Лопушок
Мальчик стоял у сарая в тени высокой железной бочки (потому я его сразу и не заметил). Стоял, нагнувшись и поставив ногу на обрубок бревна — видимо, перешнуровывал кроссовку. Теперь, окликнув меня, он медленно выпрямлялся.
Сперва мне показалось — Вовка Кислицын из соседнего дома. В такой же, rак у Вовки, полинялой клетчатой рубашке, в обрезанных и разлохмаченных у колен джинсах, в синей бейсбольной кепке с орлом и надписью "USA, CALIFORNIA". Из-под кепки торчали по кругу сосульки светлых волос. Но вот он встал прямо, и я понял: не Вовка. Повыше и потоньше. Раньше я его не видал. Но в то же время лицо казалось знакомым. Наверно, потому, что было очень обыкновенным.
С улыбчивой готовностью к разговору мальчик сказал опять:
— Ты меня звал?
Я удивился, но без досады, весело:
— Вовсе не тебя, а кота! Разве ты Пушок?
— Нет, я Сережка!
Он отозвался с такой простотой и охотой, что во мне будто распахнулась навстречу ему дверца.
— А я — Ромка!
Сережка словно того и ждал:
— Вот и хорошо! Ромка, спускайся сюда!
Я откачнулся от перил. Как если бы медсестра отодвинула меня холодной ладонью.
— Я не могу...
— Заперли, да? — спросил Сережка с веселым пониманием.
Тогда я сказал сразу (если захочет, пусть уходит):
— Не заперли, а просто я не могу. Я на инвалидном кресле.
Ничего не изменилось в Сережкином вскинутом ко мне лице. Казалось услышал он что-то совсем обыкновенное. Вроде как "мне в комнате прибираться надо" или "у меня пятка порезана, больно ходить". И сразу, с прежней готовностью к знакомству:
— Ну, тогда можно я к тебе приду?
— Да! — Я опять грудью лег на перила. — Иди! Второй этаж, двадцать шестая квартира!..
Он кивнул и убежал в подъезд, а я, дергая колеса, выбрался с балкона, покатил через комнату, зацепился за стол. Я суетился, словно Сережка мог не дождаться, когда я открою. В передней осторожно тренькнул сигнал...
Я откинул цепочку, лязгнул замком, толкнул подножкой кресла дверь и отъехал назад. И Сережка встал на пороге.
— Здравствуй!
— Ага, здравствуй... заходи... — Я отъехал еще.
Он шагнул, глянул по сторонам, повесил свою бейсболку на отросток оленьего рога (есть у нас такая вешалка). Опять посмотрел на меня. Глаза — серовато-зеленые, с желтыми точками в зрачках. На вздернутом носу царапины — словно кошка цапнула.
— Ты один в доме, да? — В голосе была нерешительность.
— Один... Да ты чего стесняешься? Мама была бы рада!..
— Я вспомнил, у меня на носке дырка, — вздохнул Сережка. Он уже сбросил кроссовки и теперь смешно шевелил большим пальцем, который выглядывал из голубого носка.
— Да зачем ты разулся-то? Что у нас тут, музей, что ли?
— А чего пыль в дом таскать! У вас паркет...
— Ох уж паркет! Ему сорок лет! Занозистый, как горбыль... — Я говорил торопливо, со сбивчивой радостью, сам не знаю почему. — Ну, пошли! — И покатил в комнату. В большую, главную.
Сережка вошел следом. Приоткрыл рот, завертел головой.
— Ух, сколько книжек у вас! Не соскучишься...
— Ага. Эту библиотеку еще дедушка начал собирать...
— А он кто? Ученый, да?
— Почему ученый? Он главный бухгалтер был, на хлебозаводе... Он давно умер, меня еще на свете не было. И бабушка... Раньше здесь большая семья жила, а сейчас только мама да я...
— Просторно... — несмело отозвался Сережка, все оглядывая стеллажи.
— Да... Ну, пошли ко мне.
В моей комнате Сережке понравилось еще больше. Здесь не было чинной строгости книжных стеллажей, а был привычный мне (и, видимо, ему) беспорядок: книжки, раскиданные по столу и пианино, конструктор на полу, большая карта мира с наклеенными на нее картинками-корабликами, краски и карандаши вперемешку с пластмассовыми солдатиками. В общем, все такое, про что мама говорила "черт ногу сломит".
— Значит, это твоя каюта?
— Каюта, берлога, пещера... Ну, ты садись где-нибудь...
— Ладно... — Он из старого (еще бабушкиного) кресла убрал на пол солдатиков, провалился в продавленное сиденье, засмеялся. Потом вспомнил про дырку на носке, засмущался опять, спрятал ногу под кресло. А я позавидовал ему: у меня никогда не было дырок на носках, они ведь получаются от протаптывания.
— А вот эти рыцари и крепости на картинках... Это ты сам рисовал, да?
— Сам...
— Здорово! — восхитился он.
Я пробормотал, что "чего там здорово-то, ерунда..."
Сережка, вытянув шею, все вертел головой. Волосы у него были песочного цвета и торчали врозь двумя крылышками — справа длинное, слева коротенькое. Губы он осторожно трогал кончиком языка. На тонкой шее я заметил шнурок от ключа. И опять подумал, какой он, Сережка, обыкновенный, привычный и потому будто давным-давно знакомый.
Мы встретились глазами. И тут, несмотря на всю Сережкину знакомость, нашла на нас новая неловкость. Этакая скованность, когда не знаешь, о чем говорить. Сережка опять начал старательно оглядывать комнату. Теребил бахрому на штанине и помусоленным пальцем трогал под коленкой изрядный кровоподтек.
— Крепко ты приложился, — сказал я. — В футбол играл, да?
— Не-а! — обрадовался он. — Это на дворе об кирпич...
— Небось искры из глаз, — посочувствовал я.
— Целый салют!.. А у тебя тоже вон плямба на колене!
— Да мне-то что! Я же не чувствую...
Сережка перестал улыбаться, помялся.
— Совсем, что ли, не чувствуешь?
— Ага, — отозвался я беспечно. Не страдай мол за меня.
Сережка помолчал и спросил, словно сдерживая боль:
— А это у тебя... с самого рождения, да?
Я не любил такие расспросы, но Сережке ответил без досады:
— Нет, что ты! Мне пять лет было, я бегал с ребятами по улице и упал спиной на железный прут. От арматуры. Строители зарыли мусор, а этот стержень из земли торчал.
— Я знаю. Я один раз на такой ладонью напоролся, когда с велосипеда...
— А я — позвоночником... Сперва боль сильная, в больницу повезли, целый месяц лежал, потом сказали, что все в порядке, последствий не будет... Ну, их и не было сначала. А через полгода я однажды проснулся, встал с кровати на пол и — бряк. Мама говорит: "Ты чего дурачишься?" А я смеюсь. Сперва забавно показалось, что ноги есть и тут же их как будто и нет... Ну, а потом больницы, анализы, консилиумы... Нервы, говорят, повредились. А как лечить, никто не знает... Мама пыталась добиться, чтобы за границу меня повезли, в американский госпиталь, да туда столько желающих, а долларов нету...
Сережка слушал без жалости на лице, но с пониманием. Будто и раньше знал о таких делах. Переспросил:
— Значит, точный диагноз не поставили?
— Не-а... Кое-кто думает, что это из-за отца. Он участвовал в ликвидации аварии на атомной станции и там нахватался радиации сверх нормы. Это еще когда меня не было, а он в спецчастях служил. А потом он умер от лейкоза. Мне три года было, я его почти не помню...
В три года человек не такой уж беспамятный, и, может быть, я запомнил бы отца. Но они с мамой развелись, когда мне не было еще и двух лет. Однако про это я говорить Сережке не стал. Он и без того как-то осунулся, застеснялся опять. Я сказал бодро:
— Вообще-то диагноз поставили. Длиннющее такое название. Но кто его знает, точный ли... Один молодой врач говорил, что тут много зависит от моей силы воли, от самовнушения. "Заставь, — говорит, — себя подняться". Один раз даже заорал на меня неожиданно: "А ну, встать! Немедленно!.." А я моргаю: как это встать, если невозможно?.. Потом этому врачу попало. Кто, мол, дал право такие опыты производить над детьми... Мне тогда семь лет было... Теперь говорят, что уже точно неизлечимо...
Сережка не стал утешать меня всякими словами, что медицина развивается и что не надо терять надежды. Сказал спокойно и будто даже чуть завистливо:
— Зато у тебя руки вон какие. Рисуешь, как художник.
Я не стал скромничать и отнекиваться.
— Да, руками я кое-что умею...
— И это умеешь? — Сережка поднял с пола ракетку для настольного тенниса.
— Ну... вообще-то могу. Мы с мамой иногда играем. Раздвигаем в большой комнате стол и... Бывает, что на спор: кому после ужина посуду мыть.
— А давай попробуем!
— Ты правда хочешь? Давай!..
Наш стол, даже раздвинутый, был, конечно, меньше стола для пинг-понга. Но это и хорошо, как раз по мне. Сетку мы не нашли, вместо нее поставили на ребро несколько книг. Сережка решил:
— Я тоже буду играть сидя. Чтобы на равных...
— У тебя не получится с непривычки, играй обыкновенно.
Он спорить не стал, но (я это видел) приготовился поддаваться.
Мы разыграли подачу, я выиграл. Сережка играл ничего, не хуже Вовки Кислицына или Владика Ромашкина. Но...
Для начала я вляпал ему пять мячиков подряд. Он уже не вспоминал, что хотел играть, не вставая со стула. Потом с его подачи я пропустил два мяча, но ему забил три.
Сережка вытер локтем лоб и сказал жалобно:
— Знал бы, дак не связывался...
— Меня мама тренировала. У нее первый разряд...
— Предупреждать надо, — отозвался Сережка с обидой. С ненастоящей, дурашливой. — Ладно хоть, что не в сухую...
Мы закончили со счетом двадцать один — шесть.
— Так мне и надо, — вздохнул Сережка. — Где у вас посуда?
— Мы про это не договаривались! Это только с мамой...
— Но должен же я себя наказать! За то, что нахально сунулся играть с чемпионом!
— Какой я чемпион! Да я... ты просто не привык тут со мной... Ой! А посуду-то правда надо мыть, а то от мамы влетит!
— Давай вместе!
Тарелки и стаканы он мыл гораздо лучше, чем в теннис играл. Мы управились за три минуты. Сережка вытер последнее блюдце и завертел его перед собой, как зеркальце. На блюдце была нарисована рыжая котеночья мордочка.
— Симпатичный какой кот...
— Это старинное блюдце, бабушкино... — И я вдруг вспомнил: — Слушай, а почему ты отозвался, когда я кричал: "Пушок, Пушок"?
Сережка осторожно поставил старинное блюдце, облизал губы, подергал шнурок на шее.
— Мне послышалось "Лопушок"... Меня так в детстве звали, потому что лопоухий был... Мама так звала...
— Сейчас-то уж, наверно, так не зовет, деликатно заметил я. — Никакой лопоухости нисколечко уже не заметно...
Сережка опять стал разглядывать блюдце. — Сейчас некому так звать. Мамы нету... уже три года...
Я подавленно молчал. Сережка встряхнулся. Проговорил с какой-то искусственной взрослостью:
— Видишь как бывает... У тебя отец, у меня мама... Вот так... — И стал тереть чистое блюдце полотенцем.
И я почувствовал, что Сережка ничуть не счастливее меня. Даже наоборот. Ну, пусть я без ног, зато с мамой! Это в миллион раз лучше, чем если бы совсем здоровый, а мамы нет. Мне на миг даже страшно сделалось, будто кто-то предложил такой выбор. А потом... не знаю, как это назвать. Какое-то особое тепло у меня появилось к Сережке. Потому что его можно было пожалеть. Раньше все жалели меня, а тут был мальчишка, который нуждался в сочувствии не меньше, чем я. У каждого была своя беда, и это нас уравняло.
— А живешь-то с кем? С папой?
— Да... С отцом и с его сестрой, с теткой. Она ничего, добрая. Иногда только веником или полотенцем замахивается, если что не так... — Сережка засмеялся. Видно было, что смехом он пытается отогнать печаль. От нас обоих.
Потом он совсем уже бодро предложил:
— Пойдем теперь гулять! Тебе можно?
— Можно, конечно! Только сперва надо кресло вниз тащить, потом меня... Хотя я и сам могу по ступеням, я уже попробовал!
— Не выдумывай! Что я, не унесу тебя, что ли?
— Мальчишки меня всегда вдвоем носят. А мама с трудом уже... Она о новом кресле хлопочет в "Красном кресте", о таком, в котором можно по лестнице...
— Я тебя не хуже нового кресла доставлю куда надо! Я тренированный. Осенью я весь наш урожай картошки из сарая в подвал перетаскал, в рюкзаке. Тетя Настя даже похвалила: "Вот, — говорит, — хоть какой-то талант у человека проявился"...
— Почему "хоть какой-то"? — обиделся я за Сережку.
— Потому что я — личность без всяких проблесков. Весь на среднем уровне. Даже фамилия самая-самая простая...
— Какая?
— Сидоров.
— Ну и что? Хорошая фамилия. У нас в доме твой тезка Сергей Сидоров живет, мастер спорта по велосипеду...
— Ну так это ведь он мастер, а не я. А у меня никаких талантов сроду не было.
Я подумал, что у Сережки по крайней мере один талант есть бесспорно — сразу становиться своим человеком.
— Ладно, тащи вниз кресло и приходи за мной. Я пока позвоню маме...
Он потащил, а я, перебравшись на тахту, позвонил.
— Мам, я погуляю, ладно?.. С Сережкой Сидоровым. Он меня спустит и поднимет, не волнуйся... Да нет, не чемпион! Мальчик с нашего двора... Ну и что же, что не знаешь, зато я знаю! А ты увидишь и тоже сразу его вспомнишь, ты его не раз встречала... — Тут я малость хитрил, но был уверен, что мама, увидев Сережку, в самом деле примет его за знакомого. — Что? Ну, конечно, недолго... Вымыл, вымыл... Ну, не бойся ты, я же не один!.. Все запру! Ладно, будем осторожны. Пока!
Сережка вернулся, стоял в дверях и слушал разговор. Потом подошел, подставил спину:
— Садись.
Я устроился у Сережки на закорках.
— Тяжело?
— Нисколечко... — И понес меня. Терпеливо подождал, пока я запирал входные замки, вприпрыжку спустился со мной к выходу, пронес мимо любопытных бабки Таси и бабки Шуры ("Здравствуй, Ромочка! На прогулку поехал, голубчик?"). Ловко пересадил в кресло. Я уперся ладонями в обручи.
— Поехали скорее! — Подальше от словоохотливых бабок.
— Давай покачу тебя!
— Что ты, я сам!
