Утро. Паруса
После завтрака мама спросила мимоходом:
— Надеюсь, ты не забыл?
Валька сделал невинные глаза:
— О чём?
— О парикмахерской, радость моя, — сказала она. — Просто поразительная у тебя память.
Валька поскрёб в затылке.
— Я не забыл. Но разве парикмахерские открыты по воскресеньям?
— Не валяй дурака, — последовал ответ. Мама стояла перед зеркалом и примеряла новый жакет с серебряными пуговицами и нашивками. Она работала бухгалтером в управлении железной дороги, и ей полагалась форма.
— Ты похожа на капитана дальнего плавания! В самом деле.
— Очень приятно, — сказала мама. — А ты похож на дикобраза.
— "Дикобраз" пишется с двумя "о"?— спросил Валька. — Или с одним?
— Валентин...
Валька вздохнул.
— Поразительная вещь! — возмутилась мама. — Человеку одиннадцать с половиной лет, а он боится стрижки, как младенец.
Валька обиделся:
— "Боится"! Времени жалко. На лыжах покататься хотел. Такой денёк...
— Успеешь. Денёк твой впереди.
— Папа, заступись, — попросил Валька. Отец выглянул из-за газеты.
— Ещё чего! Чтобы и меня погнали в парикмахерскую?— Он осторожно погладил свою аккуратную лысину.
— Вот так всегда,— вздохнул Валька.— Нет, чтобы поддержать, как мужчина мужчину.
— Иди, иди, мужчина,—сказала мама.— А то сама постригу.
И Валька пошёл. На улице он сразу понял, что упирался зря: в такую погоду прогуляться по городу — одно удовольствие. Утро было искристо-розовым. Мороз поскрипывал, как тугое яблоко в крепких ладонях мальчишки.
Настроение у Вальки было солнечное. День начинался совсем не плохо: морозные звёзды в окне, чёрные антенны-планеры на больших домах, Андрюшка и его родители, которые, оказывается, считают Вальку своим человеком...
Валька шагал и насвистывал, хотя при морозе это довольно трудно.
На автобусной остановке галдели и веселились малыши. Человек тридцать. Наверно, первый класс. Тут же была их учительница, совсем молодая, похожая на Валькину сестру Ларису, которая училась на геолога в Ленинграде. Учительница наводила порядок:
— Иванов! И-ва-нов! Зачем ты полез в снег?! Сейчас подойдёт автобус, сию же минуту становитесь в пары!.. Андреев! Коля Андреев! Кому я говорю!.. Никто не смейте выходить на дорогу — там машины!.. Малеева и Ковальчук никуда не поедут, а немедленно пойдут домой, если не перестанут толкаться. Никуда не отходите... А где Новосёлов? Новосёлов Игорь!
Новосёлова Игоря не было. Едва наметившиеся пары опять рассыпались.
— Ребята, кто его последний раз видел? Тише, отвечайте по порядку! Ой, да замолчите же вы!
— Шичас прыдёт,— пробубнила толстая девчонка, до носа закутанная шарфом. — Он шкоро...
— Вон он идёт! Вера Павловна, вот он!
— Ура, Новосёл!
Валька оглянулся, охнул и остановился. Если бы он был девчонкой, то, наверное, завизжал бы от восторга. Новосёлов был просто великолепен! Рыжая ушанка сидела на его голове удивительно лихо — боком. Она сползла ему на левую бровь, а с правой стороны открывала лоб. Одно ухо шапки торчало в сторону, как у весёлого щенка, и пружинисто подпрыгивало. Шарф распустился и лежал на плечах широким зелёным кольцом. Тонкая шея Новосёлова торчала из расстёгнутого мохнатого воротника, словно из грачиного гнезда. На круглом лице его было написано блаженство. Осторожно нёс он перед собой распечатанное эскимо. Через каждые два шага Новосёлов радостно жмурился и розовым языком касался шоколадного бока. Он держал мороженое голыми пальцами, а пришитые к рукавам варежки раскачивались на тесёмках, как маятники.
Вот схватить бы сейчас карандаш, встать бы с альбомом в тень, за выступ дома... Вот был бы рисуночек! Даже название придумалось сразу: "Нарушитель".
"Ну ладно, — подумал Валька.— Я его запомню, а дома сяду за рисунок".
А у Веры Павловны Новосёлов радости не вызвал. Наоборот.
— Это что же такое?! В такой мороз! Кто тебе разрешил? Новосёлов, перестань сейчас же! Где ты был? Я кому говорю!
Но бронебойная очередь запрещений и вопросов не задела Новосёлова. Он приближался всё так же медленно и молча. Остановился.
— Где ты его ухитрился купить? — отчаянным голосом спросила Вера Павловна.
Новосёлов махнул в сторону "Гастронома".
— Тама... — Один глаз его был в тени шапки, а другой, синий и блестящий, преданно смотрел на учительницу.
— Не смей есть мороженое! Ангину хочешь получить?
— Не бросать же теперь уж, — рассудительно заметил Новосёлов и нахально откусил почти полпорции.
В толпе заныли:
— Новосёл, обжора...
— Дай лизнуть...
Новосёлов щедрым жестом, не глядя, протянул эскимо. Оно прошло по рукам, как эстафетная палочка.
— Вера Павловна, вам оштавить? — пробубнила закутанная девчонка.
— Оставьте меня в покое, мучители, — скорбно сказала Вера Павловна.
Валька засмеялся и зашагал вдоль чугунной заиндевевшей решётки газона.
Парикмахерская находилась на улице Павлика Морозова. Последний раз Валька был здесь в середине октября. Моросил серый дождик, а к зеркальной витрине парикмахерской прилипли жёлтые берёзовые листья. На громадном стекле витрины белели надписи: "Мужской и женский зал. Стрижка, перманент, окраска волос, бороды и усов. Маникюр". Кроме того, там был изображён лупоглазый красавец с аккуратным пробором.
Но вот что значит не стричься два месяца! Оказалось, что за это время парикмахерская исчезла.
Не было синей вывески. Пропали белые надписи. Над знакомой дверью блестели незнакомые слова, составленные из трубчатых стеклянных букв:
МОЛОДЁЖНОЕ КАФЕ „БРИГАНТИНА"
А в витрине Валька увидел натянутый на раму холст, на котором был изображён масляными красками грузный трёхмачтовый парусник. Очевидно, художник считал, что это и есть бригантина.
Валька не успел даже удивиться и подосадовать, что парикмахерской нет на старом месте. Парусник сразу привлёк его. Не красотой привлёк. Наоборот. Это была какая-то баржа, к которой добавили мачты с раздутыми, как пузыри, парусами. Видимо, художник разбирался в парусах, как Валька в кибернетике.
Оставалось пожать плечами и пойти на поиски другой парикмахерской.
А Валька стоял.
Всё-таки картина чем-то привлекала. Было в ней среди разных нелепостей что-то верное и хорошее.
Что?
Не мог Валька понять.
Художник знал какой-то секрет, а Валька не знал.
Он зажмурился, подождал несколько секунд и широко распахнул ресницы. Нет, не помогло. Трёхмачтовый парусник берёг свою маленькую тайну.
Валька отвёл глаза и тихонько плюнул с досады. Его прозрачное отражение в стекле тоже плюнуло и сморщилось. Валька глянул на него сердито. И тут заметил ещё одно отражение — девушку в вязаной шапочке и в пальто с воротником, похожим на меховой калач.
Шапка и пальто были незнакомыми, а лицо — знакомым. Оно смотрело из стекла на Вальку весело и слегка удивлённо.
— Ой, здравствуйте! — сказал он и обернулся.
— Здравствуй, — сказала она. — А я иду и вижу: кто-то знакомый на себя любуется.
Валька немного смутился.
— Я не на себя. Вот на него. — Он кивнул на парусник.
— Нравится?
— М-м... — Валька сморщил нос и помотал головой.
— Почему? А по-моему, ничего.
— Неправильно нарисовано, — сказал Валька. — Смотрите, написано: "Бригантина". Разве бывают трёхмачтовые бригантины?
— Честное слово, не слыхала, — призналась она.
— Они всегда двухмачтовые, — объяснил Валька. — Бригантина — значит шхуна-бриг. На фок-мачте прямые паруса, на гроте — гафельный. И топсель. А стакселя! Они так никогда не раздуваются. Они же крепятся на штагах, а штаги...
Валька замолчал, потому что увидел: она смеётся. Смеётся и поднимает руку, словно хочет защититься от него вязаной варежкой.
— Бегунов, пощади! Я же ни капельки не понимаю...
Валька на секунду растерялся. Чтобы как-то закончить разговор, он пробормотал:
— В общем, это, наверно, трёхмачтовый барк, — и рассмеялся. В самом деле, получилось смешно.
Она сказала:
— Верю вам, капитан. Но... тебе в какую сторону?
— Хоть в какую. Мне одинаково.
— Я живу на Пушкинской.
— По пути, — соврал Валька. Почему-то ему не хотелось прощаться. Но о чём говорить, он тоже не знал и шагал, молча глядя под ноги.
— Кажется, подорвала я свой авторитет, да? Учительница географии — и не знает, какие паруса на бригантине. Стыдно.
— Что вы... — неловко утешил Валька. — Это же необязательно. Паруса — это раньше было...
— Ну, не скажи, — возразила она. Они свернули на улицу Качалова. Навстречу потянул ветер. Не сильный, но обжигающий лицо. В нём были миллионы игольчатых невидимых льдинок.
— Ой, я подниму воротник, — услышал Валька. — Подержи, пожалуйста, сумку.
Сумка была совсем не зимняя. Из белой клеёнки с крупными чёрными кольцами. С такими летом ходят на пляж. Какой-то увесистый груз распирал клеёнку острыми углами.
— Вот и всё. Давай её...
— Я сам буду нести, — сказал Валька.
— Она ведь тяжёлая.
— Ну и что?.. И не тяжёлая нисколько.
— Есть ещё "льщари" на Украине, — улыбнулась она. — Впрочем, неудачное сравнение. На Украину здесь не похоже, верно?
— А вы были на Украине?
— Только в Крыму. На раскопках в Херсонесе. Когда училась.
— Я думал, вы там жили, — сказал Валька.
— Почему? Разве я похожа на украинку? Валька замялся:
— Нет... Не знаю. Только имя.
— А-а... Это дедушка виноват. Интересный был дедушка. Гоголя любил ужасно. Папу в честь Гоголя Николаем назвал, а когда я появилась, стал просить: пусть будет Оксана. Вот и получилась Оксана Николаевна Галина. Деду на радость, ученикам на горе.
— Не на горе, — сказал Валька.
Дальше целый квартал они шагали молча. У Вальки мёрзли пальцы, и он часто перехватывал сумку из руки в руку.
— Понесём по очереди, — предложила Оксана Николаевна.
— Нет, я сам.
— Всё-таки она тяжёлая. Там две пары коньков с ботинками.
— Разве каток уже открыт?— удивился Валька. — Ведь рано.
— Я не с катка. Я от товарища, — сказала она. — Это мой бывший одноклассник. Знаменит тем, что великолепно точит коньки. Раньше мы к нему даже в очередь записывались. Важничал он ужасно. Объявлял часы приёма.
Валька засмеялся:
— А сейчас?
— Сейчас у него всего два заказчика: я и Серёжа, мой брат.
— Брат? — почему-то удивился Валька.
— Да, братишка, — сказала она. — Мой оруженосец. Мы с ним вместе на каток ходим.
— Наверно, большой уже... — полувопросительно заметил Валька.
— Да нет... То есть конечно. В четвёртом классе. Кстати, в нашей школе учится.
Они опять замолчали. Хруп-хруп, хруп-хруп, — скрипели на снежном тротуаре подошвы.
— Оксана Николаевна, — осторожно заговорил Валька, — а тот вопрос... не решился?
— Какой вопрос. Бегунов?
— Про классного руководителя. Вы у нас не будете?
— Ну что ты! У меня уже давно шестой "А".
— У-у, — сказал Валька.
— Вы разве не знали?
— Ничего мы не знали... А в шестом "А" все жулики. Они, говорят, у нас пять кило цветного лома свистнули, — сказал Валька. — Вы с ними наплачетесь.
— Ну, Бегунов! — воскликнула она и начала смеяться. Смех вырывался из-под воротника клубочками пара.
Валька не улыбнулся.
— А чем у вас в классе плохая жизнь? — спросила Оксана Николаевна уже спокойно. — Вами же сама Анна Борисовна занимается.
— Она занимается, — сказал Валька.
— А что?
— Ничего, — вздохнул Валька. — Занимается...
— Она очень опытный педагог.
— Ага, — сказал Валька.
— Вы, по-моему, просто не хотите её понять.
— Наверно, — сказал Валька и отвернулся. Они проходили мимо большого магазина. За широкими окнами продавщицы развешивали гирлянды ёлочных шаров. В одной из витрин девушка в синем халатике прилаживала ватную бороду молодому симпатичному манекену: превращала его в деда-мороза. Манекен терпел и натянуто улыбался.
— Бегунов... Да послушай. Я ведь даже не знаю, как тебя зовут. Вернее, не помню. В школе всегда почему-то по фамилиям. Нехорошо.
— Валька, Валентин... ну, или Валя. — Он поморщился.
Оксана Николаевна улыбнулась.
— "Валя" не звучит, да?
— Меня все Валькой зовут. Лучше.
— Ты любишь рисовать, да?
Валька быстро сказал:
— Откуда вы знаете?
— Ну... ты так рассматривал картину... Говорил о ней...
Валька пожал плечами.
— Я просто хотела узнать, как ты относишься к урокам рисования. У вас ведь новый учитель.
— Чер... — Валька чуть не сказал "Чертёжник". Так все звали нового учителя, потому что в старших классах он вёл черчение. — Юрий Ефимович. Он недавно.
— Ведь он должен быть вашим классным руководителем.
— Хорошо! — оживился Валька.
— Постой. Разве Анна Борисовна вам не говорила?
— Не говорила.
— Странно... Может быть, он не согласился...
Валька насторожился:
— Почему?
— Видишь ли, честно говоря, он педагог молодой. Он хороший художник, но в школе недавно. А вами даже Анна Борисовна недовольна.
"Далась ей Анна Борисовна!" — подумал Валька.
— Чем она недовольна?— буркнул он.
— Ну, вам лучше знать... В общем, я, кажется, зря тебе сказала.
— Думаете, я болтать буду?— обиделся Валька. — Никому я ничего не скажу.
— Хоть огнём жги? — улыбнулась она.
Боль резко толкнулась в пальце.
— Кто меня будет жечь огнём? — хмуро сказал Валька.
— Да пока наоборот. У тебя от мороза нос побелел. Самый кончик.
Валька отогревал правую руку в кармане. Он не стал её вытаскивать, а поднял левую — вместе с сумкой — и начал оттирать нос кулаком. Сумка тяжело раскачивалась и толкала Вальку в грудь. Он рассердился и стал тереть сильнее.
Оксана Николаевна твердо сказала:
— Сейчас пойдём к нам. Будем пить чай и греться. С Сергеем познакомлю.
"И зайду!"—весело решил Валька. Он вдруг подумал, что никогда не видел, как живут учителя.
Оксана Николаевна жила в зелёном крупнопанельном доме на углу Пушкинской.
Они поднялись на третий этаж.
— Подожди, я возьму ключ.
Она позвонила в соседнюю квартиру. Маленькая, словно игрушечная старушка моментально открыла дверь и покачала головой.
— Нет? — спросила Оксана Николаевна.
— Нет, Ксаночка. Не был. Заходи.
— Спасибо. Я попозже. — Она отвернулась к Вальке и огорчённо объяснила: — Безобразие. Серёжка не оставил ключ. Старая история.
— Может, он во дворе? — сказал Валька. — Там ребята в хоккей играют.
— Не играет он в хоккей. Такой тихоня... И растяпа, как видишь. Наверняка пошёл к приятелю с марками возиться. Теперь не дождёшься.
Старушка вздохнула и бесшумно закрыла дверь.
— А второго ключа нет? — спросил Валька.
— Второй ключ мама случайно увезла. Она уехала к бабушке в Кунцево... Ну, пусть он придёт! Я ему устрою!
Валька всегда чувствовал себя скверно, если при нём ругали кого-нибудь. Чтобы изменить разговор, он поспешно спросил:
— Кунцево—это где?
— Под Москвой. То есть уже в Москве, район такой. Не слыхал?
Валька покачал головой.
— Я там в школе училась, — успокаиваясь, объяснила Оксана Николаевна. — Мы все тогда считали, что Кунцево — знаменитое место. Из-за Багрицкого. Ты читал его "Смерть пионерки"?
— Нет.
— Да ну? Отличная поэма.
— Не люблю я стихи, — честно сказал Валька.
— Ну и напрасно... А что любишь? Про шпионов?
Можно было промолчать. Но тогда она подумала бы, что Валька в самом деле больше всего любит читать про шпионов.
Он тихо сказал:
— Про корабли. Про море...
— У Багрицкого очень много про море. Замечательные стихи. Он ведь одессит... Но "Смерть пионерки" мне больше всего нравится.
Чуть прищурившись и глядя мимо Вальки, она вдруг негромко сказала:
Над больничным садом,
Над водой озёр
Движутся отряды
На вечерний сбор.
Заслоняют свет они
(Даль черным-черна),
Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина.
Та-та, та-та, та-та! Тра-та-та! — отдалось в Вальке. Было что-то очень знакомое в этом ударном ритме.
— А ещё? — вырвалось у него.
Рухнула плотина —
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой
Трубы. Трубы. Трубы.
Подымают вой.
Валька стоял и молчал. Будто слушал шаги уходящего отряда.
— Вот так. Валька, — сказала Оксана Николаевна. — Ну, а что будем делать?
— Не знаю...
— Ты уж извини. Так получилось... Звала в гости, а получилось вот что. Пойду к соседке. Буду сидеть и жаловаться на современных детей. Она это любит ужасно.
— Тогда и я пойду, — сказал Валька и протянул сумку. — До свиданья.
— До свиданья. Но ты потом заходи... А Серёжке вместо катка будет сегодня мытьё посуды.
"Почти как у Андрюшки", — подумал Валька. И остановился.
— Оксана Николаевна, — нерешительно сказал он, — вот вы на каток... и ваш брат... часто ходите?
— Ходим, — сказала она. — Ну, не очень часто, а когда время есть. По воскресеньям — обязательно.
Валька переминался с ноги на ногу.
— Хочешь с нами? — вдруг спросила она. — В самом деле, давай. С Серёжкой познакомишься...
— Да нет, — сказал Валька. — Я на коньках не привык. Я на лыжах... Есть один мальчик. Один мой... знакомый.
— Твой товарищ?
— Ну... да, товарищ. Только он в первом классе. Ему коньки хотели купить, а потом забоялись одного на каток пускать...
Оксана Николаевна смотрела на него очень внимательно. Валька почувствовал себя так, будто ему велели: "Бегунов, дай дневник! Я напишу, чтобы родители пришли в школу".
Он сказал:
— Ему очень хочется на коньках кататься. Он даже ревел потихоньку.
Всё так же глядя на Вальку, Оксана Николаевна ответила:
— Понятно. Знаешь, нельзя, чтобы человек ревел. Даже потихоньку. Ты меня с ним обязательно познакомь.
— Спасибо, — сказал Валька и почувствовал, что сегодня у него весь день будет хорошее настроение. — Я познакомлю. Спасибо. До свиданья!
Валька вернулся к "Бригантине". Надо было идти стричься, но он вернулся к витрине с нарисованным парусником, потому что тот берёг в себе какую-то загадку.
"Надо смотреть внимательней", — сказал себе Валька. Но сосредоточиться не мог. Потому что думал сразу и о парусах, и о малыше Новосёлове, который так и просился в альбом, и об Оксане Николаевне. Здорово получилось: шёл с учительницей, а говорил о таких вещах, о которых обычно говорят с мальчишками. Словно Валька и не ученик её, а просто хороший знакомый. Или младший брат. Как её Серёжка...
Этому Серёжке, конечно, совсем неважно, что его сестра учительница, и он зовет её просто Оксана и швыряет в неё снежки, когда они вместе идут на каток, и дурачится с ней. Так же, как Валька с Ларисой, когда она приезжает на каникулы.
Лариса поёт Вальке хорошие песни о людях, идущих через тайгу, о кострах и звёздах. Песни негромкие и чуть-чуть печальные, но смелые. А Серёжке сестра, наверно, читает стихи. Хорошие стихи. Сразу запоминаются.
Рухнула плотина —
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой.
— В синьке грозовой... — сказал Валька, пристально глядя на картину, и увидел вдруг, что за парусником, на горизонте, встаёт грозовая синева. На море и на небо легла тревожная тень совсем недалёкого шторма.
Соединение слов и краски сделало удивительную вещь. Вальке показалось, что картина качнулась ему навстречу.
Он увидел, что написана она вовсе даже не плохо.
Просто художник не знал, какие бывают бригантины, и выбрал парусную развалину, старое пиратское корыто. И он здорово изобразил неуклюжесть и скрипучесть этого корыта, шероховатость облупившихся бортов и тяжёлую силу вздувшейся парусины.
Но ещё лучше получились волны. Невысокие, пологие, они шли от горизонта прямо на Вальку. Это была зыбь, широкие водяные складки. Одной стороной они отражали ещё светлое небо, а другой, обращённой к горизонту, — темноту шторма. Темнота была пробита неяркими бликами крутой и мелкой ряби, покрывавшей волны. В этом чередовании светлых и сумрачных полос заключалась главная загадка картины: казалось, что волны движутся, обгоняя и раскачивая неторопливую парусную громаду.
И Валька понял, что ему отчаянно хочется взяться за карандаш или кисть. Нарисовать корабль на оживших волнах. Свой корабль. Стремительный и лёгкий, настоящую бригантину. Это было желание радостное, как ожидание праздника. И Валька знал, что оно уже не исчезнет.
Оно не исчезло.
День был длинный, искристый, шумный. И весь этот день Вальку не покидала беспокойная, самая главная радость. Иногда он даже забывал, откуда эта радость, но где-нибудь на лыжном спуске вдруг снова, мгновенно и ярко, вспоминалось: "А волны! А бригантина!" И снег был ослепительно чистый, как громадный лист альбома, открытого для удивительных рисунков.
А потом пришёл вечер с огнями, синевой и зеленоватым тонким месяцем среди чёрных антенн. Валька последний раз съехал с бугра и обессиленно бухнулся в снег.
Сашка Бестужев не сумел затормозить и налетел на него. Свалился, потерял очки и рукавицу.
— Не мог ты брякнуться в стороне? — спросил он, шаря в снегу. — Бесишься, как перед каникулами...
— Весело...
Сашка вытянул из снега очки, сунул их в карман, успокоился и произнёс:
— Нечего радоваться. Завтра понедельник, а не воскресенье.
— Подумаешь, понедельник, — отмахнулся Валька и хотел промолчать, но не смог. — Вот если бы ты новую комету открыл, ты бы радовался?
—А-а... — сказал понимающий Сашка и больше не спрашивал. Наверно, стал думать о своей комете.
А Валька пошёл домой, кое-как разделся и, будто подрубленный, грохнулся в кровать.
Но он уснул не сразу.
Сначала он просто закрыл глаза и вызвал свои корабли. Он устроил смотр всему флоту.
Ближе всех от берега шли маленькие парусники: одномачтовые шлюпы, полуторамачтовые йолы и кечи. Чуть подальше скользили лёгкие шхуны. Потом — бригантины и бриги, большие трёхмачтовые шхуны и баркентины. А далеко-далеко, почти у самого горизонта, громадные, как облака, двигались трёх-, четырёх- и пятимачтовые барки и фрегаты.
Обгоняя эскадру за эскадрой, проносились узкие клипера с невесомыми грудами удивительно белых парусов...
И вдруг из этого бесшумного хоровода вырвался и пошёл прямо на Вальку двухмачтовый парусник с высоко вскинутым бушпритом. Круто накренившись, он почти чертил волны длинным гиком грот-мачты.
"Вот она, моя бригантина", — подумал Валька. Но это была марсельная шхуна, потому что, кроме прямых парусов, она несла на фок-мачте косой гафельный парус.
Пологие волны шли к берегу, чередуя полосы света и тени. Сны уже наслаивались друг на друга, как прозрачные рисунки. Сквозь корабли Валька вдруг увидел маленького Игоря Новосёлова, который держал целый букет эскимо и сосредоточенно думал, с какого начать.
"Не получил ещё ангину?"—спросил Валька.
Новосёлов заулыбался и протянул ему все порции. Но Валька не успел отказаться от щедрого подарка. Заснул.
