Дом над оврагом
1
Винька не отнес очки Глебкиной маме. Он смалодушничал и схитрил...
Сперва-то он твердо решил, что отнесет — сразу, как вернется из лагеря. Ну, не совсем сразу, а на следующий день. Виньке казалось, что это его долг. При таких мыслях он даже испытывал печальную гордость.
Вернулись в воскресенье, а утром в понедельник Винька и в самом деле пошел на Октябрьскую улицу. Прошагал через весь город и оказался в пристанском районе. Глебкина улица тянулась над речным обрывом.
Адреса Винька не знал. Он понимал, что самое правильное — пойти на станцию Река и спросить диспетчера Капитанову. Если ее нет на работе, то скажут, где живет.
Но тут сомнения и страхи, которые и раньше копошились в душе, стали сильнее решимости.
Что он, Винька, скажет, когда увидит Глебкину маму? Она, конечно же, сразу заплачет. А он? Будет стоять и переминаться? Или... тоже?
У Виньки заскребло в гороле. Он сердито зашагал по Октябрьской и вышел на самый край обрыва.
Отсюда все виделось так, как рассказывал Глебка.
Справа был речной вокзал: зеленое деревянное здание с часами, дебаркадеры, пыхтящий пассажирский пароход “Орджоникидзе”. Чуть дальше — грузовые причалы, краны, эстакады, кирпичные башни и водокачки... Внизу под обрывом лежали в несколько рядов рельсы, и по ним неспешно двигались маневровые паровозы. Толкали туда-сюда вагоны, платформы и цистерны. А между рельсами и откосом стоял коричневый домик с башенкой. Сверху видна была его крутая поржавевшая крыша.
Это и была станция Река. К ней вела извилистая деревянная лестница.
Ну что? Идти?..
А правильно ли он сделает, если сунется с очками теперь к маме Глеба? У нее ведь горе-то совсем свежее. Надо ли бередить еще сильнее?
Винька в эти дни то и дело вспоминал книгу “Мальчики” писателя Достоевского. Мама подарила ее зимой, на Новый год. (Винька уже потом узнал, что книжка эта — часть большого романа под названием “Братья Карамазовы”). Там рассказывалось про ребят старого, еще “царского” времени. Один из этих мальчиков, Илюша, в конце книжки умер от неизлечимой болезни... И как убивался его отец! Просто невозможно было про это читать...
У Глебки отца нет, но мать-то страдает, наверно, еще сильнее. Отцы они все-таки мужчины...
Винька постоял у верхней площадки лестницы и отошел в сторону. Сел над обрывом, на лужайке среди пыльного клевера и мелкой городской ромашки.
Внизу шла своим чередом портово-паровозная жизнь. С пыхтеньем котлов, лязганьем буферов и частыми гудками.
Было интересно... В самом деле интересно! Винька теперь понял, почему Глебке нравилось глядеть отсюда на движение дышащих паром великанских механизмов. На все эти переплетения рельсовых стрелок, фонари, шлагбаумы и диспетчерские будки. На могучие колеса и шатуны, на трубы, топки, тендеры, выпуклые крыши вагонов и штабеля грузов на платформах...
Все это связано было между собой каким-то сложным взаимодействием, словно там, внизу, обитало исполинское существо, занятое малопонятным для посторонних делом.
Это существо пахло угольным дымом, теплым железом, просмоленным деревом шпал и масляной смазкой. Запах долетал сюда, наверх, и смешивалося с привычным запахом лета: речной воды и песка, ромашек и клевера, тополей и сохнувших на солнце поленниц.
Была во всем этом завороженность и сказочность. Ясно, почему Глебка в лагере уходил к Лебедке: его тянуло на берег. Пускай он там невысокий, без всяких паровозов, но можно ведь было сидеть и вспоминать. Можно было смотреть на бегущую воду и представлять движение составов... И Глебка сидел и смотрел. Сквозь эти вот очки...
Винька вынул очки из нагрудного кармана и надел.
Он поступал так уже не первый раз. Вначале это было трудно — приходилось преодолевать суеверное опасение. И Винька преодолевал — он не хотел, чтобы хоть что-то связанное с Глебкой внушало страх. От Глебки — только хорошее.
И теперь надел он Глебкины очки спокойно, как свои.
Хотя какие там свои! У него-то, у Виньки, зрение было отличное без всяких очков, а за круглыми стеклами весь мир размазался в зыбкие цветные пятна. Кучевые облака над рекой растеклись желтым киселем.
Зато, если снять очки и смотреть в одно стеклышко как в лупу, близкие предметы виделись увеличенно и четко. Винька поразглядывал засохшую ссадину на колене и севшее рядом с этой ссадиной семя одуванчика. Потом — головку клевера и божью коровку на сухом стебле. Надо было сказать: “Божья коровка, улети на небо...” — “Они летают только при солнышке...”
Сейчас было яркое солнце, и божья коровка послушалась. Улетела... Куда?
Может, на то самое небо, где теперь Глебка?
Пионер Винцент Греев прекрасно знал, что такого неба нет. Не бывает никакого небесного царства, все это выдумки неграмотных людей и попов-обманщиков. Смешно даже думать, что может быть иначе!
Но и признать, что Глебки нет совсем-совсем — тоже не получалось.
Иногда казалось, что Глебка рядом. Оглянись — и вот он. Или, когда закрываешь глаза перед сном, он садится на край постели, можно дотронуться. Это было совсем не страшно. Это было... хорошо. Винька порою даже разговаривал с ним — шепотом или просто мыслями. Спрашивал о чем-нибудь, а Глебка отвечал. Иногда согласным молчанием, иногда незаметным кивком...
И вот сейчас он будто присел слева от Виньки.
— Я еше побуду здесь немного, ладно? — шепнул Винька. Глебка понимающе нагнул голову.
Винька вытащил из кармана ковбойки небольшое выпуклое стеклышко. В лагере такие были у многих. С их помощью солнечными точками выжигали на сосновых тросточках узоры, а на деревянных лавочках — свои имена.
Очки Винька взял в левую вытянутую руку, а маленькую линзу поднес к глазу. Навел стекло на стекло. Получилось, будто объектив и окуляр. Если вставить стекла в трубку — будет телескоп.
Чертеж такого телескопа Винька нашел в последний лагерный день. Ждали машину, Винька в пионерской комнате от нечего делать листал старые “Затейники” и в одном увидел схему и рассказ, как самому сделать астрономический прибор. Нужные стекла оказались под рукой. Винька тут же навел на очко выпуклую линзу и глянул в открытую дверь. Восьмилетний Димка Ковшов (по прозвищу Ковшик) из пятого отряда, сидевший под березой, оказался гораздо ближе, чем на самом деле. Правда, теперь он сидел вниз головой, но это мелочь, пустяк! А если смотреть на Луну и планеты, то и вообще не имеет значения!
Винька украдкой выдрал из журнала лист...
А сейчас в стеклах был перевернутый буксирный катер — он тянул плоты по середине реки. Река-то была не то, что Лебедка, шире раз в десять. На носу катера сидела рыжая собачонка, видно было каждую шерстинку... “Если отдать очки, телескопа не будет”, — уже не первый раз подумал Винька.
Нет, можно, конечно, накопить денег и купить такое же стекло в аптеке. Но это окажется уже совсем не то... А если взять стекло от Глебкиных очков, получилось бы, что телескоп их общий. И будто Глебка вместе с Винькой смотрит на звезды. Как они в лагере смотрели на планету Юпитер...
Винька знал, что он хитрит и тянет время. Страшно было встречаться с Глебкиной мамой. Но и в рассуждениях о телескопе была правда. В самом деле — получилось бы, что Глебка ушел не совсем, не весь, и частичка его здесь, рядом...
От этой мысли у Виньки опять зацарапало в горле. Почему так вышло, что впервые за десять лет появился у него верный друг и сразу — беда! Как взрыв снаряда. Будто на войне...
Конечно, есть Кудрявая. Она тоже верная. Но... с ней все же в разведку не пойдешь Не мальчишка же...
А Валентина про очки сказала, что можно их отдать, а можно и взять себе на память.
У Глебкиной мамы, наверно, и без того осталось немало его вещей. А у Виньки даже фотокарточки нет. Это разве справедливо?
А можно ведь еще и так. Сейчас он использует Глебкино стекло для трубы (оно ведь легко достается из гибкой оправы и вставляется обратно), а в конце лета отнесет очки его маме. К тому времени она, наверно, переживет уже самое горькое горе и встретит Виньку без больших слез. И, может быть, Винька попросит у нее Глебкин фотоснимок.
“Как ты думаешь, можно так сделать?” — спросил Винька у Глебки, который будто бы тихо дышал рядом.
Глебка молчал — кажется, с согласием. По крайней мере, без осуждения.
Винька убрал маленькую линзу в карман. А очки прицепил на грудь — дужкой за перемычку между лямками. Уже по-хозяйски. И встал. Сомнения отступили. И пока они не подкатили вновь, надо было заняться делами.
Самое первое — даже не телескоп. Сначала необходимо было обустроить свое летнее жилище. Во дворе дома над оврагом.
2
Приехав из лагеря, Винька узнал, что концом ремонта “еще и не пахнет”. Так сердито сообщила мама. Отпуск, который мама взяла специально “под ремонт”, кончился, помогать рабочим и подгонять их она уже не могла, а знакомый прораб Василий Семеныч слег с радикулитом.
По этой причине мама встретила Виньку без особых восторгов. Порадовалась, конечно, (“Ух как вырос, как загорел”), но тут же озабоченно сказала, что жить ему придется у Людмилы, потому что в их собственной квартире черт ногу сломит.
— А ты?
— А я уже привыкла к этому бедламу...
Винька помнил, что “лучшая помощь — это не мешать взрослым людям”, и спорить не стал.
Сестра Людмила с мужем Николаем и маленькой Галкой снимали комнату в старом доме на улице Зеленая Площадка. Но если говорить точно, дом стоял не на улице, а за огородами, над самым оврагом.
Овраг тянулся через весь город, а здесь было его начало. “Хвост” оврага упирался в железнодорожную насыпь. Из-под нее, из бетонной трубы, вытекала похожая на простой ручей речка Туринка. Текла она и выше, за насыпью, среди болотистой ложбины по окраине поселка Малая Сортировка. А здесь, в овраге, Туринка местами пряталась среди густой осоки, ольховника и дикой смородины. Журчала там, бормотала.
Заросли пахли сыростью. Но они тянулись только вдоль речки. А склоны оврага были без единого кустика, травянистые.
По другому берегу оврага шла Вокзальная улица. Там, где она кончалась, сумрачно краснела громадная кирпичная церковь без колокольни. Теперь в ней был цех Завода пластмасс имени Кагановича. Если ветер дул с той стороны, от завода пахло не очень-то хорошо. Зато на свалке, ниже бывшей церкви, можно было отыскать интересные вещи: целлулоидных кукол, медвежат и рыбок, пластмассовые портсигары и гребешки, автомобильчики и пистолетики, пудреницы и шахматные фигурки. Все это помятое, со следами брака, но для игры вполне пригодное.
Попадались там и куски блестящего пластика — синие, малахитовые, лимонные, алые. Винька однажды собрал из них целую картину-мозаику: желто-красный самолет в бирюзовом небе над изумрудной поляной с цветами. Жаль только, что скоро картина осыпалась: конторский клей плохо держал на картоне пластмассу...
Дом, в котором жила сестра, был очень старый и несуразный. Приземистое длинное строение с горбатой крышей и кривыми окнами на разном уровне. Стены кое-где были обиты досками или фанерой, а местами темнели щелястые бревна. Хозяйка дома Евдокия Федотовна (или попросту тетя Дуся) была пожилая вдова, бывшая работница железнодорожной бани. Она жила в проходной комнатке с одним окном.
Такую же комнатку по соседству занимала одинокая сестра хозяйки тетя Катя, тоже пенсионерка. А на просторной кухне обитал еще один жилец — паренек шестнадцати лет, Никита, внучатый племянник тети Дуся и тети Кати. Он приехал из деревни и учился в Лесном техникуме.
Никита был белобрыс, кроток и молчалив. По вечерам он сидел над учебником или клеил из блестящей соломки узоры на фанерных шкатулках и рамках. Эти деревянно-соломенные штучки у Никиты получались удивительно красивыми. По воскресеньям тетя Дуся носила их на рынок. Немного вырученных денег она давала Никите — на кино и на автобус (техникум был далеко, в Заречной слободе). Остальные брала себе — в уплату за жилье и кормление родственника.
Людмиле, Николаю и Галке хозяйка выделила самую большую комнату, с тремя окнами — одно смотрело в проулок с тропинкой-спуском, два других на двор.
Двор этот был необыкновенный.
Когда-то дом стоял не у самого оврага, поодаль. Но с годами берег оползал и оползал, двор с его сарайчиками и грядками постепенно съезжал в глубину. Чтобы отстоять “жизненное пространство”, тетя Дуся и ее муж (пока был жив) заменяли канувшую в овраг территорию дощатыми настилами. В конце концов получилась обширная, во всю длину дома, платформа. Она была сколочена из всяких случайных досок и горбылей. А держалась на многочисленных столбиках, балках и бревнах — они были врыты в косой склон орага.
Николай, муж Людмилы, называл здешнее шаткое жилище таверной “Адмирал Бенбоу”. Он любил всякие литературные сравнения, особенно из приключенческих книжек. Николай был веселый, энергичный и непоседливый. Недавно он окончил биологический факультет и работал в Управлении охотничьего хозяйства. Он часто ездил в командировки — проверять, как идут дела в дальних северных угодьях. У него было все, что положено путешественнику: большущий рюкзак, шляпа с накомарником, спальный мешок и двухствольное ружье двенадцатого калибра.
Весной Николай пошел в дальний закоулок оврага проверять ружье. Позвал Виньку и дал выстрелить. Предупредил:
— Прижимай приклад крепче, а то ударит отдачей.
Винька прижал. Но все равно в плечо шарахнуло изо всех сил. А грохот был такой, будто в руках у Виньки взорвался снаряд от “катюши”. Но все же несколько дробин пробили трухлявое от ржавчины ведро, в которое Винька целился.
— Молодец, — услышал он сквозь гул в ушах. — Может, хочешь еще?
Винька помотал головой. Какое там “еще”, когда еле жив остался!
— Чего зря патроны тратить, — выговорил он. — Попал разок и ладно...
И они вернулись в “таверну”.
С тем, что дом похож на трактир из “Острова сокровищ”, Винька был согласен. Ему здесь тоже чудилось что-то приморское и корабельное. Досчатый настил был шатким, как палуба. Его ограждали поручни — перила из примотанных к столбикам ржавых труб.
Недалеко от калитки сквозь “палубу” торчала прямая, будто мачта, береза. Корни ее уходили в склон оврага. От березы к столбу у крыльца тянулась веревка. На ней то и дело болталось под ветром разноцветное белье — как морские флаги.
И что еще было морского — так это риск. Ощущение легкой, но постоянной опасности, как на судне в открытом море. Потому что и там, и здесь могла разгуляться стихия. Судно могло потонуть, а дом... он при сильном ливне мог в конце концов съехать в овраг.
Людмила и Николай надеялись, что это случится не раньше, чем они получат квартиру (“А если уж поедем вниз, главное — спасать Галку”).
Тетя Дуся относилась к опасности со спокойствием старого моряка:
— Ну, обвалимся, так и ладно. Когда нибудь все едино — помирать. Да, может, еще и не завтра...
Однако степень риска для жильцов она все же учитывала. Поэтому брала с квартирантов совсем не большие деньги, и это было очень важно для Николая и Людмилы. Зарплата у рядового охотоведа так себе, а стипендия студентки-третьекурсницы — совсем кот наплакал.
Впрочем, когда Винька вернулся из лагеря, Людмила уже перешла на четвертый, сдала летнюю сессию.
— Ух, Виньчик, вымоталась я. Как голодная лошадь на пахоте, чуть копыта в борозду не откинула.
— Будущая учительница, а так выражаешься!
— А что! Это же литературный образ!
Людмила обрадовалась, что Винька будет жить у нее. С братом веселее. Тем более, что Николай опять улетел в ханты-мансийский край.
— Может, и за Галкой приглядишь иногда.
Винька не спорил, двухлетнюю племянницу он любил. Галка тоже любила юного дядюшку: он, случалось, катал ее на плечах и рассказывал сказку про козу, от которой было страшно и весело до визга. Впрочем, днем Галка чаще всего была в яслях...
Виньке и раньше приходилось ночевать в этом доме. Людмила и Николай укладывались на звенящей пружинами кровати за клетчатой занавеской, Галка спала в своей кроватке на колесах, а Винька ложился на полу — между ножками стола и подоконником. Забирался в спальный мешок Николая. Получалось, будто он в экспедиции.
Особенно интересно было зимой. Играли лунными искрами застывшие на стекле узоры. Сами собой поскрипывали на дворе доски. В морозном воздухе разносились паровозные крики — вокзал и товарная станция были недалеко. По оврагу пролетал иногда вьюжный ветер. Можно было представить, будто ты в каюте шхуны “Святая Мария”, которая собралась в полярное плавание...
Но теперь стояло лето, мешок Николай увез с собой, в доме было жарко. И Винька решил оборудовать себе дачу.
Вернувшись с Октябрьской улицы, Винька забрался под настил двора. Здесь было прохладное, пахнущее глиной пространство. Ближе к дому оно смыкалось со щелястым потолком из досок, а со стороны оврага делалось просторным — стоять можно было в полный рост.
В одном месте Винька нашел широкое углубление: этакая полуосыпавшаяся ниша в глинистом откосе. У Виньки была с собой лопата. Он добросовестно работал ей часа три, сбрасывал вниз рыжую землю.
Получилась пещерка кубической формы, метра полтора в ширину и высоту. Конечно, такой подкоп не укреплял “таверну” на краю оврага. Но Винька решил, то это не беда, немножко-то подрыть можно.
Зато вон какая получилась каюта!
Позади дома, у забора, Винька нашел несколько горбылей и три листа рыхлой от влаги фанеры. Листы эти встали в “каюту” как по заказу! Из них получились задняя и боковые стенки.
Из горбылей Винька сколотил два узких топчана: один для себя, другой на всякий случай. Может, Кудрявая в гости придет, они будут сидеть друг против друга и пить чай за перевернутой кадушкой — Винька поставил ее здесь как столик.
Передней стенки не было, и Винька решил сделать занавесь. Для этого он попросил у тети Дуси старые рогожные кули из под картошки, они валялись в сарае.
Тетя Дуся, когда узнала про подкоп, ахнула и заворчала: “И без того еле-еле на краешке держимся, а ты такую мину подпустил”. Но потом вспомнила, что “все едино” и махнула рукой. И отдала кули.
Винька завесил вход в новое жилье рогожами. Стало полутемно, вверху засветились щели. Когда солнышко, это красиво. А если дождь? Винька решил, что потолок надо обить кусками толя.
Но толь можно было раздобыть лишь на свалке. Винька отправился на склон под заводом...
Оборудовать “каюту” он кончил уже под вечер, когда Людмила привела из яслей Галку.
Увидев брата, Людмила уронила руки.
— Это где же тебя черти носили? Посмотрел бы в зеркало! Из какой мусорной кучи ты вылез, обормот несчастный!
— А еще будущий педагог, — привычно завелся Винька. — Этому вас в институте учат, да?..
— Будет тебе сейчас педагог... Вся голова в глине!
Людмила стремительно вскипятила на гневно гудящем примусе воду в трехлитровой кастрюле. Разбавила этим кипятком воду в жестяном тазу и бурно вымыла Виньке голову прямо посреди“палубы”.
Винька визжал — в основном от мыла и слегка от смущенья. Но не брыкался. Все равно бесполезно. Сестра умела обходиться с ним решительно.
Галка стояла тут же и наблюдала процедуру с тихим восторгом.
— Нечего глазеть, как издеваются над человеком, — сумрачно сказал ей Винька.
Людмила велела ему самостоятельно отмыть руки, ноги и шею и убиратьтся с глаз.
Потом Людмила стала стирать Винькины штаны и рубашку, а он в трусах полез на крышу. Прихватил с собой старые газеты, пакет от фотобумаги и скользкий клубень вареной картошки. А еще — круглую прямую ножку от сломанного стула. Ножка была — ну прямо готовый шаблон для трубы. И по длине, и по диаметру. Она сужалась к одному концу. Значит, и труба будет сужаться, как у настоящего телескопа.
Винька обмотал ножку бумагой от пакета (внутри телескопу положено быть черным). Обмазал ее липкой картошкой, наклеил слой газеты. Затем еще и еще, и так десять раз. И пристроил заготовку у печной трубы на солнышке — пусть сохнет. Затем смастерил маленькую трубку для окуляра.
После этого Винька лег животом на теплое кровельное железо, положил на гребень крыши локти и подбородок.
Дом хотя и невысокий, но с горбатой крыши видна почти вся Зеленая Площадка. Посреди улицы гоняли мяч мальчишки. Знакомые и вполне дружелюбные, хотя Винька и был не совсем “ихний”. Среди них Эдька Ширяев — можно сказать, приятель.
Но идти к мальчишкам не хотелось: спина, руки и ноги ныли после долгих трудов. Винька стал смотреть в другую сторону. Там среди редких тополей, за невысоким станционным забором двигались черные спины и трубы паровозов. Теперь Винька смотрел на них по-иному, не то что раньше. Как бы Глебкиными глазами. Картина была не такая, как под обрывом у пристани, но и здесь ощущалось дыхание разумного существа по имени “Железная Дорога”. То же чувство сказочности и... непонятной тревоги. Словно тайный голос зовет куда-то...
И опять показалось, что Глебка рядом — вроде бы тоже прилег на кровельные листы, слева от Виньки. Винька закрыл глаза.
“А знаешь, — сказал он Глебке, — как красиво бывает зимой, в темноте, когда пар клубится высоко над паровозами и его просвечивают прожектора. Будто серебряные великаны шевелятся в небе... Я и раньше любил смотреть на это, а теперь вспомнил... ну, с новым интересом...”
Он вспомнил это специально для Глебки, в подарок ему. И Глебка молчал рядом понимаюше и благодарно.
...А может быть, все-таки не так уж пусто во вселенной?
Да, конечно, там везде безвоздушное пространство, в котором звезды и планеты и больше ничего. Никакого бога, никакого небесного царства, ни ангелов, ни душ с крылышками. В этом единственная и строгая научная правильность. Но... может быть, все-таки есть где-то уголок, куда с Земли улетает... то, что остается от человека после смерти? Улетит, а потом нет-нет да и коснется живых. Тех, кого этот человек любил...
Ведь бывает же, что рядом с главной правильной истиной существует еще одна. Не очень заметная и... другая. Как бы отступление от правильных рассуждений.
Вот, например, Советская власть. Никто же не спорит, что она самая справедливая, против богачей, за свободу всех людей, за мир во всем мире. Недаром же мы победили Гитлера и освободили много стран. И... все-таки в этой власти есть другая, боковая линяя. Иначе как объяснить случай с маминым братом, дядей Сережей, которого Винька видел только на снимке?
Давно, еще до Винькиного ролждения, к дяде Сереже пришли люди в синих фуражках, сказали, что он — японский шпион, и увели неизвестно куда. С той ночи до сих пор ничего о нем неизвестно.
А на фотографии дядя Сережа был в буденовском шлеме со звездой, с шашкой на ремне и с орденом на шинели. Как, спрашивается, такой человек мог быть врагом народа и шпионом?
Правильности тут не было ни малейшей, но почему-то до сих пор о дяде Сереже говорили вполголоса и с оглядкой...
Но нет, пример с дядей Сережей неудачный! Это отступление от главной истины — плохое, вредное для людей. Но что плохого, если окажется, что от человека остается живая бессмертная частичка? И что Глебка в самом деле иногда напоминает о себе тихим своим дыханием?
Может быть, это что-то вроде радиоволн, только еще более незаметное и до сих пор не открытое учеными...
Винька повернулся на спину. Невидимый Глебка чуть отодвинулся, но не исчез.
В небе стояли белые облака — словно круглый пар от прокатившихся по синеве паровозов.
3
Прошло три дня. Винька сидел в своей каюте под досками. Рогожный полог был откинут Винька читал старую подшивку журнала “Огонек”. Ее откуда-то принес тихий Никита. В журналах был напечатан роман писателя Лагина “Патент АВ”. (Непонятно только, как говорить: А Вэ, А Бэ или коротко: Ав?)
Ничего роман, фантастический и с приключениями. И против поджигателей войны. Про то, как один ученый придумал лекарство, чтобы всякие мелкие существа превращались в крупные. С помощью этого лекарства выросли до нормальных размеров два лилипута, один — музыкант, а другой — миллионер. Вырасти-то выросли, но после этого пришлось им нахлебаться всяких бед. А коварные поджигатели-агрессоры раздобыли это лекарство и стали из трехлетних мальчишек выращивать взрослых дядек. Из дядек получались солдаты, которые умели только стрелять и выполнять команды. Такие и нужны были генералам-злодеям. Воспитывали этих солдат очень просто: если подчиняешья — будешь сытый, а капризничаешь — сиди без обеда. Возвращаясь из столовой, трехлетние вояки бодро пели:
Дяденьку мы слушались —
Хорошо накушались.
Если б мы не слушались,
Мы бы не накушались!
К Виньке привязалась эта дурацкая песенка. Задумаешься и сам не замечаешь, как уже мурлыкаешь: “Дяденьку мы слушались...” Это на мотив другой глупой песенки, которую в лагере любила напевать вожатая Валя:
На дворе у Машки
Сорок три ромашки,
На дворе у Нинки
Ни одной былинки...
Винька опять задумался о лагерных днях.
Несмотря на то, что случилось с Глебкой, он вспоминал лагерь по-хорошему. И костры с горячими искрами в густо-синем небе, и песни про аиста, про чибиса у дороги и про тихую сторожку на краю пути; и ребят... Даже толстого дурня Муму вспоминал без враждебности. Мума был действительно дурень, но не фашист и не белогвардеец. Иначе бы он не подружился под конец смены с маленьким Яшкой Гольдбергом, тихим шахматистом, слегка похожим на Глебку...
А еще Винька вспоминал, как Глебка барабанил на утренней линейке. Солнце пробивало густые березы, осыпало на Глебку круглые желтые пятна и загоралось на блестящих обручах барабана. В этом воспоминании была и печаль, да. Но печаль как бы с проблесками света.
...Наверху послышались шаги. Незнакомые, явно мужские. Прогнулись доски, с потолка на журнал посыпаласть труха. Винька поднял лицо. Шаги стихли. Но Виньке почудилось, что тихо скрипнули сапоги.
Винька вбрался из “каюты” — и вверх, через трубчатую ограду!
— Папа!
Теперь отец был не в солдатской, а в новенькой офицерской форме. При всех наградах. В фуражке с голубым околышем и с “крылышками” над окруженной золотистыми листиками “летчитской” кокардой. В портупее. И кобура — не плоская, не пустая.
— Ой, па-па-а... Какой ты! — И лишь после этого Винька облапил отца, щекой прижался к гимнастерке (под щеку попала пряжка наплечного ремня). От отца пахло шерстяной тканью, одеколоном и ременной кожей.
Отец гладил на Винькином затылке отросшие волосы.
— Папа, ты насовсем вернулся? — И Винька вопросительно отодвинулся.
— Нет, что ты... Я только до вечера. Это случайный приезд. Машину отправил куда надо, а сам — сюда. Знаю, что мама на работе, а ты здесь...
— У-у! Я думал, ты отслужил...
— Ну-ну, не гуди... Люда дома?
— Нету ее дома. Пошла в институт библиотечные учебники сдавать. А потом еще по всяким делам и к подругам, а после этого в ясли за Галкой и тогда уж домой.
— Жаль... Ну ладно. А ты как живешь?
— Я? По-всякому... Папа, я телескоп сделал, сейчас покажу! — Винька сбегал в дом за трубой. — Вот! Можно глядеть на что хочешь, только там все вниз головой. Он вообще-то для небесных наблюдений. Я Луну жду, но пока что ее не видать, новолуние...
Отец приставил трубу к глазу. Навел на дальний берег оврага.
— Да, приближает. Ощутимо. Это ничего, что вниз головой. В крайнем случае можешь сам встать на голову и наблюдать в такой позе..
— Ох, правда! Я попробую!
— Только шею не сверни... Ты, наверно, в лагере узнал, как эту штуку смастерить?
— В лагере... Папа! А еще я себе каюту устроил. То есть землянку. Пойдем!
Конечно, майору военно-воздушных сил несолидно было лезть через перила. Винька повел его через калитку и вниз по тропинке.
В землянке отец пригнулся, сел на застеленный одеялом топчан.
— Форменный блиндаж, — похвалил он. (И с того момента Винька называл свое жилище только блиндажом).
Отец погладил одеяло, заметил под ним край простыни.
— Ты что же, и спишь здесь?
— Да! Здесь как... в полевых условиях. Людмила сперва не хотела отпускать, но я ее переупрямил. Тогда она дала полушубок для подстилки и простыню с одеялом. И подушку...
Отец придвинул к себе Виньку, спросил вполголоса:
— А ночью-то не страшно... камарадо Винцент? — И глянул из-под козырька то ли с насмешкой, то ли с сочувствием.
— Нисколечко!.. Ну... то есть сперва чуть-чуть жутковато было. Но я со свечкой. Поставил ее в тарелку с водой, чтобы случайно не наделала пожара. А в другой раз уже без свечки, только рогожу откинул. Интересно смотреть, как среди ночи в овраге туман появляется. Такими пластами...
Винька не стал говорить, что в первую ночь, когда страх поднажал на него, он шепотом позвал: “Глебка...”
Может быть, Винька ненормальный. Нормальные люди, чтобы избавиться от страха, разве зовут тех, кто умер? Наоборот, мертвых полагается бояться. Но Виньке, едва он представил присевшего рядом Глебку, стало гораздо спокойнее.
Чего бояться-то?
От Глебки разве может быть что плохое?
От друзей не бывает несчастий...
“Ты не сердишься, что я взял для телескопа твое стекло?”
“Ничуть...”
“Жаль, что нынче не видать Юпитер. А то бы понаблюдали”
“Успеем еще...”
— Ты что шепчешь, Виньчик?
— Я?.. Не знаю. Так просто... Папа! А ты как там живешь? Тоже в блиндаже?
— Нет, что ты! В вагончике. Такой домик на колесах. У меня там отдельная комнатка. Вполне цивилизованная жизнь. И люди там неплохие. Скучаю только без вас... — Он посадил Виньку рядом, обнял за плечо, прижал. Винька боком ощутил выпуклую кобуру.
— Папа, а когда насовсем-то?
— Не знаю пока. Возможно, через две недели. Но могут и задержать. Дел там хватает...
— Каких дел?
— Военных. Переподготовка летчиков. И тех, кто в запасе, и кадровых. На новых машинах...
— Пап... Что ли, опять будет война?
— Ну... будет — не будет, а истребители всегда нужны. Может, как раз для того, чтобы ее не было... К тому же, надо помогать друзьям-братьям...
— Кому?
— Ну, ты радио-то слушаешь?
— Папа... Корея, да?
Отец вытянул губы трубочкой и стал смотреть перед собой. Я, мол, ничего не говорил.
— Я понимаю. Военная тайна... Папа! А тебя не отправят туда?
— Никуда меня не отправят дальше Сухой Елани, не бойся. Возраст уже не тот...
— Пистолет вот дали, однако, — заметил Винька и шевельнул боком.
— Ну, пистолет положен. Потому что боевая техника там. И начальником караула быть приходится...
— Па-а... А можно его посмотреть? — выговорил наконец Винька жгучее желание. — Ну, хоть только в твоих руках! Я даже пальчиком не коснусь, вот! — Винька встал и спрятал за спину ладони.
Отец вздохнул почему-то и расстегнул кобуру. Вытащил вороненый пистолет. Вынул обойму, положил на топчан. Рывком затвора проверил: не осталось ли в стволе патрона. Щелкнул спуском. Взвел курок.
— На, пощелкай. Только не наводи ни на меня, ни на себя...
Винька еле поверил счастью. Взял во вспотевшие ладони плоскую рифленую рукоять. Тяжесть боевого оружия ощутилась не руками, а всем телом и нервами. “Ух ты...” Винька нацелился в сучок на фанере, нажал. “Чак”, — отчетливо сказал боек.
— Можно еще раз?
— Можно. Еще три раза. Взводи сам...
Щелк... Щелк... Щелк.
— Папа, это ТТ?
— ТТ. Давай сюда... И теперь послушай.
— Что? — Винька даже обиделся на неожиданно сухой тон.
— Вот что. Поиграл, а сейчас запомни: оружие — не игрушка. И если где-нибудь увидишь, не вздумай трогать без спросу и баловаться.
— Да знаю я! Мне и Николай говорил то же! Про ружье. Я и не касаюсь. Понимаю же...
— Все говорят “понимаю”, — отец устало сгорбился на топчане. — А потом... Ты думаешь, зачем я приехал? Привез погибшего солдата, хоронить... Он тоже все понимал, уставы читал, инструкции слушал. А тут на стрельбах вдруг взял да зачем-то прикладом карабина о землю. А в стволе патрон. Пуля вошла в подбородок, а вышла из затылка... Не приведись тебе в жизни видеть такое...
Винька стоял, будто виноватый, пока отец вставлял обойму и прятал пистолет.
— Папа, я знаю... Ты теперь за всех боишься. И за меня...
— Правильно знаешь... В жизни столько случайностей. Вроде бы и мирное время, а иногда как на войне...
— Да, папа... — шепнул Винька.
— Что “да”? — Отец снял фуражку, придвинул лицо. На лбу — красный след околыша.
— Папа, у меня тоже... друг погиб. В лагере. Ушел на речку, а там деревенский малыш в воду сорвался. Глебка кинулся, а плавать не умел. Маленького вытолкнул, а сам... — Винька глотнул.
— Боже ты мой... — И Винька в глазах отца увидел: “На месте этого Глебки мог быть и ты”.
— Я-то умею плавать...
— Плавать-то умеешь... А если что другое? Например, этот блиндаж. Ты не боишься, что тебя придавит, если вдруг оползень? Подмоет дождем...
— Ничего не будет, уже испытано. — сообщил Винька с подчеркнутым спокойствием. — Позавчера был такой ливень, мы думали, все поплывет. А ничего не шелохнулось. Потому что очень много подпорок в берег вкопано. Да еще у березы корни тут...
— Кто знает. А вдруг более сильный ливень?
— Сильнее, чем был, некуда. Знаешь как хлестало! Туринка вышла из берегов, у Кудрявой рядом с домом забор смыло и повалило. Я вчера помогал ее бабушке ставить его обратно. Она сейчас одна в доме.
— Одна? А где твоя подружка-то?
— Па-а! Чего ты дразнишься?
— Я? Дразнюсь? — изумился отец. И Винька был рад, что он отошел от тревожной темы.
— Конечно! Что за слово “подружка”!
— Ну... по-моему, обыкновенное слово. Хорошее. Разве нет?
— Подружки у девчонок бывают! А она просто... мой товарищ, вот и все.
Винька знал, что отцу нравится слово “товарищ”. По-испански — “камарадо”.
“Камарадо Винцент...”
Отец забавно так, по-штатски, повздыхал.
— Я ведь не хотел обидеть... ни тебя, ни ее. “Подружка” тоже звучит неплохо. Виконт де Бражелон, например, не стеснялся так называть свою возлюбленную...
Винька... он даже возмущаться не стал. Только пожал плечами.
— Ты, папа... ты, наверно, переутомился там на военной службе... “Возлюбленная”...
Отец спустил ему эту маленькую дерзость, только усмехнулся.
— Ладно, не распускай хвостовое оперение, виконт. А где все-таки... госпожа де Лавальер?
— Уехала с мамой в деревню, к другой бабушке. На неделю. Я ее еще не видел после лагеря.
— Когда вернется, передай мое глубокое почтение.
Винька засмеялся. Прыгнул к отцу на колени, опять прижался лицом к гимнастерке. К холодным медалям.
— Передам...
