, вышел к столу.
Высокий, в отутюженном чёрном пиджачке, подтянутый и какой-то слишком взрослый. Вальке он не нравился. Казалось, что Полянский считает себя умнее остальных и в класс ходит только по необходимости. Говорят, он занимался в драмкружке Дворца пионеров и даже по телевидению выступал. Может быть. Валька не знал.
— Бегунову трудно говорить. Не все умеют говорить, когда волнуются, — сказал Полянский, поглядывая исподлобья на класс.
— Ты зато умеешь, — хихикнула Эмка Викулова.
— Я умею... Я хочу сказать про Бегунова. Получается, будто он какой-то преступник. И в том виноват и в этом. А тут всё просто. Лагутина схватила его альбом. Она знала, что Бегунов не хочет, чтобы альбом смотрели, но схватила... Вот Викулова говорит, что ребята силой пользуются. Это неправда. Бегунов не сильный. И он не дрался, он просто альбом вырвал, чтобы она не смотрела. Даже Юрий Ефимович не стал смотреть, когда Бегунов сказал, а она...
— Постой, постой!—Анна Борисовна встревоженно взглянула на него, а потом на класс. — При чём здесь Юрий Ефимович?
— Сегодня же рисование было.
— Ну и что?
Володя почувствовал, что, кажется, сказал больше, чем нужно.
— Ну и вот... Бегунов попросил не смотреть альбом, и Юрий Ефимович не стал.
— И двойку поставил, — язвительно сообщила Викулова.
— Ябеда, — сказал Кольчик.
— Кто ябеда? Всё равно Юрий Ефимович записку написал!
— Викулова, постой. Какую записку? В чём дело?
— Ну, простую записку. Потому что Бегунов как заорёт: "Не имеете права!"
Анна Борисовна ладонями потёрла щёки.
— Так... — тихо сказала она. — Я просила Юрия Ефимовича быть вашим классным руководителем. Сегодня утром он почти согласился. Хорошо же вы его встретили...
Хотелось есть, но возиться с печкой или плиткой не хотелось. Валька поставил на клеёнку сковородку и стоя жевал холодную жареную картошку без хлеба. Всё равно, лишь бы притупился голод.
Он не включал свет, хотя в кухне стало совсем темно. В окнах стояли сумерки. Ветер притих, но мороз остался.
В коридоре грохнула дверь, и через секунду с клубящимся холодом кто-то маленький ввалился в кухню.
— Валька! Ты дома. Валька? Андрюшка.
— Ну что?— сказал Валька.
— Можно, я включу свет?
— Я сам. — Он давнул кнопку выключателя. Андрюшкина шуба засияла блёстками инея и начала окутываться паром.
Андрюшка стянул косматую шапку и сообщил:
— Мы сегодня штурм начинаем. Придёшь?
— Какой штурм?
— Крепость будем брать. Я же рассказывал.
Счастливый он человек, этот Андрюшка. Будет штурмовать сегодня снежную крепость, нет у него других забот. Глаза блестят, и щёки розовые от мороза.
— В такой-то холод, — сказал Валька.
— Когда бегаешь, никакого холода нет, — возразил Андрюшка и немного опечалился. — Ты не придёшь, да?
— Я не могу.
— Не можешь...
"Не до крепости мне", — хотел сказать Валька. Но сказал:
— Я правда не могу. Мне в школу ещё надо. Я, может быть, завтра приду, Андрюшка.
— Ну хорошо. Завтра. — Он помолчал и добавил : — Часов на крепости нет. Плохо это.
— Ладно...
Он закрыл за Андрюшкой дверь. Дома было до тошноты тихо. Отец, как всегда, задержался в техникуме, у мамы — профсоюзное собрание.
Интересно, заходил ли с запиской Сашка? Если заходил, всё равно никого не застал. После классного собрания Бестужев ещё раз пробовал подойти к Вальке. Валька сказал:
— Пошёл к чёрту.
На этот раз, кажется, Бестужев крепко разозлился...
Валька глянул на часы. До семи ещё почти час. Совет дружины в семь. Равенков сказал: "Здесь мы ничего не решим. Не отряд, а базар какой-то. Сами хуже делаете. А ты. Бегунов, придёшь сегодня на заседание совета. Ясно?" И он взглянул на Анну Борисовну.
"Правильное решение, — сказала она. — По крайней мере, там ребята, у которых есть чувство ответственности ".
А у класса чувства ответственности нет. Собрание кончилось тем, что мальчишки переругались с девчонками, а про Вальку и про дисциплину говорить никто не хотел.
У Бегунова чувства ответственности тоже нет. Он оторвался от коллектива, нарушил школьную дисциплину, оскорбил нового классного руководителя, а потом завуча, вину свою не осознал и извиняться не захотел.
Часы на стене стучали сухо и отчётливо. Это были большие старинные ходики. Валька посмотрел на них, принёс лист ватманской бумаги и достал тарелку, чтобы вычертить по ней циферблат крепостных часов. Тарелка выскользнула и грохнулась на пол.
Валька постоял, потом задвинул ногой под стол черепки, оделся и вышел из дому.
В чистом тёмно-синем небе светилась россыпь звёзд. Среди этой россыпи дрожала золотая капля. Валька знал—это Юпитер. Вчера он снова смотрел на него в Сашкин телескоп. Видел светлое зеркальце планеты и четыре точки спутников. Вчера... Эх, Бестужев...
Школа работала в одну смену и по вечерам делалась непривычно пустой.
Лестница была полутёмной и гулкой. Валька поднялся на второй этаж. Плафоны в длинном коридоре горели через один, и стоял полумрак. Только открытая дверь пионерской комнаты в конце коридора ярко светилась. Валька пошёл туда, и справа, в чёрных стёклах, двигалось его тёмное отражение.
Часы показывали без двадцати семь.
В пионерской был только один мальчишка. Маленький, но с двумя нашивками. Видимо, четвероклассник. Он стоял у тумбочки с барабаном и щёлкал по нему пальцем. После каждого щелчка над барабаном поднималось облачко пыли.
Когда Валька вошёл, четвероклассник вздрогнул и обернулся.
"Знакомое лицо, — подумал Валька. — На кого он похож?"
— Ты на совет? — спросил мальчишка.
— Да, — сказал Валька и усмехнулся.
— Хорошо. А то меня дежурить тут оставили, пока все не соберутся. Скучно, — пожаловался четвероклассник.
Валька промолчал и сел в углу. Привычная обстановка пионерской комнаты успокоила его. "В самом деле, не съедят же", — подумал Валька.
Собирались ребята. Почти незнакомые. Пришёл рослый семиклассник с ленивым лицом, толстая девчонка в очках, потом ещё две девчонки — одна из шестого, другая из пятого "Б". Ещё кто-то... Вальке было всё равно. Знакомыми оказались только Олег Ракитин и Зинка. Олег раньше учился в Валькином классе, но потом перешёл в параллельный, чтобы учить английский, а не немецкий язык: английским он с детства занимался.
Интересно, будет Лагутина жаловаться на Вальку или она пришла просто как член совета дружины?
Смотреть на неё не хотелось.
А Олегу Валька обрадовался. Олег ему всегда нравился. Ракитин сам подошёл к Вальке и спросил:
— Зинка не просила помириться?
— Зинка Лагутина? С чего это она будет мириться?
— Ну ладно... — сказал Ракитин.
Валька помялся и спросил:
— Ты откуда про всё знаешь?
— Володька Полянский сказал.
"Володька хороший, — подумал Валька. — Зря я на него косился".
Ровно в семь пришёл Равенков. Мельком, без всякого выражения, взглянул на Вальку. Спросил у собравшихся:
— Почему так мало?
— Не всех предупредили...
— Анархия, — сказал он.
— По-моему, Равенков метит в старшие вожатые, — ни к кому не обращаясь, громко сказал Ракитин.
— Нет, — откликнулся Равенков. — У меня другие планы. Но если понадобится...
Ракитин обернулся к нему и что-то сказал по-английски.
— Очень остроумно, — сердито бросил Равенков.
Олег тихонько засвистел... Наконец появилась Анна Борисовна. Разом задвигались стулья, и оказалось, что все сидят у длинного блестящего стола. Лишь Валька остался в углу. Сидел нахохлившись и разглядывал стены с плакатами. Плакаты были знакомые и неинтересные.
— Мало народу, — сказала председатель совета дружины, высокая восьмиклассница с узким строгим лицом. — Будем всё равно начинать?
— Что же делать, — откликнулась Анна Борисовна. — Начинайте. Вы на меня не смотрите, я у вас гостья.
Председательница стояла за столом и вертела в тонких пальцах авторучку.
— Значит, так... У нас два вопроса. Первый — это подготовка к Новому году, а второй — поведение... то есть разбор поведения... пятиклассника Бегунова... Он пришёл?
— Пришёл, — сказал Равенков.
Все заоглядывались на Вальку, а маленький четвероклассник посмотрел на него с удивлением, почти с испугом.
Валька уставился в пол и сжал зубы.
— Ну хорошо... — Председательница вопросительно глянула на Анну Борисовну. — Ты, Бегунов, пока побудь в коридоре, у нас сначала первый вопрос.
Анна Борисовна досадливо поморщилась.
— Подожди, Короткова, — вполголоса заговорила она. — Какой первый вопрос, когда от половины классов нет представителей. Потом об этом.
— Ну, тогда сразу второй... Значит, так. В общем, дело в том, что этот Бегунов... В общем, пусть он сам расскажет. Выйди к столу.
Валька медленно встал.
— Что рассказывать?
— Ты сначала выйди сюда.
Валька подошёл ближе.
— Что рассказывать?—повторил он и почувствовал злость. Он сам не ожидал, что будет злиться, и вот разозлился.
— Совет дружины хочет знать, что ты натворил, — твердо сказала председательница, и её красивое лицо стало ещё строже.
— Я думал, вы всё знаете, раз позвали, — ответил Валька, глядя поверх голов.
— Мы знаем, — вмешался Равенков. — Но мы хотим услышать, как ты сам объяснишь это дело.
— Как оцениваешь свой поступок, — подсказала Анна Борисовна и взглянула на Вальку почти доброжелательно.
Вот и всё. Теперь осталось сказать, что он был неправ, погорячился и очень об этом жалеет. И просит простить. И больше не будет. На это уйдёт минута. Ещё минуты три его поругают для порядка и отпустят домой. И сегодня он ещё успеет начертить часы для крепости.
Для той крепости, которую штурмует сейчас маленький капитан Андрюшка. Андрюшка, который нарисован в Валькином альбоме — на берегу, перед возникшим из тумана летучим парусником...
— Никакого поступка не было, — сказал Валька.
Довольно долго все молчали.
— Вот как... — сказала наконец Анна Борисовна. — Ну, а что же тогда было? Видишь, ты молчишь. Не знаешь, что сказать. Наговорить массу непозволительных вещей учителям было легче.
Аккуратная девочка в белом переднике подняла руку и сообщила:
— В той школе, где я раньше училась, мальчишек исключали на две недели, если у них дисциплина плохая.
— Ну, это уж дело педсовета, — заметила Анна Борисовна. — А вы решайте по своей пионерской линии.
— Почему нет Юрия Ефимовича? — вдруг спросил Олег.
— Потому что он сразу после урока ушёл домой и не знает о совете... И что это такое?! — вдруг запоздало возмутилась она. — Обсуждать учителей — не твоё дело.
— Да, — сказал Ракитин. — Я лучше Лагутину буду обсуждать. Почему она молчит? Она-то знает, про кого Бегунов говорил: "Много любопытных развелось..."
— Тебе, Ракитин, слова не давали, — начала председательница.
— А я взял. Потому что я её знаю, Лагутину. Лучше вас. Мы с пяти лет в соседних квартирах живём. Она из-за своей вредности многое может. И сейчас тоже. Ведь знает, а молчит! А тут все сидят и ушами хлопают!
— И я? — спросила Анна Борисовна. — Ты думаешь, что говоришь?
— Я говорю про совет дружины, — не смутился Олег. — Лагутина схватила чужой альбом, довела человека и в ус не дует. Я бы ей вообще башку оторвал.
— Но-но, — сказал Равенков.
— Оторвал бы, — серьёзно повторил Олег. — Чтобы не совалась. Потому что у любого человека бывают тайны. Один человек, например, стихи пишет, другой там... Ну, я не знаю. Не всегда ведь любят люди рассказывать. А она лапает своими руками! И нос суёт. Если я вот сейчас начну рассказывать, как она дома в куклы играет целыми днями, ей ведь тоже не понравится!
— Что ты врёшь! — вспыхнула Зинка. — Сам, наверно, играешь! Дурак!
— Я не вру. Это я для примера...
— Дурак!
— Не нравится? — спросил Ракитин.
— Тихо! — крикнула Короткова. — Ракитин, как ты смеешь!
— А что я сказал?
Зинка вдруг закрыла лицо ладонями и выскочила в коридор.
— Заело, — с мрачной радостью заметил Олег.
— Ракитину, по-моему, здесь не место, — сказала Анна Борисовна.
— Я член совета дружины.
— Боюсь, что ненадолго.
— Пожалуйста. — Ракитин спокойно отправился к двери. С порога сказал: — Слушай, Короткова. Маловато вас. Как голосовать будете?
— Ничего, справимся, — отрезала она. И поинтересовалась: — Всё-таки не понимаю, зачем нужно прятать свой альбом от товарищей?
— От товарищей я не прячу, — сказал Валька.
Анна Борисовна резко повернулась.
— Ты хочешь сказать, что мы, что Лагутина и Юрий Ефимович, — твои враги? Тогда ясно. Значит, ты и на учителя набросился бы, как на Лагутину, если бы он не закрыл твой альбом?
Вот сейчас Валька растерялся. Ничего такого он сказать не хотел и не знал теперь, что ответить. Но Анна Борисовна не ждала ответа.
— В конце концов, ни меня, ни Юрия Ефимовича не интересует твоё отношение к нам как к людям. Но как учителей ты обязан нас уважать. Обязан!
— Учителя и люди разве не одно и то же?— тихо спросил Валька.
— Что? — Она растерянно поднесла руку к подбородку. — Что ты говоришь?
— Ничего, — произнёс он, словно шагая в пропасть. — Я постараюсь... уважать. Раз я обязан.
— Ты думаешь, что ты говоришь?!
Валька думал. Но не ответил.
— Анна Борисовна, — со всей своей вежливостью начал Равенков. — Извините, но по-моему, мы слишком долго говорим об этом... Бегунове.
Валька сам не понял, как это случилось. Будто толкнул его кто-то. Наверно, это прорвалась накопившаяся обида. Он коротко засмеялся и бросил Равенкову:
— С Галкой Лисовских на каток ты всё равно не успеешь.
Несколько секунд все молчали. Даже Равенков, кажется, растерялся. Наконец Анна Борисовна произнесла:
— Ну, вот перед вами весь Бегунов. Во всей красе. — В голосе её слышались довольные нотки. Она словно хотела сказать: "Видите, я не ошиблась". — Решайте, — сказала она. — Видимо, Бегунов не чувствует себя виноватым. Он считает себя героем.
Вот уж героем-то он себя никак не считал!
— Какие будут предложения? — спросила Короткова.
Предложений не было. Молчание затягивалось.
— Веди собрание, Короткова, — сказала Анна Борисовна.
Председательница пошевелила губами и вдруг объявила:
— Тогда я сама. У меня предложение. Мне кажется, все всегда очень долго возятся вот с такими... как Бегунов. Я никак не понимаю: если он такой, как он может быть пионером? Ведь пионер—это же... Ведь он же торжественное обещание давал, а сам нарушает. А раз нарушает, то что делать? В общем, я предлагаю исключить, а потом уж с ним разговаривать, если надо. Вот и всё.
— Что?—шёпотом спросил Валька.
— Вот так, — чётко сказала Анна Борисовна.
— Я согласен, — сказал Равенков.
Они что, с ума сошли? Или так просто, решили попугать?
— Будем голосовать? — спросил у Анны Борисовны Равенков.
Валька медленно шагнул от стола. Маленький четвероклассник смотрел на него с испуганной жалостью. Толстая девчонка шевельнула на столе локтем: словно проверяла, удобно ли будет держать поднятую руку.
— Вы же... не знаете, — тихо сказал Валька, — ничего...
Анна Борисовна взглянула на часы.
— Я полагаю, мы знаем достаточно.
А что они знали?
Разве они знали, как ранним утром он стоял на берегу, счастливый, босой, в мятых, кое-как выжатых штанах и чьей-то сухой рубашке, а перед ним разворачивал строй сводный отряд барабанщиков!
Разве они это знали?
И как полыхало на берегу пламя костра, почти незаметное при солнце, но такое жаркое, что на Вальку несло теплом, как из Сахары. Толстая головешка выстрелила в огне, крошечный пунцовый уголёк вылетел из костра и клюнул Вальку в колено. А Валька даже не дрогнул. Потому что барабанщики уже насторожили палочки, а Сандро потянул с себя галстук, чтобы завязать его на Вальке...
— Может быть, объявить выговор?— лениво сказал семиклассник.
— Что значит "может быть"?— недовольно откликнулась Анна Борисовна. — У тебя такое предложение?
— Ну, предложение.
— Есть ещё предложение: выговор, — сказала она. — Но мне кажется, что Короткова высказалась правильнее. Едва ли выговор заставит его задуматься.
— Кто за то, чтобы исключить?— спросил Равенков.
...А они видели когда-нибудь, как принимают в пионеры под весёлый грохот девятнадцати барабанов?
Девочка в белом переднике подняла руку.
— Раз, — машинально произнёс Равенков. — Что, всего один голос?
— У меня предложение, — начала девочка.
— С предложениями, по-моему, кончено, — полувопросительно сказал Равенков и посмотрел на Анну Борисовну.
— Пусть говорит, — разрешила она. — Говори, Валеева.
— У меня предложение, — сказала Валеева, глядя на плакат "Занимайтесь авиамоделизмом!". — В той школе, где я раньше училась, иногда на месяц исключали, а не насовсем. А потом, если дисциплина хорошая, снова принимали.
— Посмотрим, — сказала Анна Борисовна. — У тебя всё?
Девочка облизнула губы и кивнула.
— Садись.
— Кто за первое предложение?— раздражённо повторил Равенков. — Голосуем... Короткова, считай. Ты же председатель.
— Раз, — начала Короткова, — два...
Толстая девчонка аккуратно укрепила свой локоть на краю стола. Девочка в белом переднике медленно подняла полусогнутую ладошку.
Равенков небрежно вскинул руку к плечу, словно останавливал на улице такси:
— Три...
Стойте! Ну что вы делаете!
— Мы всегда очень долго возимся... — повторила председательница и сама подняла руку.
Глядя на неё, проголосовала и всё время молчавшая девочка из пятого "Б".
— Я воздерживаюсь, — сказал семиклассник и коротко зевнул.
— Что так? — с усмешкой спросил Равенков.
— Да так...
— Дело хозяйское, — сухо заметила Анна Борисовна. — Ну а ты, Серёжа, почему не голосуешь?
Маленький четвероклассник сидел, напряжённо приподняв плечи, и молчал.
— Тоже воздерживаешься? — спросил Равенков.
Серёжа помотал головой.
— Значит, против?
Он кивнул, не глядя на вожатого.
— Странно, — произнёс Равенков.
— Это его право, — сказала Анна Борисовна. — Хотя, честно говоря, от Сергея я этого не ожидала.
Четвероклассник сидел всё так же, ни на кого не глядя. Маленький и упрямый. "Спасибо", — мысленно сказал ему Валька. И в ту же секунду Равенков громко объявил:
— Всё равно большинство.
Значит, всё кончено?
— Встать! — резко скомандовал Равенков. Все торопливо поднялись, загремев стульями, и Равенков повернулся к Вальке:
— Подойди сюда.
Валька сделал несколько шагов. Трудные были шаги. Ноги стали как неживые.
Равенков дёрнул подбородком, указывая на галстук:
— Сними.
— Не надо, — шёпотом сказал Валька.
— Сними галстук, — отчеканил Равенков.
А на галстуке, на уголке, — маленький огненный прокол. След летучей искры из большого костра.
Если снять—значит, надо забыть про этот костёр?
И про другие костры, значит, надо забыть?
Их разжигали на вырубке, среди мшистых еловых пней. Из-за леса выкатывалась медная луна, повисала над головами и слушала, как трещат сучья. Они трещали так, что барабан, который Валька держал на коленях, откликался лёгким звоном. Если снять галстук, надо забыть про этот барабан?
Он достался Вальке не сразу. Сначала была лишь нашивка на рукаве—синий треугольник с перекрещенными палочками, а барабана не было. И поэтому не раз Валька слышал смех: "Запасной козы барабанщик". Но он не обижался, он доволен был и этим. Хоть и запасной, а всё-таки... А в середине смены за Петькой Бревновым приехали родители, чтобы забрать его с собой в отпуск на Кавказ. Валька перестал быть запасным.
Ему нравилось подниматься, когда лагерь ещё спал, и вместе с горнистами разбивать на осколки тишину: "Вставайте. Начинается день!" И ещё ему нравились большие линейки, когда барабанщики выходили к флагштоку для торжественного марша. Они вставали растянутой шеренгой, потому что не любили сомкнутый строй: в плотной шеренге трудно двигать руками.
Но сейчас они встали бы тесно-тесно. Если бы найти такой барабан, чтобы рокот его разнёсся за горизонт, и дрожали бы стёкла, и тяжёлые шапки снега в лесах срывались бы с сосен! Чтобы гремела тревога...
Они встали бы тогда локоть к локтю — барабанщики отрядов, барабанщики-сигналисты, барабанщики знаменосной группы. И, глядя в упор на Равенкова, они бы сказали ему...
Валька тихо сказал:
— Не сниму.
Он не снимет. Потому что были походы, когда Валька шёл по пояс в сыром папоротнике и стрелка компаса неуверенно рыскала по траве, а надо было искать дорогу и делать вид, что ты не устал.
И появлялась дорога, и уходила усталость.
Были игры, когда Валька врывался на вершину каменного холма, опрокидывая чужое знамя с намалёванной хвостатой кометой.
И ещё было раннее утро июля, когда на рассвете барабанщики вновь собрались встречать солнце. Просыпались и тихо вздрагивали берёзы. Валька неслышно вошёл в октябрятскую палату, осторожно тряхнул за плечо и поднял на руки тёплого от сна малыша.
И сказал обычные слова:
— Не хнычь. Сам просил вчера.
Тот доверчиво облапил Валькину шею и сонно прошептал ему в ухо:
— Мы не опоздали? Я проснусь сейчас...
Тогда, засмеявшись от неожиданной нежности к маленькому товарищу. Валька прошептал:
— Просыпайся. Будет хорошее солнце...
А кругом было тихо, только малыш, просыпаясь, громко дышал у Валькиной щеки...
Если отдать галстук, значит, сделать, будто ничего этого не было? И не будет?
— Не отдам, — сказал Валька так отчётливо, что пыльный барабан в углу откликнулся тихим гуденьем.
У Равенкова шевельнулся уголок рта. Это была его, равенковская, усмешка. Конечно, это звучало смешно: "Не отдам". Как он сможет, как он посмеет, этот чуть не плачущий пятиклассник!
Равенков протянул руку. Но ещё быстрее метнулась к галстуку Валькина рука и стиснула его в кулаке. У самого узла.
Кулак сжался так отчаянно, что казалось, кожа лопнет на костяшках.
Наступило молчание, тяжёлое и тоскливое.
Равенков слегка пожал плечом.
— Извините, Анна Борисовна. Видимо, придётся применить некоторое усилие.
— Не нужно никаких усилий, — сказала она. — Здесь не спортзал. Что ещё за новости?
Она встала рядом с Равенковым. Он слегка шагнул в сторону, словно уступая своё место и свою роль.
— Бегунов, сейчас же сними галстук, — произнесла она привычно требовательным голосом. Так же она говорила во время урока: "Лисовских, немедленно дай мне дневник... Сергеев, выйди из класса". — Я тебе говорю, Бегунов...
Валька тяжело поднял глаза. Ей навстречу. Она смотрела на него с досадливым нетерпением, но старалась скрыть это нетерпение и казаться спокойной и уверенной.
И вдруг Валька понял, что Анна Борисовна устала. И что ей, наверно, очень хочется скорее уйти домой и, может быть, по дороге ещё надо зайти в булочную, которую скоро закроют; а потом придётся готовить ужин, возиться с посудой и думать о завтрашних уроках... И он. Валька Бегунов, только маленькая частичка многих забот. И, возможно, она вовсе не была уверена, что его следует исключить из пионеров, но, раз уж к этому дело пошло, надо доводить до конца. Надо, потому что нельзя поддаваться слабости и усталости, когда на тебя смотрят ученики.
И на секунду Валька ощутил даже что-то вроде смутной жалости к ней, уставшей и раздражённой. Но чувство это почти мгновенно забылось.
Она хотела от Вальки слишком многого: чтобы он отдал галстук. Она всё ещё не понимала, что он не отдаст, и ждала.
Валька смотрел ей в глаза. Это очень тяжело — смотреть так в глаза человеку, который сильнее тебя. Смотреть и молчать. И мягкий шелковистый узел галстука сжимать в окаменевшем кулаке.
Это, наверно, не легче, чем держать в руке огонь.
Или всё-таки легче?
Или труднее?
Тишина сделалась такая, что стук часов начал нарастать, как грохот молотков.
Или барабанов?
Но когда же это кончится?
И когда стоять так и смотреть он уже не мог, сзади рванули дверь, и Сашкин голос ввинтился в тишину:
— Валька, не отдавай!
Это было как толчок.
Валька рванулся назад, бросился в дверь. Он успел заметить столпившихся у окна ребят: Володю Полянского, Кольчика, Воробьёва, Петьку Лисовских. И Сашку, отскочившего к косяку. Он увидел их встревоженные лица. Но остановиться не мог. Он пошёл, пошёл вдоль запертых дверей, под слепыми, погасшими плафонами, всё скорей и скорей. И очень хотелось сорваться и побежать, но Валька чувствовал, что нельзя. Бегут те, кто виноват.
И только на лестнице, где никто уже не смотрел вслед. Валька кинулся через три ступеньки. Вниз. Вниз. Вниз...
Он так и не заплакал. Он толкнул низкую дверцу раздевалки, сорвал с крючка шапку, пальто. И только тут заметил, что свободна у него лишь правая рука. Левой рукой он всё ещё стискивал галстук.
Валька стал разжимать кулак. Пальцы словно окоченели и разгибались медленно.
