Конец лета
Ну, а дальше началась сплошная медицина. Через час у нас дома была куча докторов. Это в нынешние-то времена, когда обычно скорой помощи и участкового врача не дозовешься!
Главным был профессор Воробьев (настоящий профессор, в очках с седой бородкой и вежливыми манерами). Он утверждал, что случай феноменальный.
— Да-да, бывало такое и раньше, в итоге сильнейшего стресса, но чтобы вот так сразу восстановились все функции...
С ним одни соглашались, другие почтительно спорили. Всякие научные слова сыпались. Меня ощупывали, простукивали, заставляли двигать ногами и рассказывать, как это случилось.
— Не знаю, как... Вдруг толкнуло что-то. И я встал...
Я не говорил про самолетик.
Среди медицинских лиц (вернее, позади них) мелькало бледное перепуганно-счастливое мамино лицо.
— Коллеги, здесь необходим комплекс исследований. Ваша гипотеза, уважаемый Эдуард Афанасьевич, весьма оригинальна, но требует проверки.
— Анна Гавриловна, позаботьтесь, чтобы полный рентген...
— Коллеги, а не даст ли облучение нежелательный эффект?..
"Не даст! — смеялся я про себя. — Потому что Сережка меня не забыл! А законы Туманных лугов и Заоблачного города теперь действуют и здесь!.."
Вечером я оказался в госпитале при филиале Медицинской академии (есть у нас в городе такой, научный). В маленькой, но совершенно отдельной палате — будто генерал или депутат какой-нибудь. Это профессор Воробьев позаботился. Не ради меня самого, конечно, а чтобы удобнее было исследовать и наблюдать.
И наблюдали, исследовали, всякие анализы брали. Наконец доктор Анна Гавриловна сказала, что "ребенка совершенно замучили" и что "так и у здорового человека ноги могут отняться".
Но я не чувствовал себя замученным. Я просто не обращал на все медицинские дела внимания, словно это не со мной происходило. Я был окутан облаком счастья и ждал ночи. Потому что не сомневался нисколечко: Сережка отыщет меня, придет.
В девять вечера мне дали стакан кефира и велели "ни о чем не думать и спать". Я послушно улегся. Палата была на первом этаже, окно выходило в сад. Там сперва золотились от заката листья, потом загустели сумерки. И тогда из кустов появилась темная гибкая фигурка...
Окно не открывалось, но в нем была широкая форточка, я ее распахнул. Сережка скользнул в палату без единого шороха. Мы сели на кровать, обняли друг друга за плечи и сидели молча минут пять.
Наконец я спросил:
— Ты тогда сильно обиделся, да?
— Обиделся... А главное, испугался.
— Чего?
— Что тебе больше не разрешат дружить со мной...
— С какой стати?!
— Тише... Мне так подумалось. Ну, и вот такая смесь... обиды и страха. Я ушел на пустырь за разбитой домной. Помнишь? И превратился в самолет. И взлетел оттуда среди бела дня... И летал, летал, пока не измучился. А потом чувствую — обратно превратиться не могу. Будто закостенел от всего от этого...
Ну, какая же я скотина! Горевал, терзался — и все из-за себя! Из-за того, что Сережка покинул меня! И даже в голову не пришло, что с ним, с Сережей, может случиться беда!
— Ты меня прости... — выдавил я.
— За что?! Ведь это ты меня спас! Взял в руки и будто согрел! Я оттаял. Вылетел из окна, и почти сразу... Потом прибежал тебе, а у тебя там... целый медицинский симпозиум...
— Сережка... Не я тебя, а ты меня спас. Когда я рванулся, чтобы тебя подхватить...
Он посопел, повозился рядом со мной.
— Когда-нибудь все равно это должно было случиться...
— Почему?
— Это была главная цель.
— Какая цель? — почему-то испугался я. — Чья?
Он молчал.
— Сережка! — Меня наконец осенило. И тряхнуло нервным ознобом: — А ты... ведь нарочно поехал по столу! Чтобы я бросился на помощь! Да?
Он тихонько дышал рядом.
— Да?! — повторил я.
— Да...
— А если бы я не успел? Ты смог бы взлететь?.. Говори.
Я почувствовал, что он качнул головой: не смог бы...
— А там... когда штопор... ты это тоже нарочно? Орал: "Жми на педаль!"
И опять он кивнул, будто признавался в какой-то вине.
— А если бы я не нажал... ты сумел бы выйти из штопора?
Он проговорил еле слышно:
— Не... Но ты не бойся, с тобой ничего не случилось бы.
— А с тобой?! С тобой-то что было бы?
Тогда он сказал жестковато, будто отодвинулся:
— А что бывает, когда разбивается самолет...
Я впервые в жизни почувствовал злость на Сережку. Сильную. Смешанную со страхом:
— Какое ты имел право?! Так рисковать!..
— А как без риска? Иначе тебя на ноги было не поставить...
Я чуть не разревелся.
— Дурак! А зачем мне ноги, если бы тебя не стало?!
— Ну-у... — Сережка опять словно отодвинулся. Сказал, будто взрослый ребенку. — Это не страшно, ты привык бы... Вспоминал бы иногда, а потом стало бы казаться, что я тебе просто приснился в детстве. По сути дела, так оно и есть...
Я хотел возмутиться, а вместо этого — новый страх:
— Почему... "так оно и есть"? Ты с ума сошел?
— Ничуть... — грустно усмехнулся в сумерках Сережка. — Ты потом поразмышляешь как следует и поймешь, что сам меня выдумал. Специально, чтобы спастись от болезни.
Я молчал. А душа моя барахталась в тоскливом страхе, как утопающий в холодной воде.
И все же я выцарапался, выбрался из этой глубины.
— Ну-ка, повернись... — И дал кулаком по Сережкиной шее.
— Ой!.. Ты что, балда! Спятил?
— Больно? — сказал я с сумрачным удовольствием.
— А ты думал!..
— А разве придуманному бывает больно?
Сережка неловко засмеялся, потирая шею.
— Ненормальный... Я же не в этом смысле.
— А ты скажи, в каком! Я снова дам. В том самом...
— Сразу видно, выздоровел, — пробурчал он.
— Ага...
— Ну, ладно. Просто я хотел тебе сказать...
— Что?
— Понимаешь, какое дело... Теперь нам придется видеться не так часто. Все реже и реже...
— Почему?!
— Потому что... дело сделано. Ты на ногах, у тебя начнется другая жизнь. Как у всех. Школа, новые друзья... Станешь учиться на художника...
— С чего ты взял?
— Знаю... Я же видел твоих голубков. Они залетали в Безлюдные Пространства. У тебя талант живописца...
— Сережка! Но я не хочу... жизни как у всех. Не хочу без Пространств. И без тебя...
— Пространства никуда от тебя не денутся. Они... появятся на твоих картинах. И ты сквозь картины сможешь попадать в них!
— А ты? Ты-то куда денешься?! — спросил я отчаянно.
— Да никуда. Просто... буду улетать все дальше. И возвращаться реже.
— Я понимаю... — это вырвалось у меня с новой тоской. С беспомощной. — Конечно... Я эгоист, нытик, маменькин сынок. Зачем тебе такой друг... Ты не мог меня бросить, пока я был инвалид. А теперь... совесть у тебя будет чистая.
Он опять вздохнул по-взрослому:
— Глупенький. Разве в этом дело...
— А в чем? В чем?!
— Тише... Просто жизнь идет по своим законам. И в Безлюдных Пространствах, и на обычной земле.
— На кой черт мне такие законы!.. Тогда я не хочу... быть с ногами. Хочу... обратно! Лишь бы вместе: я и ты!
Я тут же замер: Вдруг и правда ноги онемеют снова? Но они оставались живыми.
Но если бы и онемели... то... Я сквозь зубы повторил:
— Пусть все будет, как раньше. Не хочу, чтобы мы с тобой "все реже и реже..."
Очень тихо и поспешно, как бы соглашаясь с капризными малышом, Сережка проговорил:
— Хорошо, хорошо, будем как раньше. А с ногами твоими ничего не случится.
— Ты... это правда?
— Правда, правда... — Он погладил меня по плечу.
— Не уйдешь насовсем?
— Ней уйду, не бойся... Думаешь, мне самому хочется?
— А тогда зачем ты...
Он не ответил и змейкой скользнул под кровать. А откуда:
— Ложись...
Я услыхал за дверью шаги. Дежурная медсестра шла проверять: в порядке ли "необычный" больной? Я юркнул под одеяло, задышал, как спящий. Она постояла на пороге, притворила дверь.
Сережка выбрался. И теперь это был прежний Сережка.
— Давай смотаемся на то поле, где идолы? Там появились лунные привидения рыцарей, устраивают турниры! Прямо театр!
— Давай... ой, а сели сестра заглянет опять?
— Да она теперь улеглась на своем дежурном диванчике до утра... Ну, а сели увидят, что тебя нет, скажешь потом: удирал погулять в ночном саду. Для успокоения нервов...
С той поры так и повелось. Днем — процедуры, консилиумы, ощупывания, прививки, а ночью — полеты с Сережкой.
Он больше не заводил разговора о расставании, и скоро я почти забыл о той ночной беседе. Потому что столько было всяких приключений! Мы открывали новые лунные страны, где трава, камни и вершины холмов искрились фосфоричной пылью и отливали перламутром. Лазали по развалинам крепостей. Видели тени рыцарей, которые сшибались в бесшумных поединках. Наблюдали (правда, издалека) за настоящими кентаврами. Купались в теплом ночном озере, где жили большие белые цапли... несколько раз добирались и до Заоблачного города. Теперь-то Сережке не нужно было нести меня, я сам бодро шагал по пружинистым доскам.
Один раз в Городе был карнавал — с фейерверками, оркестрами, каруселями и громадными воздушными шарами. Шары эти, освещенные прожекторами, висели в небе, Словно разноцветные планеты. Сережка раздобыл где-то два маскарадных пестрых балахона, и мы веселились в костюмированной толпе. А потом балахоны нам надоели, и мы оставили их на той скамейке, где я сидел при первом появлении в Городе.
Мимо нас пробежала стайка мальчишек и девчонок. И вдруг она девочка — в черном платье со звездами и в черной полумаске — остановилась:
— Ой! Здравствуйте, мальчик! Значит, вы поправились? Как замечательно...
— Да... спасибо. Это ваше эскимо помогло!
Она засмеялась и убежала.
— Сережка... А почему мы никогда не берем с собой Сойку?
И опять мне подумалось, какая же я скотина.
— Ничего, Ромка, успеется. У тебя еще будет время.
Это меня царапнуло: почему "у тебя", а не "у нас"? Но тут меня и Сережку закружила толпа с фонариками, и тревожные мысли позабылись.
...А с Сойкой мы, кончено, виделись. Она часто приходила ко мне в госпиталь. Она подружилась с моей мамой, и они иногда появлялись вместе. Мама была веселая, много рассуждала, какая теперь начнется у меня замечательная жизнь, как я буду учиться в нормальной школе, как начну заниматься спортом, если разрешат врачи ("А профессор говорит, что разрешат!").
Сойка разговаривала мало. Сидела рядом, подсовывала мне то яблоко, то банан и смотрела молча. Но так по-хорошему...
Сережка днем появлялся редко: то ему картошку надо было окучивать, то следить, чтобы отец не "загулял" с приятелями после получки. То тетушке помогать во всяких делах... Но мы не огорчались. Нам хватало ночных путешествий.
Однажды профессор Воробьев разоблачил меня.
— Сударь мой! А откуда у вас на ногах столь восхитительные свежие царапины и почему к ним прилипли травинки?
Пришлось "признаться", что по ночам выбираюсь в сад.
— Я там играю в индейцев. Сам с собой.
— Ве-лико-лепно! Коллеги! Это говорит, что держать пациента в нашем заведении дальше не имеет смысла! Не правда ли?
Была уже середина августа.
Наша квартира показалась мне такой солнечной, такой просторной! Может, потому, что исчезло громоздкое кресло на колесах, которое раньше всегда было перед глазами...
— Рома, смотри, я купила тебе костюм для школы. Примерь...
Я примерил... Здорово! Это был мой первый настоящий костюм. Раньше-то я в холодное время носил или спортивные штаны и фуфайки, или пижаму... Теперь я вроде бы как первоклассник! Первый раз в настоящую школу! Как там будет? Наверно, чудесно!..
Как там было на самом деле — это особый разговор. А в те дни я жил с ощущением праздника: Все в новинку, все радует!
Лишь одного я побаивался: вдруг мама спросит, куда девался самолетик. Что я скажу? Как объясню?
Но мама про самолетик — ни словечка. То ли забыла о нем, то ли понимала, что не надо пока этого касаться.
К тому же была у нее своя забота. Немалая.
— Рома... Вот краски, заграничные. Смотри, какой великолепный набор. Только...
— Что?
— Не знаю, как ты отнесешься. Их просил передать тебе Евгений Львович... Он очень сожалеет обо всем случившемся и признает, что вел себя глупо, по-ребячьи... Вся эта нелепая история с сережками...
Я вмиг набычился:
— Разве только в сережках дело?
— Я понимаю... Но то свидание, ночью... Он говорит, что это была "дикая случайность"...
— И ты веришь!
— И я верю, — беспомощно сказала мама.
И мне даже глаза обожгло от жалости к ней.
— Ма-а... ну, чего ты? Ну, в конце-то концов он же твой... друг, а не мой. Ты и решай.
— А ты... не будешь смотреть на него волком?
Я переспросил себя.
— Волком не буду... раз ты его простила.
— Мама сказала одними губами:
— Если любишь, как не простить...
Я молчал. Что тут скажешь-то?
— Рома, а краски? Ты возьмешь?
— Ладно уж. Ради тебя... Только знаешь что?
— Что, Ромик?
— С Сережкой ему лучше все-таки пока не встречаться.
Сережка теперь часто приходил к нам домой. Днем. По ночам стали мы летать гораздо реже. Видимо, утомились, хотя и не признавались в этом друг другу. Зато мы в эти дни уходили на любимые места: На заброшенную заводскую территорию, в переулки неподалеку от Потаповского рынка и на берег заболоченного Мельничного пруда.
Иногда одни, иногда с Сойкой.
Сойкина бабушка получила добавку к пенсии и расщедрилась: купила внучке костюм "чунга-чанга". Майка и штаны — все в картинках с пальмами, обезьянами, туземными лодками и крокодилами. Сойка зачем-то коротко остригла волосы (сама!) и теперь была похожа на белобрысого тощего пацана. В платьице с рисунком из листьев и с длинными волосами она мне нравилась гораздо больше, но я ничего не сказал.
Сойка полюбила бродить с нами по заводским пустырям. К концу лета сорняки разрослись там, как лес. Даже лебеда вымахала по пояс. У нее были крупные листья с серебристой изнанкой. Эта изнанка оставляла на загорелых ногах алюминиевую пыльцу. А с лицевой стороны листья лебеды начинали краснеть.
Сойка сказала однажды:
— Смотрите, лебединые листья уже, как осенью.
Во мне будто отдалось: "Лебединые листья... лебединая песня лета..." Но пока было еще очень тепло. Август стоял тихий, безоблачный. Покой лежал на Безлюдных Пространствах. Они чего-то терпеливо ждали, но знали: это случится не скоро.
— Мама и папа обещали осенью забрать меня к себе, — шепотом сообщила Сойка. — А теперь пишут, что денег нет на билеты... Я подумал, что это, может быть, и хорошо. Грустно было бы расставаться с Сойкой. Сережка тут же глянул на меня. В его глазах читалось: "Тебе-то грустно, а ей здесь каково? Ты подумал?"
Ох, я по-прежнему был эгоист.
...Однажды мы оказались на заводской территории без Сойки, вдвоем. Бродили, болтали обо всем понемногу.
Сережка вдруг сказал:
— Видишь, я был прав.
— Ты о чем это?
— Когда говорил, что будем встречаться реже...
— Неправда!
— Но ведь так получается. Ночью уже почти не летаем...
— Мы будем! Опять!
— Но уже не так часто. И мы туту не виноваты. Просто нельзя все время жить одними и теми же радостями.
Так по-взрослому у него получилось: "одними и теми же радостями".
И снова пришла ко мне тоска. Как тогда, в больнице. Но уже не такая беспомощная.
— Если тебе надоело... если хочешь уйти, так и скажи.
— Да не хочу я. Но понимаешь, появляются другие дела. Может, еще кого-то надо будет спасть. И мне, и тебе. Не только друг друга...
"Не вертись, не придумывай, — хотел ответить я. — Осточертел я тебе, вот и все...". Но только выдавил:
— Из меня-то... Какой спасатель?
— У тебя тоже есть цель. Чтобы помочь...
— Кому?
— А Сойке?
— А причем тут я? — Это вышло у меня совсем похоронно. — Ты умеешь спасать и помогать в тыщу раз лучше.
— Но она-то... она для себя придумывала не меня, а тебя.
Как ни грустно мне было, но я все же попытался дотянуться — чтобы кулаком по шее. Сережка засмеялся. Отскочил.
— Врешь ты все, — уныло сказал я. — Без тебя ничего хорошего не будет. Ни у меня, ни у Сойки, ни вообще...
— Почему?
— Потому что... — Я хотел взорваться, крикнуть: "Потому что без тебя не смогу, сдохну от горя! Потому что лишь при тебе я способен на что-то хорошее!" Но осекся. Не решился.
Пробормотал, глядя на свои измочаленные кроссовки:
— Потому что ты — самолет...
— Подумаешь! Ты тоже будешь самолетом!
Он шел впереди, говорил, не оглядываясь. А теперь обернулся. Я замер. Он тоже. Затем шагнул ко мне, положил на плечи ладони. Он не улыбался, но глаза его были удивительно ласковые. Наверно, такие бывают у любимых братьев (хотя я не знаю точно, ведь я рос один).
— Ромка, пора. Это не трудно, если захочешь. Я научу...
