Часть первая. АВГУСТ
С первым ветром проснётся компас.
А. Грин
Ночью грянул норд-вест. Он ударил так, что несколько шиферных плиток сорвались с крыши и застучали о деревянное крыльцо. Застонали расшатанные ворота. Потом, когда первая волна ветра ушла и он сделался ровнее, Владик услышал гудение проводов. Они дрожали в потоках воздуха, как басовые струны, и низкий звук их проникал сквозь шум ближних деревьев и беспорядочное, как перестрелка, хлопанье калиток.
Владику захотелось подняться на чердак и проверить стрелку флюгера. Но он побоялся разбудить отца. Ведь отец обязательно проснется от осторожных Владькиных шагов. Нет, пусть уж спит, он и так лег совсем недавно. Владик еще слышал неостывший запах обуглившейся газеты, которой отец прикрывал лампу, когда сидел над чертежами.
Владик нащупал упавшее на пол одеяло, натянул его до подбородка и стал медленно засыпать под шум тополей и гудение проводов. "Циклон с северо-запада", — подумал он сквозь дремоту. Сейчас он уже и без флюгера знал, с какой стороны пришел ветер.
Темнота, словно стены черной палатки, вздрагивала под ветром. И вот наконец он пробил ее, рассыпав редкие оранжевые искры. Они выросли, превратились в яркие шары с пушистыми лучами и заплясали вокруг Владика, разрывая темноту на клочья. Так всегда начинался самый хороший сон.
Но сейчас в него вмешалось что-то чужое и недоброе.
Откуда-то из глубины донеслись шаркающие шаги тетки. "Приехала уже! — недовольно подумал Владик. — И когда успела?" Медленно и скрипуче тетка заговорила издалека:
— Продырявил крышу-то. Навтыкал всяких палок. Все не как у людей! У других-то уж, если не дал господь...
— Чего не дал? — поднимаясь, тихо спросил Владик и почувствовал, как от обиды и злости холодеет лицо.
Тетка замахала руками и стала быстро уменьшаться, словно таять.
— "Господь"... — сквозь зубы сказал Владик.
Но маленькие оранжевые солнца снова закружились перед ним, сливаясь в яркие полосы, и темнота рассеялась совсем. Владику снилось, что кругом уже день и, как зеленые костры, полыхают на ветру деревья...
Глава первая
О том, что Генка три дня подряд не ходил на занятия по английскому языку, отец узнал случайно, перед самым отъездом. Сгоряча он закатил сыну такую затрещину, что у того даже зачесалось в носу. Генка отскочил в угол, прижался спиной к стене и приготовился крикнуть, что пусть хоть убьют, а толку все равно не будет, потому что...
Но отец слушать не стал. Рванул с вешалки дождевик, вскинул на плечо рюкзак и шагнул за дверь, сказав на прощанье:
— Не перейдешь в шестой — шкуру спущу!
Мать посмотрела на Генку долгим взглядом, вздохнула и пошла провожать отца. Хлопнула дверь.
Генка стер со щеки слезу, пнул табуретку и, сев на подоконник, стал грызть ногти в злом раздумье.
За "шкуру" он не боялся. Отец вернется только в октябре, а тогда уже будет поздно шуметь, если Генка и останется на второй год. А в том, что он останется, Генка был уверен. К этой мысли он привык, и мучило его другое: надо было каждое утро таскаться в школу, где худая и раздражительная "англичанка" Вера Генриховна пыталась вдолбить в голову Генке и еще нескольким неудачникам то, что они не смогли выучить за весь учебный год.
Генка передернул плечами. Он вспомнил гулкие ступени пустых школьных лестниц, перевернутые парты у стен, тяжелые шаги маляров, таскавших стремянки по забрызганным известковыми звездами коридорам, и пыльные окна класса. Класс казался теперь очень большим, потому что в нем осталось только четыре парты, остальные вынесли ремонтировать. Генка сидел там на крайней парте, у стены, и тоскливо слушал, как Вера Генриховна с расстановкой произносит:
— Пора понять: до решающей контрольной осталось не больше трех недель.
Для большей убедительности она слегка нажимала на "р": порра... ррешающей контррольной... тррех... Потом она поворачивалась к треснувшей порыжевшей доске и брала мел. Из-под мела сыпался белый порошок. На доске появлялись английские слова. Те слова, которые читались вовсе не так, как были написаны, и которые нельзя выговорить, не вывихнув язык.
Генка разглядывал седоватый узел волос на затылке "англичанки", уныло грыз ручку, и постепенно в него заползала тоска и безнадежность.
Так проходили два часа. Они все-таки кончались, несмотря на свою бесконечность, и Генка выходил на улицу, где в тополях и кленах посвистывал ветер августа. И в листьях плясало солнце. Но день был испорчен, потому что до вечера сидело в Генке это чувство безнадежности, едкое, как запах сырой известки в пустых коридорах...
А ветер шумел и сейчас, качал в палисаднике ветки сирени. Но Генка не радовался ветру. Он сидел и злился на весь белый свет. Злость бывает разная. Иногда рассердишься, и будто сил прибавится, а иногда наоборот: приходит злость беспомощная, такая, что даже кулаки сжать как следует не хватает силенок. Только сидишь и смотришь на все кругом из-под насупленных бровей. И хорошо еще, если есть что насупить. А если вместо бровей — чуть заметные полоски редких рыжеватых волосков? Генка с отвращением глянул в зеркало на дверце облезлого гардероба. Но лица не увидел. В отраженном солнечном окне рисовался только темный Генкин силуэт — зябко сведенные плечи, круглые, чуть оттопыренные уши, торчащие вверх сосульки волос. Впрочем, Генка и без зеркала отлично помнил свое лицо — скуластое, толстогубое, с широко посаженными глазами, со вздернутым носом и пояском желтых веснушек, протянувшимся через переносицу. "Самый подходящий портрет для второгодника", — подумал он даже со злорадством.
Его злило все: шуршание ветра, хлопанье форточки, дребезжащая музыка приемника. Генка прыгнул на пол. Со звоном закрыл форточку. Рванул штепсель. С кухни доносилось звяканье тарелок и погромыхиванье кастрюль: бабушка мыла посуду. Генка приоткрыл дверь и просунул голову:
— Чем каждой тарелкой греметь, взяла бы лучше всё сразу да об пол!..
— Уехал отец-то, — печально сказала бабушка. — Оставил ирода на погибель нашу. Не будет сладу.
— Не будет, — мрачно согласился Генка.
Вернулся в комнату и снова залез на подоконник. Прямо в ботинках на чисто вымытый подоконник.
Опять заюлила беспокойная мысль: "Что делать, что делать?" Нет, ну в самом деле, что же делать? Вот были бы такие таблетки, чтобы принять их и сразу уснуть на три недели! Лишь бы не ходить в пустой, пахнущий известкой класс, не слышать унылое поскрипыванье мела. Спать и ничего не чувствовать. Даже не жалко августа и ветров. Лишь бы кончилось все скорее! Ну и пусть он будет второгодник. Второгодники разве не люди?
Мать, когда узнает, схватит, конечно, Генку за воротник, закричит и начнет колотить его сухим кулачком по спине. Это не страшно. Хуже, если она не станет колотить, а просто опустит руки и заплачет. Слезы у нее крупные и медленные. Они стекают по тонким морщинкам на щеках, падают с худого подбородка и застревают в зеленых ворсинках потертой шерстяной кофточки. Генка не может смотреть на это... А бабушка обязательно будет стоять рядом и тихо говорить:
"Ведь учил отец-то его, нехристь окаянную: старайся ты, будь человеком. Не хочет, лодырь бессовестный!"
Не хочет! Да он просто не может. Ну нет способностей. Вот на музыканта, например, ни одного человека не станут учить, если нет у него совсем таланта. А если нет никакого таланта, чтобы учить английский язык?
"Будь человеком". А разве обязательно знать английский, чтобы стать человеком? "Будь"! А почему "будь"? А сейчас он разве не человек?..
Вдруг знакомый звук перебил невеселые Генкины мысли. Словно неподалеку сыпали на сухие доски горох. Но, конечно, никакого гороха не было. Это мчался куда-то восьмилетний малыш Илька — щелкали по асфальту его сандалии.
Генка усмехнулся. Вспомнил, как недавно Илькина мать вертела в руках сандалию с протертой насквозь подошвой и сокрушалась:
"Хоть верьте, хоть нет — за это лето уже третья пара. Просто горят у него на ногах".
Рядом стояли соседки и сочувственно качали головами: горят. Илька тоже стоял рядом, поджав босую ногу. Он поглядывал на дыру в подошве и безнадежным голосом спрашивал:
"Ну можно, буду босиком бегать? Ну можно, мам?"
"Еще чего! Я вот покажу тебе "босиком"! Пропорешь ногу да получишь столбняк... Чтобы прививку сделать, тебя ведь арканом не затащишь".
Илькина мама была врачом детской поликлиники и разбиралась в таких вещах, как столбняк.
Сейчас Илька, судя по звонкому щелканью, бегал в новых, четвертых по счету, сандалиях. Хватит ли до осени? Кто знает! Не зря у Ильки такое прозвище — "Гонец". Если надо что-то передать, куда-то сбегать,
Илька мигом! Только попросите. Он готов куда угодно. Хоть за пять кварталов, хоть за десять. Потому что это же здорово — лететь по улицам быстрее всех, и так, чтобы ветер навстречу!
Генка сразу представил: мчится Гонец — мелькают коричневые ноги, как спицы в колесе старой бабушкиной прялки. Короткий Илькин чубчик торчком встает над лбом от встречного ветра. И расстегнутая рубашка-распашонка трепещет за спиной, будто маленький плащ.
Если щелкают Илькины подошвы, значит, что-то случилось, значит, есть какая-то новость!
И вот все ближе: та-та-та-та-та... Истошно завопили у соседней подворотни перепуганные куры. Илька с размаху остановился у палисадника. Встал на цыпочки, навалился голым животом на острые рейки. Головой раздвинул ветки.
— Ген... — тяжело дыша, сказал он. Длинные ресницы вздрагивали над его темными встревоженными глазами.
— Ну?
— Гена... Он опять поднялся. Белый...
