Неоконченное кино
1
Поужинали в тот день поздно. Потом разожгли костер. И не на обычном месте, не на костровой площадке, а на поляне прямо перед главным домом — “штабом” лагеря. Сделали это, как бы показывая: мы теперь здесь единственные хозяева и никто нам ничего не запретит.
У огня собрались все, кого оставили в лагере. Были здесь, конечно, те, кто стоял в карауле у флага, был Илюшка Митников. А еще — две девочки. Большая уже, лет четырнадцати, Алена Матюхина и ее семилетняя сестренка Настя. Настюшка. Спокойно-веселое существо с мальчишечьей стрижкой и золотистыми сережками-шариками. (“Как ей в интернате разрешили сережки?” — удивлялся про себя Валентин.) На “энэлошную” поляну девчонки не ходили, книгу им инопланетяне тоже не показывали, все это были сказки. “Помаячили среди бурьяна, показали что-то квадратное с огоньком и пропали. А мы перепугались”, — разъясняла добродушная Алена. Их тем не менее оставили: считалось, что они все равно контактеры, которым нужен карантин. Сестры не огорчились. Как и все интернатские, по дому они не скучали. Главное, что их двоих не разлучили, а жить все равно где. Здесь даже интересно.
К досаде Валентина, был оставлен в лагере и Ласьен с двумя приятелями. Впрочем, вели они себя послушно, хотя держались в сторонке...
Сперва-то набралась большущая группа “карантинщиков” — человек тридцать. Но надо отдать должное Мухобою — он ловко отсортировал истинных контактеров от тех, кто лишь хвастался походами на “космодром” и знакомством с пришельцами. Кстати, вел себя Мухобой как ни в чем не бывало, только старался не оставаться один на один с Валентином. Бойко распоряжался посадкой в автобусы и зорко следил, чтобы не остались в лагере добровольцы... Впрочем, одного добровольца оставили — Сопливика. Он заявил, что не раз бывал на космической поляне, и привел, видимо, такие веские доказательства, что Марина в конце концов занесла его в список одними заглавными буквами.
— На фиг он тут нужен. Вонять только, — сказал Ласьен.
Валентин посмотрел на него, и тот утих. У Сопливика Валентин спросил:
— Скажи, неужели ты по правде ходил туда? Или сочиняешь? Не бойся, я тебя не отправлю...
— Ходил... Я ночью ходил, когда никто меня не видел.
— И не боялся?!
— Почему... Я боялся, конечно, потому что там шкыдлы. Кусаются и лапают за ноги, противно так...
— Что за шкылды?
— Ну... они в болоте живут. Вредные... А еще там чуки есть, они, наоборот, хорошие... Я один раз до самых песков дошел. С фонариком...
Валентин усмехнулся, растрепал Сопливику волосы. Фантазер ты, мол... Сопливик на миг притиснулся к нему, и Валентин тихо дернулся — не то чтобы от брезгливости, но опять от какого-то внутреннего неприятия. Ласьен, который крутился рядом, хихикнул. Сопливик отодвинулся и пошел прочь.
...Сейчас все кружком сидели у костра. Одиннадцать ребят и Валентин. “Окажись еще один, и получилось бы, как Иисус и ученики, — подумал Валентин. — Впрочем, хорошо, что нет двенадцатого, а то один оказался бы Искариотом... Хотя и сейчас есть кандидат на эту должность. Ласьенчик... И не стыдно тебе такое про мальчишку? Какой бы он ни был, а все равно еще пацан...”
Ласьен сидел чуть в стороне, со своими дружками. Один был пухлый, с девчоночьей симпатичной рожицей, Сенчик. Другой — Мишка Дыров, совершенно бесцветная личность... На коленях Ласьен держал гитару, дергал потихоньку струны. Потом они втроем попытались исполнить песню:
По пустыне караван шел с тюками чая,
Шли понурые верблюды, головой качая...
Чай, чай, чай...
Песня была мало кому знакомая, с приблатненным подвыванием, исполнителей не поддержали. Ласьен сделал вид, что не обиделся. Посидел еще, отодвинулся подальше вместе с Дыровым и Сенчиком, и незаметно они слиняли в темноту.
— Смолить пошли, — заметил Санька Крендель. — У них под контейнером за кухней сигаретная заначка.
— Пойти, что ли, вздрючку сделать... — неохотно шевельнулся Валентин.
— Да ну их, — сказал Шамиль. — А ты, Крендель, не болтай...
Вечер был безветренный, костер бросал языки вверх, никого не задевая дымом. Комары исчезли. Закат уже догорал за черными березами. Огонь оранжево освещал стволы. А еще — гипсового трубача Даньку с побитыми локтями и перевязанной коленкой. Шамиль, Кудрявость и Крендель притащили его, едва укатил последний автобус. Поставили над клумбой. Казалось, Данька прислушивается к разговору...
Несколько малиновых звезд прокатилось по небу за березы. То ли метеоры, то ли спутники, то ли... Потом прошли два светящихся диска — рядышком, как связанные. Достигнув зенита, прочертили хитрый зигзаг и пропали. Все следили за ними. Совсем невысоко пролетел мохнатый желтый шар.
— Начинаются опять фокусы, — недовольно сказала Алена.
— Может, сядут? — предположил Крендель.
— Ага, держи карман, — отозвался Шамиль. — Никогда они не садятся, если их ждут.
— А кто их ждет? — встрепенулся Валентин.
— Ох, да ладно, Валентин Валерьич, — сказал Шамиль. — Все же знают, что нас как приманку оставили. И вас тоже...
— Ну что ты выдумываешь! — Валентин постарался возмутиться как можно натуральнее. — При чем тут приманка? Карантин есть карантин!
— Ну да, конечно, — усмехнулся Шамиль. — Только почему-то из домашних в карантин никто не попал. Одни интернатские...
— А Илюшка!.. — ревниво вскинулся Гошка Понарошку. — Он ведь уже...
— Гошка Поварешка, помолчи, — серьезно велела Настюшка.
А Илюшка не шевельнулся. Он сидел непривычно притихший и печально озабоченный. Все знали почему. Он боялся, что, если не вернется из лагеря вовремя, приемные родители откажутся от него. Конечно, это был глупый страх. Раз уж люди выбрали в сыновья мальчишку, то разве будут придираться к таким пустякам? Все это понимали и все успокаивали Илюшку, и он вроде бы утешался на время, а потом опять становился как в воду опущенный.
...— Да вы не думайте, никто не боится, — опять заговорил Шамиль. — Даже интересно... Только все равно это ерунда, никаких контактов не будет. Зачем мы им?
Валентин и сам знал, что ерунда. Все это чья-то дурацкая игра или, скорее всего, глупая перестраховка. Не ждал он, конечно, никакой посадки инопланетян и тревожился лишь об одном: как прожить дни карантина, чтобы с ребятами ничего не случилось. Порой, правда, приходила досада — от ощущения чужой воли, которая разыгрывает с ним и с ребятами странный спектакль. Но это накатывало лишь временами. А тяжесть “бергмана” за поясом была хорошей гарантией от страха перед неведомыми опасностями...
И сейчас он без всякого беспокойства, а чтобы шуткой разрядить напряжение, проговорил:
— Что-то долго наших смолильщиков нет. Может, их как раз и унесли пришельцы?
— А вон они, — отозвался Сопливик. Он сидел рядом с Гошкой, притихший и задумчивый, почти как Илюшка.
— Ну что, накурились? — добродушно спросила Алена.
— Чё врешь-то! — испуганно взвился Сенчик.
Ласьен пренебрежительно промолчал. А Мишка Дыров буркнул:
— В гальюн нельзя сходить, что ли?
— Нельзя, — хихикнул Гошка. — Там как раз марсианины... Хвать тебя!
Крендель (он, видимо, побаивался) произнес недовольно:
— Хватит уж сказки-то рассказывать! Про нечистую силу!
— Валентин Валерьевич, расскажите про что-нибудь, — попросила Алена. — А то они только и знают про мертвецов да пиратов.
Делать нечего, надо было развлекать ребятишек. Спать все равно так сразу не загонишь.
— Был со мной однажды странный случай. Повстречал я одного мальчика. Вот вроде Гошки...
— Правда? — обрадовался Гошка. — Или понарошку?
— Правда... Сиди не подскакивай, а то в костер запрыгнешь... Было это на старой улице Ручейковый проезд...
И Валентин подробно рассказал о встрече с маленьким рыболовом. И о том, как не мог отыскать потом улицу.
Слушали с интересом (Сопливик в это время незаметно отодвинулся от Гошки и оказался под боком у Валентина). Но когда Валентин закончил, Кудрявость спросил с досадой:
— Все, что ли? Продолжения никакого нету?
— Продолжение... оно было. Только совсем странное. И это уже другая история. О сумасшедшем компьютере.
— Расскажите!.. — заговорили, задвигались все.
— Вспоминал я, вспоминал этого рыбака и наконец решил придумать про него сказку. Как он поймал все-таки золотую рыбку... Вернее, не просто сказку, а сценарий для мультфильма. До конца, правда, не придумал, но начал рисовать и снимать то, что нарисовано...
— В клубе “Репейник”? — вдруг подал голос Илюшка.
— Нет. Этим я занимался дома. У меня есть установка для съемки. Мне ее соорудил мой друг, он удивительный электронщик и кибернетик. Просто волшебник в этом деле.
— А кибернетика-то здесь при чем? — спросил издалека Ласьен. — Зачем она мультяшкам?
— Сейчас объясню... Вы ведь знаете, раньше каждый кадр в таких фильмах рисовали рукой — все движения героев. Главные кадры делал художник-мультипликатор. А промежуточные (они называются “фазы”) — художники-фазовщики...
— Шестерки, в общем, — опять подал реплику Ласьен.
— Балда ты, Ласьен, — искренне сказал Валентин. — Пожалуйста, не встревай...
— Иди лучше еще посмоли, — неожиданно добавил Сопливик, теснее придвигаясь к Валентину.
— А ты видел, как я смолил? Сексот...
Валентина резануло.
— Хватит! — гаркнул он. — Будете слушать или нет?
Почти все завопили, что будут.
— Ну, то-то... Фазовщики — они были на больших студиях. А теперь их, кстати, все чаще заменяют компьютеры, возможности компьютерной графики неисчерпаемы... А я “Сказку о рыбаке” делал всю сам, вручную. Так сказать, занятие для удовольствия, для души. Но работы было очень много, и вот Сашка... то есть Александр Анатольевич, мой друг, и предложил: “Давай сделаю тебе машину, которая сама будет выдавать на дисплей все фазы движений, а ты только подкладывай основные кадры с персонажами да записывай фильм на пленку...” Я сперва не хотел. Говорю ему: “Не верю я этой технике, искусству живые пальцы нужны. А если машина фильм делает, тут что-то не то. Она же без души...” А друг мой и отвечает: “Почему ты думаешь, что в электронном организме нет души? Хочешь, докажу, что есть?..” И полгода, наверное, возился с установкой, больше меня увлекся. Он такой — если что задумает, влазит в идею с головой, будто от этого судьбы мира зависят...
2
Зачем он стал рассказывать ребятам эту историю? Ведь и один на один с собой не всегда он вспоминал ее с охотой. Смутное было чувство. С одной стороны, до сих пор грела радость, с которой начинал он тогда эту “Сказку”. С другой — конец-то печальный. Да еще с неразгаданной тайной, с берущей за душу мистикой. Правда, и в этом была какая-то своя прелесть: как в жутковатых детских снах про незнакомые города. Но и горечи хватало.
...Началось это месяца через два после смерти тетки. Валентин потосковал, оборудовал в тетушкиной комнате домашнюю студию, поругался и перестал общаться с Валентиной, сел раскапывать архивы, наткнулся на позабытые рисунки с мальчишкой-рыболовом и... задумался. Кто он, маленький Князь? Куда потом девался? Будь у Валентина хоть какой-то талант прозаика, он обязательно сел бы сочинять об этом пацаненке сказку. Вроде “Маленького принца”. Но единственное, что Валентин умел “в смысле писательства”, — это корявыми фразами нацарапать сценарий любительского мультфильма. (“Да еще составлять высосанные из... докладные для Артура, да? У, с-сволочь...”).
В те дни он забыл и об Артуре, и обо всех на свете горестях. Поддавшись какому-то неведомому ранее, ласковому вдохновению, Валентин взялся набрасывать историю мальчишки, который поймал в бочке золотую рыбку. Обижали мальчишку в школе и на улице, не понимали толком ни мать, ни отец, ни дед с бабкой, вот и унесла его рыбка на неведомый остров, где стал Маленький Рыбак владыкой сказочного княжества. Друзей нашел. Но появились, конечно, и враги...
Дня три сидел Валентин неотрывно, с головой ушел в радостную работу. Потом случился перепад настроения...
В общем-то из-за пустяка. Из-за дурацкой рецензии некой критикессы А.Марчелинской на его иллюстрации к сборнику современных сказок “Большие пароходы и Маленький Капитан”. А.Марчелинская кисло констатировала, что при первом рассмотрении иллюстрации составляют впечатление “довольно милое”, но когда их слишком много, они “вызывают нечто вроде оскомины своей излишней манерностью, которая порой недалека от границы слащавости...”. От этой фразы Валентин осатанел, и первой мыслью было ехать в столицу и бить там редакционные морды. Остановило лишь то, что человек, которого прежде всех следовало подвергнуть этой справедливой акции, — дама... Она же в следующем абзаце дала маэстро Волынову еще одну оплеуху:
“И вообще в последнее время, открывая то одну, то другую детскую книгу, видишь там все тех же утонченных, большеглазых и достаточно симпатичных, но удивительно похожих друг на друга юных персонажей. Их узнаваемости вначале радуешься, как встрече со старыми знакомыми, потом это начинает, мягко говоря, утомлять. И уже не вызывает удивления, если в читательских отзывах прозвучит фраза: “Эти волыновские мальчишки навязли у нас в зубах”...”
Остервенелость Валентина дошла до высшей точки. Неужели эта дура возьмется утверждать, что его Том Сойер и, скажем, Сережка из “Судьбы барабанщика” похожи друг на друга? Или Питер Пэн напоминает Витьку Щелкуна из “Школьной рапсодии”? Или пацаны из лихой книжки “Рыжие петухи на тропе войны” чем-то сродни мальчикам Достоевского?..
Но скоро злость и возбуждение угасли. Пришла унылость (не первый раз так было, потому что не первый раз журналистские дамы, писавшие о детских книжках, лягали его). Нет дыма без огня, и, наверно, эта А. Марчелинская во многом права. Он себе набил руку до автоматизма, и “волыновские мальчики” кочуют из книги в книгу. Причем такие, каких в жизни, конечно, не бывает. И мультфильмы его такие же... Ну и что же, что он душу вкладывает? Теперь и об этом “вкладывании души” Валентин думал с виноватостью и чуть ли не с опаской. Словно в его привязанности к своим нарисованным героям (а заодно и к “Репейнику”, и к ребячьей жизни вообще) могли усмотреть какую-то ущербность.
В таком состоянии и нашел его Сашка. И не стал жалеть.
— Очередной приступ меланхолии усомнившегося в своей гениальности мастера?
— Пошел ты... — скорбно сказал Валентин.
— Угадываю причину с трех раз... — И угадал с первого: — Борзописучие тетушки накакали в душу!
Он, Сашка, умел видеть Вальку насквозь. Ибо знали они друг друга с дошкольных времен. И дружили с тех же пор.
Казалось бы, чего между ними общего? Валя Волынов — тихий мальчик, художник, сплошной гуманитарий. Сашка Гордеев — технарь, не знавший в детские годы разницы между “Герникой” Пикассо и “Троицей” Рублева (и не ведавший о них обеих). К тому же — хладнокровный уличный боец, спокойно швыряющий перед схваткой очки подальше в траву, чтобы не раскокали во время боя... Однако же что-то тянуло не похожих мальчишек друг к другу...
Ну, Вальку-то, пожалуй, понятно что. Не обязательно даже сам Сашка. Иногда — просто возможность сбежать из-под строгой теткиной опеки в дружную и веселую семью Гордеевых — как на каникулы. А бывали и такие моменты (когда Валька стал постарше и пообщительнее), что он, увлекшись новыми приятелями, надолго охладевал к Сашке с его паяльниками, компьютерными платами и конденсаторами. Тот не обижался, невозмутимо ждал. Словно изначально был уверен, что Валька никуда не денется, вспомнит о нем в конце концов. И Валька вспоминал, приходил... И Сашка смотрел на него понимающе. Порой даже слишком понимающе. Как, например, сейчас.
— Бабы-критикессы виноваты, а рычишь на меня, — сказал он.
— Да я на себя больше...
— А-а! Гложешь свою душу: “Они правы, а я плохой”... Тебе бы плюнуть на них, но ты не можешь, интеллигент промозглый. Потому что боишься и стесняешься...
— Чего?
— Влюбленности в своих мальчишек...
— Ты что имеешь в виду, кретин?! — взвился Валентин.
— Да ничего такого. Просто я говорю, что ты создал себе идеал — маленького рыцаря в куцых штанишках и пыльных сандаликах. С острыми расцарапанными локтями и репьями в спутанных волосах... И на основе этого идеала лепишь и пускаешь в свет своих героев. А бабы-рецензентши то умиленно охают, то клеймят тебя за повторяемость и подражание самому себе: “Почему они у вас похожи друг на друга?” А похожи они трогательным сочетанием внешней беззащитности и внутренней отваги. Волыновский стиль...
— Ну и что здесь плохого? — ощетиненно спросил Валентин.
Сашка терпеливо сказал:
— Все хорошо... Кроме одного. Ты боишься своей привязанности к пацанам — и нарисованым, и живым, — словно за тобой следит куча недругов. И будто тебя могут обвинить во всяких грехах — от инфантильности до черт знает чего...
— А что ты думаешь, — хмыкнул Валентин. — И по правде могут. Это самый простой способ, если захотят свести счеты...
— Ну что поделаешь... От себя-то все равно не убежишь. Ведь “волыновские мальчики” — это ты сам.
— Если бы...
— Я неточно сказал... Я о том, что их корни — в тебе. Эти мальчики — такие, каким ты сам хотел быть в детстве, да не получилось. Тетушка твоя, вечная ей память, была прекрасным человеком, но одного не умела — обращаться с детьми. Вот и старалась поскорее сделать тебя большим. С семи лет рядила тебя во взрослые костюмы с жилетками, расчесывала рыжие кудряшки и водила тебя по выставкам и лекциям. И гоняла в художественную школу... А ты душою рвался скинуть отглаженные брюки и сорочку с бабочкой и удрать к озеру или на футбольную площадку. Хотя и робел при этом...
— Ну, положим, в художественную школу я ходил без понукания... И вообще ты малость утрируешь.
— Может быть... малость. Но так или иначе, а корни твоих книжных и киношных пацанов в твоей ностальгии по детству. По тому, о котором ты мечтал и которого тебе не хватило... Разве я не прав?
— Ты прав, — мрачно согласился Валентин. — Но ты будто вспорол мне брюхо и выложил передо мной на широкий стол мои собственные потроха. А это не очень приятно...
— Ну извини. Я не хотел потрошения, думал только о небольшом кровопускании. Для оздоровления организма...
— Когда мясник лезет в хирурги...
— Ладно, не бурчи... Сейчас залечим твои раны... — Сашка раскрыл потрепанный портфель и достал узкую бутылку с пунцово-золотистой наклейкой.
— Силы небесные... — осторожно сказал Валентин. — Мои глаза не врут?
— Не врут, — хмыкнул Сашка.
Это был “Ноев ковчег” двенадцатилетней выдержки.
— Неужели такое еще можно достать в наши времена? Где взял?
— Гонорар... Склепал одному светилу программу по выходу за пределы пересеченных временных эллипсов. Ну вот он и...
— И молчал! Изверг...
В этот вечер (а точнее, уже ночью) Валентин и поведал Сашке о своем замысле. О фильме про маленького Князя и о том, как сперва радовался, а потом охладел.
— У тебя обычная история всех нетерпеливых талантов, — проницательно заметил Сашка. — Пока рождение замысла и первые наброски, в душе горение. А как приходит время воплощения, будничной работы, начинается слюнявая депрессия...
— Может быть, — покаянно согласился Валентин. — А ты сам-то попробуй нарисуй сто тысяч картинок...
Вот тут Сашка и выступил со своей идеей: о машине, воплощающей замыслы автора в фильм. Не о простом компьютере, который делает промежуточные фазы и множит кадры, а “твоем соавторе, Валечка”.
Валентин сперва не принял это всерьез. А Сашка увлекся. Завалил жилье Валентина деталями и несколько месяцев подряд паял, монтировал, склеивал, отлаживал. Причем под руку шло все, что попадалось в доме. Даже адмиральскую трубу, несмотря на протестующие вопли Валентина, Сашка пустил в дело: забрал от нее объектив с узорчатым кольцом и превратил его в глазок-окуляр. Объяснил, что именно через это стекло надо будет наблюдать готовые кадры.
— Потому что суперкинескоп очень маленький, без увеличения ты ни фига не разглядишь. А с окуляром — голография, стереоэффект...
Сашкина машина оказалась чудом. В щель приемника-графоскопа (Сашкин доморощенный термин) заправлялись несколько форматных рисунков с фоном и персонажами фильма, запускалась программа с разверткой эпизода, и машина, помигав индикаторами и погудев, сама запускала действие, записывала на магнитную ленту... Одно неудобство: просматривать отснятые сцены приходилось в глазок со стеклом от трубы (большой суперкинескоп нового поколения Сашка еще только конструировал). Зато изображение было изумительным. Плоские персонажи обретали объемность (несмотря на то, что зритель наблюдал за ними одним глазом). Они вроде бы и сохраняли условность рисованных фигурок, но в то же время оживали. Не только за счет движений, но и за счет... какого-то одушевления, что ли. В общем, не поймешь. Их объемность была вовсе не объемностью героев кукольных стереофильмов, а нечто совсем другое — переход нарисованного героя в иное качество, уже не подвластное автору. И в иное пространство, ибо плоский экранчик не только обретал глубину, но и расширялся в поле зрения до размеров реального мира... А синтезатор безошибочно наделял каждого героя речью со своими интонациями и тембром, самостоятельно придумывал для них целые фразы и диалоги. Непонятно, сама ли машина сочиняла музыку или подбирала в громадной своей памяти малоизвестные и подходящие мотивы, но мелодии, сопровождавшие кадры, тоже всегда были очень удачные...
— Почему ты не возьмешь патент на эту штуку? — теребил Валентин Сашку. — Это же переворот в мире мультипликации!
— Подождем. Неизвестно еще, что получится на большом экране... Да и вообще надо посмотреть...
— Что еще смотреть?
— Как наша голубушка поведет себя дальше...
Фильм был готов примерно на треть, когда случилось необъяснимое. Запланированный эпизод (очередной разговор Маленького Рыбака и рыбки Золотинки) не остановился, где полагалось. Уже без всякой заложенной программы Рыбак и Золотинка продолжали на берегу беседу, причем была она “не по делу”...
— Ты не бойся, — говорила рыбка. — Я ведь не боюсь. Это неправду говорят, что умирают один раз... Это не так...
— А что хорошего, если много раз? — печально и настороженно спрашивал мальчик.
— А это не хорошо и не плохо, это просто один из знаков Великого Кристалла, который вечен... Но про такие законы я расскажу в другой раз, Князь. А пока делай, как я говорю. Носи меня всегда с собой. И помни: золотая рыбка может выполнить лишь одно-единственное желание...
Что за чушь?..
Валентин торопливо отмотал назад пленку, чтобы повторить эпизод. И опять пошел странный разговор между мальчишкой и рыбкой. Но уже не совсем такой, как в первый раз. Порой — с иными словами, иными жестами... А потом вдруг Маленький Рыбак оглянулся — прямо на Валентина. И вздрогнул — будто испугался, что подслушивают. И все погасло, полетел предохранитель. И больше увидеть эту сцену не удалось. Она оказалась начисто стерта вместе с окончанием предыдущего эпизода.
Валентин рассказал о случившемся Сашке.
— Мудрит красавица, — заметил тот. — Этого я и опасался.
— Ну... а что плохого, если мудрит? Даже интересно.
— Интересно, конечно, да только... непонятно. Принципы непонятны. Не люблю я, когда мои детища лезут за разрешенные параметры... Слушай, а может, это сам твой Рыбак такой непослушный? Или обстоятельства его жизни нам не подвластны? А наша голубушка эти обстоятельства только отражает?
— Ну тебя... — Валентину даже зябко сделалось. — Я впечатлительный и с детства не люблю сказки про привидения...
— Тут не привидения. На них компьютеры, даже весьма одушевленные, не реагируют... Ладно, поглядим...
А через несколько дней, поздно вечером, покопавшись в потрохах машины, Сашка позвал Валентина:
— Погляди, что она выдает...
“Выдавала” машина то, что и намека не было в сценарии. Под сизыми облаками зеленела бугристая степь. Маленький Рыбак в красном плаще и княжеской шапке шел через траву. Остановился, посмотрел на две стороны. Слева мчалась на него конная лава. Справа тоже катился вал всадников со склоненными копьями. Мальчик сжал губы и сдернул шапку. Поднял ее во вскинутой руке — таким сигналом пытаются остановить мчащийся поезд. Но две конные армии в нарастающих криках и громе копыт мчались друг на друга, готовые смять и себя, и — между делом — вставшего на пути мальчика... Валентин увидел крупно мальчишкино лицо — не нарисованное, живое — со сжатым ртом, со страхом и, главное, с нестерпимой, жгучей обидой в глазах...
Так это было страшно и горько, что Валентин даванул клавишу “стоп”. Фильм замигал, мелькнула чья-то крупная, словно останавливающая движение ладонь, и... лента побежала назад. Может быть, Валентин спутал клавиши и пустил обратную перемотку?.. Он отупело просмотрел до конца (вернее, до начала), как бегут задом наперед уже знакомые кадры. Мелькнуло наконец название, ровно и пусто засветился, стал плоским экран. Валентин оторвался от окуляра. Машинально глянул на счетчик пленки, ожидая увидеть на шкале ноль. Но пленка была смотана вперед. Словно машина, испугавшись своего, ею самой придуманного сценария, решила продолжить фильм обратным бегом времени. Все вернулось к исходному моменту, когда мальчик ловит в бочке солнечную рыбку...
Сашка сказал, что все это ему ох как не нравится. И распотрошил свое изобретение. Что-то переделал. Увеличил, кстати, экран и вернул Валентину стекло от трубы... С той поры машина сделалась послушной. Но “Сказку о рыбаке” Валентин ей почти не доверял. Начав фильм почти заново, он теперь весь его делал вручную... А на машину поглядывал с опаской и виноватостью, словно они вдвоем потревожили что-то неведомое и чуть не погубили маленького Князя... Впрочем, скоро стало не до машины, не до фильма...
3
Конечно, сейчас, у костра, Валентин рассказывал эту историю не так. Без копаний в своих страхах и сомнениях. Просто поведал, как придумывал про встреченного в Ручейковом проезде мальчика сказку, и эту сказку изложил ребятам, приделав к ней благополучный конец, а потом рассказал случай с капризной машиной. Как она вдруг решила перестроить сценарий по-своему, чуть не натворила в сказке беды, испугалась и пустила фильм обратно, от греха подальше...
— О чем это говорит? — закончил он. — О том, что нельзя позволять компьютерам соваться в искусство. А то в последнее время слишком уж много разговоров пошло: “Компьютер рисует, музыку пишет, стихи сочиняет получше некоторых поэтов...” Они, пожалуй, насочиняют, дай им только волю...
На самом деле все было, конечно, не так просто. И Валентин, и Сашка подозревали тогда, что настоящим концом сказки был не счастливый, а тот, что хотела показать машина. Не успела. Или передумала. Пустила время вспять...
В те дни, когда размышляли об этом, Валентин с горьким юмором (а может, и без юмора) спросил у Сашки: не может ли машина и человека перемотать на несколько лет назад? Если человек сделал в жизни глупость и теперь это грызет его, а изменить сделанное нельзя...
Уж во второй-то раз Валентин в злополучный день вербовки разговаривал бы с Артуром и Данилычем совсем иначе...
— Человек — не кино, — понимающе сказал Сашка. — Да и к тому же где гарантия, что при повторении ситуации человек не наделал бы еще больших глупостей?
На том и кончился разговор...
Да, не расскажешь никому о своих терзаниях. Это не сказка у костра...
Ребята потихоньку зевали. Сучья в костер подбрасывали не так часто, и он делался меньше, словно тоже поддавался сонливости. Зато поднялась над черными деревьями луна и набирала теперь силу. Это был большой белый шар с пятнами. Он казался тяжелым, словно был налит светящейся ртутью. Странная была луна, нездешняя какая-то. И при таком ее свете вполне могли появиться звездные пришельцы. Или случиться еще что-то загадочное.
Наверно, об этом подумал не один Валентин. Потому что все разом уловили в отдалении легкие шаги. Все одинаково вздрогнули, придвинулись к Валентину (даже Ласьен с компанией) и перестали дышать. А через секунду Гошка Понарошку спросил шепотом:
— Это они, да?
Это были не они. Вышел к огню незнакомый мальчик.
