Деревянные тротуары
Наша улица не в центре, но и не на самой окраине. В районе, который называется "Текстильный". На ней стоят одинаковые панельные многоэтажки и растут жиденькие клены. Машин здесь немного, но регулярно проезжает автобус тридцать первого маршрута.
Мы двигались по асфальту, в расщелинах которого росли подорожники. Я ладонями толкал дюралевые обручи — они приделаны к колесам специально для рук. Передние колесики прыгали на асфальтовых бугорках. Сережка шел рядом. Я все ждал, что он спросит: "Куда двинемся?" Но он вдруг вздохнул:
— Ты неправильно сказал своей маме...
— Что неправильно?
— Я не из вашего двора.
— Какая разница? Все равно ведь ты недалеко живешь!
— Далеко. Если на тридцать первом ехать, то целых полчаса, до стадиона "Чайка". А там еще пешком по Диспетчерской и Партизанской...
— А как ты здесь оказался?
— Просто так. У меня привычка такая... вернее, занятие. Гуляю по всему городу, смотрю: где что интересное. И где есть хорошие люди...
Я огорчился и встревожился:
— Значит, ты здесь случайно!
Он быстро посмотрел на меня сбоку.
— Почему же случайно?
— Мог ведь и не завернуть в наш двор...
— Кто его знает, — тихо отозвался Сережка, глядя под ноги.
— И... наверно, больше уже не завернешь, — шепотом сказал я. — Будешь гулять по новым местам. Искать... новых людей.
Сережка положил руку на спинку кресла.
— Зачем же мне новых? Раз уж я нашел тебя... — Это он все так же тихо проговорил, даже скучновато. Но по мне опять прошло тепло — по всему телу, даже по ногам. Я зажмурился, прижался затылком к спинке, потом глянул на Сережку. Он шмыгнул носом, но глаз не отвел. Вернее, отвел, но не сразу, а когда все уже было ясно. Поглядел по сторонам и спросил равнодушным тоном:
— Эта улица в честь какого Глазунова называется? Есть такой композитор, есть художник...
— В честь Героя Советского Союза. Он был летчик и погиб в сорок пятом году... Он до войны в нашем городе жил.
— Я даже и не слыхал про такого, — озабоченно сказал Сережка. — Ну ладно... А куда пойдем-то?
Когда я гулял с мамой или ребятами, маршруты были одни и те же: или к площади Пушкина, где большой фонтан, или в сквер у Городского театра, или на Большой бульвар...
— Сережка! Давай куда-нибудь наугад! Где я еще никогда не был! Ну, хоть в этот переулок!
В самом деле, сколько раз проезжал я в кресле мимо узкого переулка между булочной и кирпичным забором, а понятия не имел, что там, в нескольких метрах от улицы Глазунова. И сейчас даже подумалось: вдруг что-то необыкновенное?
Переулок назывался Кочегарный (и кто это придумывает такие названия?). Пятиэтажный дом с булочной был в нем самым большим. Дальше стояли двухэтажные дома, обитые почерневшими досками и украшенные под крышей нехитрой деревянной резьбой. Сразу видно — очень старые. Между ними тянулись тесовые заборы. Это — на правой стороне. А на левой — длинный кирпичный забор с узорчатой решеткой наверху. Вдоль него мы и пошли. Асфальтовый тротуар стал узеньким, разбитым. Колеса запрыгали по выбоинам.
Сережка стал подталкивать кресло. Сперва незаметно, потом сильнее — помогал мне. И я теперь не спорил. Скоро он уже по-настоящему катил меня, а я ладонью вел по верхушкам сорняков, что росли вдоль кирпичной стены.
Мы свернули на деревянную одноэтажную улицу с палисадниками и немощеной заросшей дорогой. Здесь было солнечно и пусто, лишь трое малышей гоняли по дороге ярко-синий мячик. Они поглазели на нас, но недолго. Над палисадниками и дорогой летали бабочки. На лужайке у приземистого домика паслась пятнистая добродушная корова. Она тоже посмотрела на нас.
— Я и не знал, что рядом с нами такая деревня. Не верится даже...
— Нравится? — спросил Сережка.
— Будто в иные края попал. Или на другую планету...
Сережка кивнул и покатил меня дальше. Так началось наше первое путешествие по тихим переулкам и пустырям.
Пустырей было много. На них блестели жестянки и битое стекло, рос на мусорных кучах репейник и бродили кудлатые козы. И мне казалось иногда, что это джунгли в какой-то сонной загадочной стране. Я так и сказал Сережке.
Он ответил серьезно:
— Конечно. Тут ведь как взглянуть... Если разобраться, то здешний чертополох ничуть не хуже всяких кактусов и агав. Ну, тех, что растут на окраинах заморских городов.
— И сколько всяких трав!.. Я даже не знаю, как они называются. Кроме лебеды и репейника.
— Я тоже многих не знаю...
Но кое-какие травы Сережка знал. Те, про которые говорят "сорняки", а на самом деле они красивые...
— Вот эти розовые свечки называются "кипрей" или "иван-чай". Это дикий укроп. А вот белоцвет, чистотел... осот... Смотри, и конопля здесь растет... Тысячелистник...
Над пустырем в жарком воздухе стояли белые зонтики широких соцветий, верхушки с лиловыми и желтыми шариками, серые кисточки и колоски. Густо переплетались узорчатые травяные листья.
— А вот полынь! — обрадовался Сережка. Он сорвал с пыльного кустика головку с серыми шариками, потер в ладонях.
— Сделай так же, вдохни...
Я поднес к лицу натертые семенами ладони. Горький солнечный запах вошел в меня... ну, не знаю, как сказать. Будто простор распахнулся. Степь до самого горизонта, которую я видел только на телеэкране...
— Пахнет безлюдными пространствами, — прошептал Сережка.
— Ага... — выдохнул я. Но тогда еще не понял всего смысла этих слов. А позже, когда тайна Безлюдных Пространств пропитала мою жизнь, я не раз вспоминал этот пустырь и Сережкин шепот.
После пустыря с полынью мы еще долго слонялись по старым переулкам и делали всякие открытия. То увидим домик с причудливой резьбой на карнизах, то горбатый, будто в сказке, мостик через канаву, то совершенно деревенский колодец с "журавлем". Всюду росли знакомые мне высоченные одуванчики...
Сережка уже совсем завладел креслом и катил меня легко и без устали. Я только глядел вокруг и гладил головки травы. Несколько раз на ноги мне садились коричневые бабочки, и я (честное слово!) ощущал щекотанье их лапок.
В этих безлюдных зеленых переулках асфальт встречался редко, зато было много дощатых тротуаров. Я с тех пор навсегда запомнил, как хорошо пружинят доски под колесами. Иногда, правда, колеса проваливались в щели, но Сережка легко их выдергивал и вез меня дальше...
Мы бродяжничали по незнакомой деревянной окраине и говорили про все понемногу. И хорошо нам было оттого, что столько у нас одинакового. В августе нам должно было стукнуть двенадцать лет. Нам одинаково нравились книжки про Тарзана, а марсианские романы того же писателя, Берроуза, мы считали занудными. Мы оба раньше собирали марки, а потом бросили. Оба не любили математику, "история и география в тыщу раз интереснее, хотя учебники там тоже скучные".
Нам нравились песни группы "Корсар" и фильмы про морские приключения, а кино, где людей дырявят из автоматов и кольтов, мы не любили: сперва вроде бы интересно, а потом тошно...
Нам обоим было по душе такое нехитрое, но увлекательное занятие: cмотреть, запрокинув голову, как в небе кружат голуби и стремительно стригут воздух ласточки...
Я рассказал Сережке про себя много всего. И про то, как в больнице от тоски пытался сочинить поэму о привидениях в рыцарском замке, и про случай с грабителем и даже про дядю Юру. Как он уехал и оставил мне сборную модель самолета. Я ничего не скрывал. Потому что ведь и Сережка без утайки
рассказывал мне про свою жизнь. Как тетка пилит его и отца, потому что у нее у самой не сложилась судьба, муж бросил; и как отец иногда "зашибает" после получки, а потом ходит виноватый.
— Даже такой... ну, будто подлизывается ко мне. А мне его жалко тогда...
Но о грустном говорили мы не так уж много. Поделимся семейными печалями а потом, надолго, о чем-нибудь хорошем. О веселом. Я — о том, как с ребятами во дворе накачивали велосипедным насосом резинового крокодила и он рванул наконец, будто бомба, а бабка Тася и бабка Шура решили, что в доме взорвался газ. А Сережка — про то, как его записали в школьный хор и как выгнали с первой же репетиции, потому что "тебе, мальчик, озвучивать в кино аварийные сирены и мартовских котов..."
Иногда мы хохотали так, что незнакомые тетушки высовывались из раскрытых окошек. Однако не ругали нас...
Но мы не все время разговаривали. Иногда двигались просто так, задумчивые. Понимали друг друга молча. Дорогу мы выбирали наугад. Наугад — это же здорово! Везде можно ждать интересного!
Наконец заросшая рябинами улица Кровельщиков привела нас к стене из бетонных плит. За ней слышались голоса, магнитофонная музыка, шум. А неподалеку опять виднелись большие дома и звякал трамвай.
— Это, наверно, Потаповский рынок! — сообразил Сережка. — Его тыловая часть! А вход с другой стороны...
Я не хотел туда, где много людей. И кресла своего стеснялся (будут толкать, оглядываться), и жаль было расставаться с зелеными переулками.
— Сережка, давай назад, а?
— Ладно! Только доедем до угла, посмотрим, что там за улица, на которой трамвай...
Улица оказалась Кутузовская, про нее я слышал. Она была похожа на нашу, Глазунова, только с рельсами, по которым проезжали красно-желтые дребезжащие вагоны. К рынку и от рынка толпой шли люди с сумками и кошелками. Но к нам, на улицу Кровельщиков, почти никто не сворачивал. Здесь на углу была граница городского шума и тишины.
И у самой этой границы в тени бетонного забора сидела белоголовая девочка.
Она была помладше нас, лет десяти. В потрепанных тренировочных брюках, в застиранной футболке и в жилетке из мальчишечьей школьной курточки. Можно было подумать, что мальчик, если бы не жиденькие косы над погончиками.
Девочка сидела, поджав ноги, и читала книгу. А рядом, в подорожниках, стояла картонная коробка. Я еще издалека прочитал на коробке карандашные буквы: "Люди добрые, помогите. Мне и бабушке нечего есть".
Я, хотя и "балконный житель", но знал, конечно, что среди нищих встречаются ребятишки. Такие уж нелегкие наступили времена... Но это была странная нищенка. Читательница! Много ли такой подадут!
Когда мы были метрах в трех, девочка глянула на нас и снова уткнулась в книгу. Но я почувствовал: не читает она, а ждет чего-то. Скорее, не милостыни, а чтобы мы поскорей проехали.
Но я не мог просто так проехать мимо. Словно в чем-то оказался виноват. И Сережка, видимо, чувствовал то же. Притормозил кресло, руки его дрогнули на спинке.
Девочка опять бросила быстрый взгляд. Сама белобрысая, а ресницы — как мохнатые черные гусеницы. И глаза темные. Какие-то беззащитно-ощетиненные. Я отвернулся.
Сережка со спины шепнул мне в ухо:
— У меня нет ни копейки. А у тебя?
Я задергался, зашарил в кармане на шортах. Там лежала у меня латунная денежка в пятьдесят рублей. Не для покупок, а просто так. Мама подарила ее — новенькую, блестящую. Цены в ту пору скакали бешено, и полсотни рублей были уже, как говорят, "не деньги". Но каравай или батон купить было можно. Я перегнулся через подлокотник, осторожно опустил денежку на картонное дно.
— Спасибо, — сказала девочка одними губами. У нее было треугольное маленькое лицо и пыльные тени под глазами. Я промолчал, ежась от неловкости. Не говорить же "на здоровье" или "пожалуйста". Хотел уже толкнуть колеса, раз Сережка медлит. Но опять встретился с девочкой глазами. Она уже смотрела иначе, мягче, будто на знакомого. И вдруг спросила тихо, с пришептыванием:
— Ты почему на кресле? Ноги болят?
По-хорошему так спросила. И я ответил ей доверчиво, как Сережке:
— Если бы болели... А то просто не двигаются.
— Плохо это... — шепнула она.
— Чего уж хорошего...
Девочка взяла из пустой коробки денежку и вдруг улыбнулась:
— Красивая. Будто золотая...
Я не знал, что сказать на это. И уехать молча было уже неловко. А Сережка вдруг спросил озабоченно:
— Ты зачем здесь-то устроилась, за углом, на пустом месте? Тут люди почти не ходят...
Девочка перестала улыбаться.
— Зато никто не пристает. И читать не мешают...
— Но ведь и не насобираешь ничего, — настаивал Сережка.
— Ну и пусть... Я и не хочу.
— Не хочешь, а сидишь...
— Бабушка заставляет. Ей пенсию третий месяц не платят, вот она и говорит: "Иди, добывай на прокорм, пускай люди видят, до чего нас нынешняя власть довела..." Я сперва бутылки собирала на стадионе и на пляже, но там мальчишки прогоняют и отбирают, у них все места между собой поделены. И у нищих рядом с рынком тоже. А здесь можно...
Сережка тихо дышал у меня за спиной. Девочка вертела в пальцах монетку. Чтобы не молчать, я спросил:
— А что читаешь?
Она повернула ко мне растрепанную обложку. Это была книжка английской писательницы Энид Блайтон "Великолепная пятерка на острове сокровищ". Я ее читал. А Сережка, видимо, нет.
— Интересно? — спросил он.
— Да... Только я ее уже третий раз читаю, потому что других нету... Я ее на три бутылки из-под пива у одного пацана выменяла...
— У этой книжки есть продолжение, — сказал я. — Даже два. Хочешь, мы принесем?
— Правда? — У девочки подскочили светлые бровки, глаза под мохнатыми ресницами заискрились. Они были теперь как янтарные бусины. Я оживился.
— Конечно, принесем! Можем завтра!.. Сережка, можем?
— Само собой. Все равно ведь пойдем гулять.
Счастье опять накрыло меня — как пушистым одеялом. Оттого, что Сережка так меня понимает и что завтра снова мы будем вместе. А девочка смотрела и обрадовано, и с недоверием.
— Завтра в это же время, — подвел итог Сережка. — Жди на этом самом месте.
— Я весь день... буду ждать...
— Ну, пока... — И Сережка лихо развернул мое кресло. И покатил. Я даже не успел ничего сказать. Только метров через двадцать упрекнул его:
— Ну ты рванул с места. Даже не спросили, как ее зовут.
— Ох, верно... Подожди! — Он оставил меня и застучал по доскам кроссовками. Я, вывернув шею, смотрел из-за спинки, как он подбегает к девочке. Подбежал, постоял рядом несколько секунд и опять примчался ко мне.
— Ее зовут... Странное какое-то имя. Вроде как Сойка...
— Может быть, Зойка?
— Может быть... Но Сойка лучше. Есть такая лесная птица.
И я согласился, что Сойка лучше...
Квартала два мы двигались обратно по улице Кровельщиков, и я думал, что Сережка везет меня домой. Вон уже сколько времени гуляем, умаялся он со мной на пустырях и в буераках. Но Сережка свернул в тесный проулок. Вернее, в проход, где только заборы по сторонам да репейники, да травянистая дорожка. Спицы зашуршали в мелкой ромашке и клевере. Проход был извилистый.
— Ромка, мы ведь тут еще не были! Посмотрим, что там!
— Посмотрим...
— Ты еще не торопишься домой?
Я бы не торопился, но... была причина, по которой очень хотелось оказаться дома. Потому что лишь там я умел самостоятельно управляться со всякими своими делами. И в ванне, и... ну, сами понимаете. А здесь-то как? У меня уши сделались горячими.
Но Сережка — он молодец, он сразу все понял.
— Кого ты стесняешься-то! Кругом пусто, а мы свои люди. Ну-ка, давай... — Он взял меня под мышки, прижал к себе спиной и подтащил к забору. И держал так среди зарослей в стоячем положении, сколько потребовалось.
Он был одного роста со мной (если можно обо мне говорить "рост") и, видимо, одного веса, но управлялся со мной ловко и легко, словно всю жизнь ухаживал за инвалидами. И я снова сделался счастливым — и от того, что Сережка сказал "мы свои люди", и от того, что не надо спешить домой.
Проход среди заборов кончился. Мы оказались на берегу небольшого болота. На другом конце его темнел заброшенный сад, по сторонам виднелись кирпичные развалины и сараи. А над осокой и метелками тростника дрожал, как стеклянный занавес, нагретый воздух. И тихо-тихо было, до комариного звона.
— Это же Мельничное болото! — обрадовался Сережка. — Бывший пруд! Вон там развалины мельницы!
— Откуда ты знаешь? Ты говорил, что не бывал здесь...
— Бывал, я вспомнил! Только я с той стороны сюда подходил, через сад, поэтому сразу сейчас не разобрался... Я знаешь как это место узнал? Вон по тому коллектору!
— По чему?
— Ну, смотри! Видишь, труба в деревянном кожухе?
Я глянул налево. С нашего берега тянулось через болото что-то вроде мостика. Представьте себе собачью конуру с двускатной крышей, вытянутую в сотни раз. Такой вот бесконечный обшитый досками домик уходил к другому берегу.
— Там внутри труба теплоцентрали, с горячей водой, — объяснил Сережка.
— А обшивка зачем? Чтобы лягушки не обожглись?
— Не только лягушки, вообще всякая живность, — засмеялся Сережка. — Тут ее много... Ромка, давай по этой штуке на ту сторону, а?
— Ох... ну, давай...
Страшновато было, но обидеть Сережку недоверием я не мог.
Сережка вкатил меня на крышу коллектора. Коротенькие поперечные доски лежали внакладку друг на дружке, тугие шины прыгали по ним — по самым краям этой двускатной кровли. И внутри у меня что-то прыгало. Я вцепился в подлокотники.
— С-смот-ри н-не б-бульк-ни ме-ня... — Это я вроде бы шутя проговорил сквозь тряску.
— Ну, подумаешь! Если булькну, вытащу и отмою!
— А ес-ли з-десь глуб-бо-ко?
— Чуки помогут.
— К-кто?!
— Чуки! Живут здесь такие существа. Болотные. Похожи на пеньки с кудлатой шерстью. Они добрые... А еще есть шкыдлы. Вроде громадных водяных крыс или маленьких кенгуру. У них вместо передних лап ручки, как у мартышек. Ух, зловредные эти шкыдлы и хитрые! Чуки с ними всю жизнь воюют...
Я даже про тряску забыл, слушая эту фантастику. Мельничное болото сразу показалось мне волшебным местом. Именно в таком заросшем пруду Тортилла подарила Буратино золотой ключик. А на мельнице водятся всякие духи... А мохнатые чуки по ночам собираются на берегу у костра и обсуждают, как защититься от поганых шкыдл. И плавают над болотом блуждающие огоньки...
Пока я все это представлял, тряска кончилась. Потому что кончился коллектор. От него шел по берегу щелястый дощатый тротуар. Он терялся в близком саду. Но мы не поехали туда, Сережка повернул кресло в сторону.
— Смотри, как здесь здорово!
Вот удивительно! Вдоль осоки тянулась по берегу широкая полоса чистого белого песка! Если бы не у болота, а у озера или речки, здесь получился бы отличный пляж!
— Ура! Остановка "Курорт"! — Я свалился с кресла и растянулся на теплом, не тронутом ни единым человечьим следом песке. Стянул футболку. Солнце уперлось мне в спину горячими лучами. И ноги теперь сзади загорят, буду совсем как нормальный пацан...
Сережка плюхнулся рядом.
— Намучился ты со мной, — благодарно сказал я.
— Нисколечко! Я... наоборот...
От этого "наоборот" в который уже раз налился я счастьем по самую макушку. Помолчал, поковырял песок.
— Сережка, значит, ты и раньше бывал здесь?
— Однажды...
— А с чего у тебя это началось? Ну, желание гулять по городу?
— У нас во дворе неинтересно, ребят совсем нет. Раньше были, а потом разъехались из коммуналок по новым кварталам, я один остался... Это ничего, что мы с тобой далеко друг от друга живем. Это даже интересно — ехать через полгорода. Я люблю путешествовать.
— Я тоже... — И я рассказал Сережке, как мечтаю отправиться в кругосветное путешествие в автомобиле или на мотоцикле.
Сережка заметил, что в автомобиле лучше.
— В нем ведь можно вдвоем. Сперва ты машину ведешь, потом я, по очереди. Один за рулем, другой отдыхает...
Ну что тут скажешь! Я только зажмурился, греясь под лучами. И, помолчав, поведал Сережке историю про своих бумажных голубков. И про последнего — с оранжевым солнцем и двумя мальчишками, которые идут, взявшись за руки. И замер. Мне показалось, что Сережка признается: "Я однажды на траве нашел как раз такого голубка! Неужели это твой?!"
Но Сережка сказал:
— Так, значит, это про тебя я осенью в газете читал? Про выставку бумажных голубей с рисунками! Правда, это ты?!
— Ну... наверно. Подумаешь, газета. В ней много напутали и прибавили...
— Но все равно ведь это про тебя! Мне тетя Настя тогда еще сказала опять: "Видишь, какие таланты бывают у людей с малых лет! А ты только знаешь нос в книгу или шастать неизвестно где".
Выходит, у Сережки из-за меня случилась неприятность! Я сказал сердито и жалобно:
— Что она к тебе придирается! У тебя куча талантов! Ты... вон какую сказку сочинил про болото! Хоть в журнале печатай!
— Вовсе это не сказка... Ой, вон смотри, чука из осоки выглядывает!
Я понимал, что это игра, но вздрогнул.
— Где?
— Вон... Спрятался, только трава качается.
Осока и правда в одном месте колыхалась. Я засмеялся.
— Не веришь, — вздохнул Сережка.
— Ну, почему... Я верю. Здесь место и правда какое-то необыкновенное.
— По-моему, это островок самых настоящих безлюдных пространств, — проговорил Сережка. Очень уж как-то серьезно. У меня — даже холодок между лопаток.
— А что это за пространство? Они... совсем безлюдные?
— Не совсем. Но они брошенные. Люди их оставили... Но раньше-то люди там жили. Долго-долго. И душа этой жизни на таких пространствах сохранилась. И они теперь... ну, как бы стали сами по себе живые... Может быть, это еще и с космосом связано, с его дыханием...
И опять у меня — мурашки. Словно дыхание это пронеслось надо мной. "Гулкие барабаны Космоса", — вспомнил я. И подумал: "Рассказать?"
Но Сережка вдруг встряхнулся:
— Ой, Ромка! Наверно, пора уже! Сколько мы гуляем-то?
Часов ни у меня, ни у Сережки не было. Но и по солнцу я видел: время давно уже послеобеденное. Мама небось не раз названивала домой в перерывах своего заседания. И теперь она как на иголках!.. И все же я не торопился. Растворялся в счастливой беспечности. Словно тишина и покой здешнего безлюдного пространства стали частичкой меня самого...
Домой, на улицу Глазунова, добирались мы через заброшенный сад, потом по всяким переулкам и по улице Гоголя. Там лопнул водопровод, на асфальте вода ручьем, но это было даже здорово! Сережка разулся и катил меня бегом, вспарывая колесами лужи.
И дальше все было прекрасно! Мама позвонила уже тогда, когда мы были дома.
— Ты давно вернулся с прогулки?
— Н-ну... довольно давно.
— Обедал?
— Д-да, конечно...
— Роман! Я по голосу знаю, когда ты врешь!
— Ну, суп уже разогрелся, мы сейчас...
Мы с Сережкой съели и суп, и макароны с яичницей, и чаю напились. Он отдувался:
— Ух, я будто танкер перегруженный. Как теперь домой поплыву...
— Уже уходишь? — огорчился я.
— Ничего себе "уже"! Тетушка, наверно, ищет по всем дворам, мне сегодня еще половики выбить надо...
— Завтра придешь?
— Конечно!
— Точно?
— Я же сказал!.. Нам ведь надо завтра книгу Сойке отнести!
Ох!.. Я совсем забыл про девочку Сойку.
Я почувствовал, что уши мои розовеют (хорошо, что они под волосами). Сережка глянул понимающе.
— Эх ты... А она про тебя не забыла.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю... Думаешь, из-за книги? Вовсе нет. Когда я у нее имя спрашивал, она знаешь что сказала?
— Что?
— Говорит: "А того мальчика как зовут?" Я говорю: "Рома". А она: "Какой этот Рома красивый..."
У меня теперь не только уши, но и щеки стали горячие.
— Тьфу! Дурость девчоночья. У них только это на уме!
— Знаешь, она это не по-девчоночьи сказала. Не так, как они обычно: "Ах, какой он миленький!" Как-то очень вдумчиво.
— И ты туда же!
Сережка засмеялся:
— Я-то причем? Я в красоте не разбираюсь. Мне главное, чтобы человек был хороший.
Тут я не выдержал. Будто что-то надавило на меня:
— А я... какой по-твоему? — И зажмурился от стыда.
— Ты... такой...
— Какой?
— Ты — Ромка... — сказал он тихо и так хорошо, что стало снова тепло и ласково, словно там, на песке.
...Потом я махал Сережке с балкона, а он махал мне.
— До завтра, до утра! — уже который раз крикнул я.
А он вдруг в ответ:
— Может, еще и раньше!
— Как это раньше? — почти испугался я.
— Это шутка! — И Сережка скрылся за углом дома.
