1. Пробитое небо
Все-таки он меня надул. Самым бессовестным образом. Когда я вернулся, его и след простыл. Снова было раскрыто окно. Теплый воздух шевелил на столе самолетик из газеты, который Сашка, видимо, смастерил без меня... Я со страхом, с нарастающим опять чувством беды обвел глазами комнату. Чибы тоже не было. И... не было нигде пилотских очков.
Жуткая догадка толкнула меня к двери. Я прогремел вниз по лестнице, кинулся через улицу, толкая людей в пестрых костюмах и масках. Надо мной смеялись, палили вслед из хлопушек. А я, задыхаясь, торопился к площади. С ужасом, с горькой жалостью к обреченному Сашке!
Конечно... Конечно, он так решил... Почему я сразу не догадался? Ведь можно было понять: раз не удалось удрать на “Даблстаре”, он попробует взлететь на самолете. Назло судьбе! Чтобы доказать себе и всем, что каменного неба нет!..
Как спасти? Догнать, вцепиться в хвост самолета!..
Нет, не успел я... Когда пробился на площадь, красно-желтый самолет уже дрожал и дергался в сбивчивом ритме двигателя. Треск мотора — как у десятка гоночных мотоциклов — заглушал голоса толпы. Пропеллер превратился в прозрачный искрящийся круг, и за этим кругом, за лобовым стеклом, за выпуклыми очками я увидел прищуренные Сашкины глаза.
— Сашка, не надо!
Конечно, он на меня не взглянул. Не услышал за треском настоящего мотора. Да и в полной тишине он никого сейчас не услышал бы. Он весь был в напряжении старта и прицельно смотрел вперед... Треск перешел в ровный вой, с капота ударил белый прожектор, луч рассек надвое толпу.
— Сашка, не смей... — сказал я уже плачущим шепотом.
Самолет шевельнул подкрылками, дернулся и побежал через площадь, подпрыгивая резиновыми бубликами колес на булыжниках. Скорее, скорее... Он пронесся совсем рядом, крыло мелькнуло в метре от моего лица, обдало ветром.
На середине площади самолет взлетел. Толпа замерла, потом разом ахнула: казалось, летучая машина врежется на малой высоте в крышу городского управления, рядом с башней. Но перед самим зданием самолет взмыл, лег на крыло, сделал вокруг башни “бочку” и пошел над площадью по кругу. Толпа будто взорвалась, все орали, плясали, швыряли над собой маскарадные колпаки и шляпы. Три прожектора поймали самолет своими лучами, и он засверкал красным лаком и стеклами. Я видел, как светло-желтым огоньком вспыхивают Сашкины волосы...
Все ликовали, думали, что этот полет — еще один сюрприз праздника. И только я закостенел в обморочном предчувствии.
Самолет в сотне метров над крышами несколько раз облетел площадь, потом вдруг вошел в крутое пике. Ниже, ниже... Опять все замерли, и в этой тишине кто-то пронзительно завопил. Я хотел закрыть глаза и не смог...
Над самыми головами машина выровнялась. Сперва летела горизонтально, затем снова свечкой пошла вверх. Выше, выше!.. Прожекторы едва успевали за ней. Но вот они запутались в густых волокнах облаков, а самолет мелькнул красной каплей и ушел в этот взвихрившийся туман.
Прожектора качнули лучами и погасли...
Несколько секунд ничего не было. Ни движения людей, ни звука мотора, ни голосов. И я вдруг испытал великое облегчение. Значит, Сашка пробился! Так же, как звездный катамаран! А почему я, дурак, решил, что он не пробьется?
Но в этот миг площадь тряхнуло глухим каменным ударом. И вверху разошелся ярко-желтый свет.
Среди разорванных облаков горела теперь громадная звезда. Нет, не звезда. Пробоина в каменном своде — неровная, с разбежавшимися трещинами-лучами. В нее пыльным светлым столбом вошел и упал на толпу тяжелый солнечный свет.
Наверно, в другое время это могло показаться красивым. Но в ту минуту... С нарастающим свистом летели вниз и грохались на площадь громадные камни (не знаю, зацепило ли кого-нибудь). Затем, кувыркаясь, упало на булыжники исковерканное хвостовое оперение. Рядом с ним ударилось резиновое колесо. Подпрыгнуло выше голов и поскакало по булыжникам...
Растворяясь в безнадежности и ужасе этого бреда, я ждал, когда упадет и весь самолет. И... Но время тянулось, тянулось, и было непостижимо, как можно вынести такую муку. И наконец лопнувшей струной ударила догадка: самолет не упадет здесь. Он все-таки пробил каменный свод...
...Почти не помню своего пути из-под Горы. И главное, не помню, сколько прошло часов. Кажется, я мчался куда-то, стоя на крыле пыльного дребезжащего “газика” с парусиновым верхом. Потом карабкался по обрывам — по тем, которые не смог преодолеть в детстве. Наверно, очень долго карабкался. Но времени просто не существовало. И не существовало усталости, боли в сорванных ногтях и сухом растрескавшемся горле...
Потом я долго шел по горячей от солнца равнине. Сквозь щебенку росли кустики сизой полыни. Я шел, шел... И знал, что в конце концов увижу в земле черную дыру с трещинами, а на краю — обломки самолета. И... его...
Не было дыры, только горячая каменно-клочковатая плоская земля. Но когда горизонт стал дымчато-оранжевым, а среди кустиков струйками зазмеился песок странного апельсинового цвета, я увидел самолет. Его остатки. Неожиданно и совсем рядом. Груда деревянных шпангоутов, дюралевых трубок и рваные полотнища алой и желтой перкали.
Я заставил себя подойти.
Сашка лежал под обломком крыла. Видны были раскинутые коричневые ноги. Почему-то не в кроссовках, а в нелепых старомодных ботинках с пуговками. По крылу бегал птичий скелетик. Маленький, гладко-желтый, вроде того, что я не раз видел в витрине магазина “Учебные пособия”. Скелетик наклонил головку, глянул на меня пустой глазницей и отчетливо сказал:
— Непр-равда. Это Анд-р-рис...
— Пошел... — отозвался я. Без удивления, уже без страха, только с ощущением невыносимой жалости и горя. Взялся за крыло, отвалил его.
Сашка лежал ничком, в метре от головы валялись расколотые очки. Льняная рубашка на спине была в бурых пятнах, волосы тоже в засохшей крови. Правую руку он поджал под себя, левую откинул в сторону... Мне вдруг показалось, что пальцы шевельнулись, будто хотели сжать кремневый осколок. Я быстро нагнулся, схватил Сашку за тонкое запястье с белой полоской от сорванных часов. Потянул осторожно. “Сашка...” Рука легко отделилась от тела. Из места обрыва тянулись какие-то белые ленточки, похожие на резиновую лапшу...
— Это алгор-р-ритм! — крикнул из-под крыла скелетик.
Опрокидываясь во тьму, я успел сжать остатки сознания, спрессовать их в мольбе: “Не надо! Пусть это будет сон!”
И сделалось, что это сон.
Я выходил из сна с колотящимся, как у перепуганного пацаненка, сердцем, со счастливым ощущением, как отступает, превращается в ничто недавний ужас. И вспоминал, что по правде все было не так. Что, вернувшись, я застал Сашку в углу и он в ответ на мое глуповато-бодрое “Как дела?” независимо шевельнул спиной: “Видите, стою. Из принципа...”
— Хватит уж дурака-то валять, — проворчал я. — Вот, я тебе яблоко принес. И бутерброд с ветчиной. Бери, лопай...
Он подошел, взял яблоко. Бормотнул что-то вроде “спасибо”. Скинул кроссовки, забрался на кровать, погладил Чибу-котенка, который дрыхнул на подушке. Воткнул в яблоко зубы.
— Может, уж хватит коситься друг на друга? — сказал я.
— Ага... — Он заулыбался и часто зажевал.
— И наверно, спать уже пора. Вон как нагулялись за день.
— Ага...
...И сейчас он, конечно, посапывает, свернувшись под простыней. Я скосил глаза на Сашкину кровать.
Не было Сашки! Только смятая простыня. Я стремительно сел. Дверь в прихожую была открыта, а другая дверь, в туалет, светилась яркой щелью. А, вот оно что...
Какие-то странные горловые звуки донеслись из-за двери — то ли кашель, то ли всхлипы. Я шагнул в прихожую, нажал выключатель. Сашка появился из-за двери — всклокоченный, с измученными глазами в темных впадинах, с мокрым подбородком.
— Игорь Петрович... Меня почему-то очень тошнит... — И стал сползать спиной по косяку.
Я схватил его. Он был как налитая кипятком грелка.
2. Жар
Дальше опять был страх. Словно продолжение сна. Горячий и беспомощный Сашка обвис у меня на руках. Тяжелый такой, будто неживой. Я принес его на кровать. Зачем-то суетливо укутал простыней до подбородка.
— Да что же это... У тебя жар наверняка под сорок!
А он вдруг перевалился на бок, свесил с кровати голову, его опять затошнило, затрясло. Я подхватил его за плечи, чтобы хоть как-то помочь. Чтобы не вздрагивал так, не стонал. А он то мучился от судорог, то страшно обвисал. Потом выдавил:
— Все...
Я снова уложил его на спину.
— Что же с тобой? Отравился чем-то? Я сейчас в “Скорую” позвоню, внизу телефон...
— Не... — Он слабо дернулся. — Не надо... Это не отрава... Это от жара тошнит. У меня так... бывает...
— Все равно! Врач нужен!
Ох как не хотел я врачей! Но что было делать?
— Не... Это пройдет... скоро. Не бойтесь...
Но я боялся. Боялся за него, боялся своей беспомощности. Боялся жуткой предсказанности того, что случилось. “Это алгор-р-ритм!”
— Полотенце на голову... мокрое... Мама так всегда...
Я метнулся в туалет, намочил два полотенца. Одним обтер Сашке лицо, другое положил на лоб. Сашка благодарно притих.
Лампу я не включал, но света из прихожей было достаточно. Я видел Сашкино лицо под мокрой чалмой, оно казалось маленьким, острым и незнакомым. Да, надо идти к телефону, звонить по “ноль три”. Но я оттягивал эту минуту, будто надеялся на что-то. Может, на то, что это опять сон? Нет, все теперь по правде. Я нагнулся, стал затирать полотенцем пол. Сашка зашевелился, выдавил жалобный шепот:
— Игорь Петрович, простите, пожалуйста... Что я так...
Меня аж перекрутило от жалости.
— Лежи ты, лежи спокойно. Не надо разговаривать...
— А врачей нельзя... вызывать. Они... решат, что заразное что-нибудь. И в больницу...
— В любом случае я тебя не оставлю.
— А вас не спросят... Меня в карантин, а вас... тоже... для проверки...
Черт возьми, а ведь и правда может так случиться! Но я сказал со всей решительностью:
— Вдруг ты в самом деле подцепил что-то такое, опасное.
— Да нет же-е... — выдохнул он со стоном. — Это лихорадка. От пере... грузок. Много было барьеров... в пространстве...
— Но ведь я тоже их проходил. И ничего...
— Вы большой... Не надо “Скорую”...
Я прополоскал в ванне грязное полотенце, вымыл руки. Вернулся к Сашке. Компресс уже нагрелся, как от чайника. Я перевернул его и прямо-таки обжегся о лоб... Может, разбудить хозяйку, попросить лекарство от жара? Она, конечно, мегера, но должна же понять. Ведь ребенку плохо!.. Или выскочить на улицу, спросить, где тут дежурная аптека?.. Батюшки, голова дырявая! У меня в портфеле аптечка, в ней аспирин!
Я вытряхнул все из “сидора”, нашел коробочку, выхватил облатку с аспирином. Принес полстакана воды.
— Сашка, надо проглотить. Обязательно. Жар ослабнет, уснешь. А утром поглядим.
— Ага... Давайте...
Я помог ему сесть, придерживая за спину. Она просто полыхала, колючие позвонки жгли сквозь майку ладонь, будто угольки. Сашка проглотил таблетку и воду, помычал, откинулся. Но через минуту снова свесился с кровати и его опять стошнило. Водой и белыми зернышками лекарства.
— Нет, голубчик, так не пойдет. Надо, чтобы аспирин растворился внутри.
— Я же не нарочно...
— Я растолку таблетку в порошок. Выпьешь и крепись.
Он выпил и крепился. На груди от частых толчков сердца вздрагивала простыня. Я подтащил кресло, сел рядом. Взял Сашку за кисть руки — тонкую, как птичья лапка. Вспомнил сон, вздрогнул, но пальцы не разжал.
— Чибу... дайте мне, пожалуйста.
Ох, малыш ты, малыш...
Чибу я нашел на подоконнике — опять в виде тряпичного клоуна, будто неживого. Сашка положил его под бок. Улыбнулся чуть-чуть. Я сменил ему компресс, опять сел у кровати. Сашка вроде бы задремал... Надолго ли? И что будет дальше?
Когда болели Лариска и Денис, их лечила Тереза. А мне оставалось только бояться за них и быть на подхвате — бегать в аптеку, делать грелки, вызывать докторшу Веру Игнатьевну... И всегда была уверенность, что умелые решительные женщины справятся с любой ребячьей хворью... А сейчас я один на один с безжалостной Сашкиной болезнью. Как на необитаемом острове.
Я опять взял Сашкину руку. То ли мои пальцы уже притерпелись, то ли в самом деле жар, кажется, сделался поменьше. Я откинулся в кресле. Тяжелая, липкая, как смола, дремота обволокла меня. Но потом сделалось легче, и оказалось, что я — маленький, десятилетний — иду вверх по деревянной лестнице в разрушенном приморском храме.
Но шел я без привычной детской радости, без ожидания встречи с морем. Горько мне было.
Оказавшись на каменной площадке, я не взглянул на картину. Потому что это был бы взгляд с упреком. А какое право я имел упрекать тех, кого впереди ждало столько мук?
Но все же я сказал тихо и насупленно:
— Если бы что-то со мной случилось, то ладно, так мне и надо. А Сашка-то при чем? Получается, что он из-за меня...
Потом я осторожно поднял глаза на нижний край картины. Над лакированной планкой рамы увидел зеленый край платья и босые мальчишечьи ноги. И только теперь заметил, что большой палец на левой ноге, видимо, разбит — замотан серой тряпицей, из-под которой торчит зеленый листик. Наверно, подорожник — извечное мальчишечье лекарство... Тогда я прошептал:
— Ты ведь тоже мальчик. Помоги ему, а?.. Я понимаю, что невозможно помочь каждому на Земле, когда так перемешано добро и зло... Но Сашке помоги, постарайся, ладно? Потому что... — Я не знал, какие найти убедительные слова. — Ну... потому, что он проводник. Он водит других, а сам беззащитен на Дороге...
Я мигнул, вытер под носом рукавом ковбойки. Внизу, у края рамы, висел синий стеклянный пузырек с еле заметным клочком пламени. Я сел перед ним на корточки.
— Ты же сам отпустил меня на Дорогу...
Огонек шевельнулся. Я нерешительно придвинул к нему ладони. И опять он согрел их сквозь стекло пушистым теплом. Совсем не таким, как колючий жар Сашкиной болезни.
С этим ощущением я проснулся. За переплетами венецианского окна светил желтый рассвет Подгорья.
3. Ловушка
Сашка лежал на боку, носом к стене. Волосы его склеились в сосульки. Влажная простыня была откинута. Майка пропотела насквозь. Я тронул мокрое Сашкино плечо — оно было теплое, но без большого жара. Он проснулся, повернул голову, улыбнулся слабо и виновато.
— Ну, кажется, наши дела получше, — сказал я. — Давай-ка маечку снимем, а то простудишься в сырой... — Помог ему сесть, стянул майку через голову и жидкие, как плети, руки. Опять поразился щемящей разнице между загорелой кожей шеи и беспомощной белизной спины с лопатками-крылышками. Ощущение Сашкиной ребячьей беззащитности резануло меня новым страхом.
А он вдруг оперся локтями о подушку, пробормотал:
— Ох, простите, мне надо... — Спустил с кровати ноги.
Я помог ему дойти до туалета, подождал, привел назад. Откинул на своей кровати одеяло.
— Давай-ка сюда... — Уложил его на сухие простыни.
— А вы? Где будете спать?
— В кресле выспался.
— Намучились вы со мной...
— Помалкивай... Ну-ка укройся, а то дрожишь.
— А где Чиба?
Чиба — в виде котенка — вышел из-под кровати, муркнул: “Доброе утро”. Прыгнул на одеяло. Свернулся клубком.
Я придвинул кресло, сел.
— Спи. Рано еще. Тебе сейчас полезно больше спать.
— Ага... — Сашка послушно прикрыл глаза. Но через минуту опять вскинул ресницы. Глянул на меня, на потолок.
— У тебя что-нибудь болит?
— Не-а... Только весь такой... будто через выжималку в стиральной машине пропустили.
— Бедняга ты... Отчего на тебя такая напасть?
Он пробубнил — и виновато, и насмешливо:
— За то, наверно, что от вас... удрать хотел.
— Ты что же? Веришь в Провидение?
— В привидения? — удивился он.
— Да нет... В судьбу, в законы высшей справедливости и так далее...
Сашка погладил Чибу, вздохнул, глядя в потолок:
— Мама верит... Она говорит, что, если что-нибудь натворил, расплачиваться все равно придется. Поэтому и не наказывает. Говорит, что жизнь сама спросит...
— И сбывается?
— Часто...
— Мудрая у тебя мама...
Он скосил на меня глаза, сказал нерешительно:
— А у вас... разве не такая?
— У меня, Сашка... маме было бы сейчас уже за девяносто. Я был поздний ребенок...
— Ну, все равно. По-моему, она похожа на мою... была...
— Почему ты решил?
— Ну... когда вы по хронофону говорили, помните? У нее голос похожий... как у моей мамы.
— Может быть.
Я вспомнил историю с сундуком и телефонным аппаратом, и показалось, что случилось это давным-давно... Как хорошо было бы оказаться сейчас на Пустырной улице (такой привычной, просто родной) под решительной опекой Генриетты Глебовны Барнаво... Но как туда доберешься с беспомощным Сашкой?
А здесь — ни друзей, ни знакомых. Пантюхин? Неизвестно, где его искать. Ребята из “Пилигрима” еще вчера покинули Подгорье... Сашка снова не по-хорошему розовел, и глаза у него блестели. Я потрогал его лоб.
— Ну вот! Опять ты раскалился.
— Да ничего... А почему вы сказали, что были поздний ребенок?
— Потому что так... Сперва старший брат и сестра родились. А я уже много после, через двенадцать лет...
— А я всего один... Тоже поздний. У мамы долго детей не было, а потом... вот...
— “Вот” получился вполне удачный, — деликатно сказал я.
— Не знаю. Маме сравнивать не с кем, раз я один... А вас брат и сестра не обижали маленького?
— Нет... Когда я подрос, они жили уже отдельно, учились в Ленинграде, потом и остались там... А мы с мамой вдвоем... Отец был офицер, после войны в Германии служил, а потом... В общем, развелись они.
— Все похоже, — выдохнул Сашка.
— Что поделаешь...
— Может, и к лучшему. А то с отцами одни скандалы...
Я хотел возразить, что с моим отцом было иначе — ни историй, ни скандалов. Но, во-первых, от этого не легче, а во-вторых... зачем это Сашке?
— Видать, хлебнули вы с мамой, — сочувственно сказал я.
— Было, — согласился он как-то очень бесхитростно. — Главное, что при этом у меня свойства терялись. “Проводниковые”... Я боялся, что навсегда... А вас никто, значит, никогда не обижал... и не трогал?
— Одно время жила с нами младшая мамина сестра, тетя Лика. Да какая там “тетя”, студентка. Она возымела привычку хлопать меня линейкой. Но это обычно кончалось так: она линейкой — трах, а я выхвачу — и о колено. Наломали в конце концов столько, что хоть печку растапливай... Только один раз меня хотели взгреть по-настоящему. Попал в ловушку.
— Терпеть не могу ловушки.
— Кто же их любит... Мы с приятелями стреляли из луков, и стрела моя залетела в чужой двор. А в нем — палисадник вокруг грядок, высокий, выше моей головы... Ну, думаю, там надо искать. Перелез и вдруг вижу: ко мне дядька движется, хозяин... Не какой-нибудь там краснорожий кулак, а вполне профессорского вида, в очках, в соломенной шляпе, с бородкой... Я, конечно, обратно к палисаднику. Ухватился, ногами скребу по рейкам, в обе коленки занозы вогнал, а руки слабеют. Как во сне, когда за тобой гонятся, а ты еле движешься... Наконец подтянулся, но тут пальцы сорвались, и я повис... На груди между лямками была перекладинка, она наделась на торчащую рейку — и обратно мне никак, высоко...
— А оторвать нельзя? Перекладинку эту...
— Меня подвели штаны... До того дня я был ими очень доволен: крепчайшие, из замши особой выделки. Мне их отец из Германии прислал. Там, в Тироле, такие кожаные штанишки на лямках носят и мальчишки, и взрослые мужики. Сперва я надевать их стеснялся: какие-то “не советские”, с кожаными кисточками, с отворотами. Однако ребята во дворе “трофей” оценили, самый образованный, Женька Ремезов, сказал: “Как у Вильгельма Телля”. Понравилось всем и качество материала. Особенно здорово было в них кататься с наклонной крыши большого погреба, по гладкому кровельному железу. Правда, взрослые ворчали, что зад сделался отполированный...
— Так ведь тирольские штаны, они чем больше потертые, тем ценнее. Я читал, — вставил Сашка.
— Женька Ремезов так же говорил. Но тетушка Лика не верила и несколько раз хватала линейку. Однако тирольская замша и здесь мне служила верно...
Сашка хихикнул и спросил нервно:
— А в огороде-то... Вы все-таки убежали?
— Не сразу... В общем, я повис, как кукла в кладовке у Карабаса. Вывернул шею и смотрю в каком-то полуобмороке, как хозяин приближается. А он не спешит, видит, что я как пескарик на крючке. И улыбочка у него... Вырвал он у забора сорняк с крепким стеблем, идет, ощипывает с него листочки, помахивает. И глаза у него, Сашка, какие-то медовые, в них удовольствие, что вот он я перед ним — беспомощный, голоногий, готовенький для расправы... Но тут во мне как пружина сорвалась: заорал, дернулся изо всех отчаянных сил. Рейка отломилась, повисла на мне вместе с ржавым гвоздем. Я плюхнулся в траву, схватил обломок, пустил его в хозяина. Кажется, гвоздем оцарапал ему щеку. И тут же — мимо него, в одну калитку, в другую...
— Не поймал?
— Нет... Потом, правда, разузнал про меня, приходил жаловаться. Мама перепугалась, засадила меня на целый день дома... Но это были пустяки по сравнению с той жутью, когда я висел, а он подходил... Мне и теперь этот случай снится, если жизнь опять ловушки устраивает...
— Я вот тоже теперь... в ловушке, — вздохнул Сашка.
— Ну, что ты говоришь! Ты же не один, со мной!
— Да... — Он посопел виновато, опять опустил ресницы и сказал так, с прикрытыми глазами: — Вы меня не бросили... А я вчера... вас чуть-чуть одного не оставил...
— Да ладно тебе. В конце концов, я же не больной. Взрослый, здоровый дядька.
— Ох уж здоровый...
— Ну, все-таки... Большой, самостоятельный.
— Не такой уж самостоятельный, если с проводником... А проводник-то чуть-чуть не сбежал!
Я сказал осторожно:
— Но ведь теперь-то ты уже не жалеешь, что у тебя ничего не вышло?
Он опять глянул очень блестящими глазами. Щеки розовели все сильнее. От жара или по другой причине?
— В том-то и дело, что жалею... Но если бы это вышло, жалел бы, что вас бросил... — И часто задышал.
— Сашка, что? Опять хуже стало?
— Нет, ничего...
Было уже совсем утро. В коридоре — шаги, голоса.
— Я сейчас вернусь...
Хозяйка была в баре. Я небрежно сказал ей, что мальчик слегка прихворнул: видимо, переутомился вчера. Не найдется ли градусник? Хозяйка градусник принесла и проводила меня настороженным взглядом.
Сашка подержал градусник минуты две и... — батюшки мои! — тридцать девять и две! Это с утра-то!
— Только не надо врача! Я еще таблетку проглочу, посплю, и все пройдет!
И он правда уснул, приняв аспирин.
И Чиба уснул, превратившись в летучую мышь и повиснув на люстре. Я тоже задремал в кресле... И проснулся оттого, что Сашку опять тошнило — водой и крошками аспирина. Я подхватил его за плечи, и снова он обвис у меня на руках, горячий и беспомощный. Потом откинулся на подушку, отдышался, выдавил жалобно:
— Это последний раз... Ничего...
Какое уж там “ничего”... Что же делать-то?
Едва я успел вытереть пол, как постучали в дверь. Появилась хозяйка с подносом. Величавая, как старая фрейлина.
— Вы сказали, что мальчик нездоров. Я решила, что позавтракать вам лучше здесь... — Она опустила поднос с тарелками и кофе на стол, оглянулась на Сашку. — О... да у него нешуточный жар! Вам не кажется, что это серьезно?
— Нет... — сказал Сашка.
Хозяйка повела плоским плечом, выплыла из комнаты. Но в дверях оглянулась и поманила меня. Я надел пиджак и вышел.
Хозяйка сказала опять:
— Вам не кажется, что это серьезно?
— Кажется, — признался я.
— По-моему, срочно нужен врач. Вы же взрослый человек, должны понимать.
Я был взрослый человек, я понимал: она права. И все же сидело во мне глупое ребячье чувство, что я предаю Сашку.
— И в конце концов... — У нее сделалось совсем деревянное лицо. — Поймите и меня. Здесь не медицинское учреждение. Вдруг у мальчика инфекция?.. Я позвоню в “Скорую помощь”.
Я пожал плечами — с печалью и облегчением. Потому что спорь не спорь, а она все равно позвонит.
Когда я вернулся в комнату, Сашка, со свекольными щеками и торчащими волосами, сидел на краю кровати. Он был в рубашке на голое тело и суетливо натягивал шортики.
— Что с тобой? Ты куда?!
— Я знаю... она звонить пошла... врачам...
Сашка быстро встал. Затолкал босые ноги в кроссовки. Шатнулся. Я подхватил его. Он дернул горячими плечами.
— Окно откройте...
— Зачем?
— Откройте окно... ну пожалуйста! — сказал он так отчаянно, что я бросился, толкнул створку. Сашка ринулся мимо меня, вмиг оказался на крыше. Откуда только силы!
— Сумасшедший!..
— Карр! — заорал Чиба, вороненком качаясь на люстре. — Скар-рее! Кар-рета “Скор-рой”...
“Негодяй”, — мельком подумал я, вываливаясь из окна вслед за Сашкой. Тот с кромки крыши сиганул в песочную кучу совсем как здоровый. Но с песка уже не встал. Приподнялся на четвереньках, потом сел. Прилег на бок...
Не помню, как я скатился по лестнице. Схватил его. Он всхлипнул, перемазанной в песке щекой привалился к пиджаку. Что-то бормотнул. Я — уже в каком-то отупелом отчаянии — понес его к крыльцу.
— Не туда, — простонал Сашка. — Вдоль забора.
— Не дури.
— Ну, я прошу вас... Грани сходятся, я чувствую. Это последний шанс...
— Ты бредишь, что ли?!
— Нет! Всего десять шагов! Если боитесь, закройте глаза! Игорь Петрович...
“Минутное дело, — решил я, — пусть. А то еще потеряет сознание...” — И, заплетаясь башмаками в траве, стал считать вдоль забора шаги. И зачем-то в самом деле закрыл глаза. А после десятого шага открыл...
И увидел, что стою на темной Пустырной улице.
4. Спасение
Генриетта Глебовна поняла все моментально.
— Догулялся, голубчик!.. Несите его к моей кровати... — Она растолкала подушки, откинула атласное одеяло. Я с невыразимым облегчением опустил Сашку в прохладную мякоть обширной постели. Сдернул с него кроссовки.
Генриетта Глебовна стремительно облачилась в белый фартук, принесла полотенца и какие-то бутылки. Включила настольную лампу. За окнами синели сумерки. Наверно, при межпространственном переходе опять сместилось время, на Пустырной улице уже был вечер...
— Игорь Петрович, вы не переживайте, — бодро гудела Генриетта Глебовна. — У мальчишек это бывает. Особенно часто случается, когда резкая смена климата, например, если на юг приезжают. А ведь там, где вы гуляли, эти смены на каждом шагу... Сейчас мы этого героя натрем уксусом, вернейшее средство. Завтра будет как огурчик.
Сашка бессильно пробубнил в подушку:
— Не хочу... натираться...
— Да?! — обрадовалась Генриетта Глебовна. — Надо же! Буду я тебя спрашивать!.. Игорь Петрович, помогите-ка его раздеть... Совсем, совсем... Ах, мы еще дергаемся! Какие мы стеснительные! Будто не видала я вашего брата... Вот так... Игорь Петрович, полотенце мне, пожалуйста, и бутылку...
От запаха уксуса закружилась голова. Я быстро отошел, сел. Локти Генриетты Глебовны энергично двигались. Покорившийся судьбе Сашка ойкал и постанывал. Я закрыл глаза.
— ...Игорь Петрович, выпейте-ка вот это и тоже ложитесь. Вы, я смотрю, намучились с ним...
Я увидел у своего лица зеленый стаканчик, из него пахло мятой и валерьянкой. Я выпил, пошла по жилам прохлада и сладкая беззаботная усталость. Сашка лежал, укрытый до носа одеялом. Дремал. Ну и хорошо...
Я пошел к себе. Начал раздеваться. С грустью подумал о пижаме, которая с “сидором” и всеми дорожными вещами осталась в Подгорье... Ладно, лишь бы Сашка поправился... А то ведь этот его дурацкий “алгор-р-ритм”... Едва я забрался под одеяло, как постучала Генриетта Глебовна.
— Игорь Петрович, простите. Он про какую-то Чибу бормочет. Спрашивает, не появлялась ли. Я сперва думала, что бредит, но... Ай, кто это?!
В открытую форточку лезла обшарпанная плюшевая обезьяна с большущей (больше, чем она сама) синей сумкой через плечо. С книжкой “Плутония” в мягкой черной лапе...
Когда я проснулся, обрыв за окнами был рыжим от солнца.
Натягивая брюки, я слышал, как на кухне Генриетта Глебовна чем-то звякает и напевает старинный марш “Тотлебен”. Это внушило мне бодрость и надежды. Я оделся и первым делом сунулся в комнату к Сашке. Там било в окна солнце. Сашка сидел на кровати, завернувшись в простыню, как в бурнус. Глянул на меня и сказал вредным голосом:
— Штаны куда-то спрятали. И все остальное... Что за жизнь! — Но тут рот его округлился, а глаза сделались несчастные: мимо меня в комнату двинулась Генриетта Глебовна. У плеча она держала вверх иглой искрящийся на солнышке шприц.
— Смотрите-ка! Жалуется! Я, старая, ночь на раскладушке промаялась, а он на перине почивал и теперь еще недоволен жизнью!.. Прекрасная у тебя жизнь, радость моя! И будет еще лучше, когда введем укрепляющее средство... А потом и штаны получишь. Ну-ка...
— Зачем! — панически сказал Сашка. — Не дам я!.. Мне нельзя! У меня от этого... обмороки бывают! Правда!
— Обморок — это не смертельно. Зато здоровее будешь.
— Игорь Петрович! Я и так уже здоровый!
Но я развел руками в знак бессилия и покорности обстоятельствам. И вышел. Вскоре послышалось: “Ай! Ёшкин свет...” В ответ — сухой шлепок и добродушное: “Ты мне поругайся, чучело гороховое... Все, теперь ты живой-здоровый. Не первый раз я тебя за уши на белый свет вытаскиваю...” — “А когда первый-то был?” — “Много хочешь знать... Одевайся и брысь!”
Скоро Сашка появился — слегка надутый, но без признаков хвори.
— Как самочувствие, лоцман?
— Ага! Скажу, что плохо, так опять... “укрепляющее средство”...
— А если всерьез?
Сашка подпрыгнул, болтнул в воздухе ногами.
— Хоть сейчас на маршрут!
— Никаких маршрутов, — сообщила из своей комнаты Генриетта Глебовна. — Сегодня от дома не отходить, отдыхать, смотреть телевизор... Игорь Петрович, ему в самом деле еще нельзя. Да и вам полезно передохнуть.
— Слушаем и повинуемся.
— То-то же. Ступайте завтракать.
5. Кое-что о “Даблстаре”
До обеда Сашка то колдовал над комбинациями из спичек, то валялся на раскладушке и читал “Плутонию”. Я тоже почитал — “Апокрифы” и “Вестник”. Потом сходил в местный универмаг: надо было обзаводиться имуществом взамен оставленного в Подгорье. О Сашке-то Чиба позаботился, притащил сумку, а я остался даже без бритвы... Купил я объемистый портфель и все, что полагается человеку в поездке. Жаль было свой заслуженный “сидор”, да что поделаешь... Хорошо хоть, что ушел из Подгорья в пиджаке, с паспортом и деньгами в кармане...
Вернувшись, я опять лениво взялся за книги. С Сашкой мы почти не разговаривали, но молчание наше не было тягостным. Оба мы были как два путника, утомленные долгим путешествием и понимающие друг друга без слов. Я спросил только:
— Сашка, а где Чиба?
Сашка сказал недовольно:
— Шастает где-нибудь. За ним разве уследишь...
В обед Генриетта Глебовна покормила нас борщом и жареными карасями. Сашка ел охотно, и за это нам разрешено было погулять в парке над обрывом.
— Только не лезьте вверх напролом, идите по лестнице. А то знаю я вас, альпинистов.
С моей-то ногой напролом по обрыву! Скажет тоже... Тем более, что опять гудела голова. Ну, ничего...
Парк был захламлен, решетчатые павильоны и лавочки заросли сорняком. Сирень разрослась, как джунгли, и пахла одуряюще. А над ней — высоченные березы, клены и липы, солнце сквозь них — как тысяча золотых шпаг. И тихо-тихо. Почему-то совсем не было слышно и видно птиц. Только по кривоногому облезлому роялю, что стоял на развалившейся эстраде, прыгали воробьи.
Я забрался, открыл клавиатуру, хотел тронуть клавиши.
— Не надо, — тихо, но решительно сказал Сашка. — А то... всякое может быть.
Ну, ему виднее. На то и лоцман.
— Сашка, здесь что, никто не бывает? Рояль бросили...
Сашка повеселел, хихикнул:
— Бывают, наверно... Только по ночам. Такое тут...
— Кто? Нечистая сила, что ли?
— Ага... Похоже, — дурашливо сказал он.
— Ну тебя...
Сашка ответил уже серьезно:
— Я не знаю. Это закрытый объект. Сюда только у лоцманов первой категории есть полный проход.
— А у тебя какая категория?
— Пока никакой, потому что документов не дают. Но по третьей взрослой я все равно работаю. А то и по второй... Ура, лошадь! — Он взлягнул ногами и помчался от меня.
У края обрыва стояла не лошадь, а гипсовая скульптура лося с обломанными рогами. Сашка, будто обезьяна, забрался лосю на спину и сел с видом полководца. Но мне показалось, что он чересчур бодрится. Неестественно. Я вспомнил, как еще недавно он почти без сознания висел у меня на руках, и страх опять прошел по мне короткой судорогой.
— Сашка... Ты как себя чувствуешь?
— Я-то? Во! — Он вскинул большой палец, этим же пальцем почесал нос и сообщил решительно: — Завтра мы во-он туда отправимся. — Вытянул к горизонту руку.
С обрыва был виден весь город Овражки, за ним луга и рощи, лес в синеватой дали, а из-за леса поднимались, как свечки, белые колокольни. На них и показывал Сашка.
— А что там?
— Ново-Камышино. Деревушка, а рядом крепость-монастырь. Там и сейчас монахи живут. Говорят, у них библиотека такая, что даже из всяких академий ездят... Может, вы там и ту самую книгу найдете, Ришелье...
— Как же, найдешь ее...
— А может... и Тетрадь. — Сашка хитро глянул с высоты.
Я не выдержал:
— Дернуло меня однажды за язык сказать тебе о них. И о книге, и о Тетради...
Кажется, он слегка надулся. Я проговорил примирительно:
— Пойдем еще побродим.
Сашка на животе сполз с гипсового “коня”.
— Пойдемте. Мое дело такое, я проводник...
— Обиделся, что ли?
— Не обиделся. А только, что вы все время... это...
— Что?
— Киснете!
Вот ведь душекопатель на мою голову!
— Не кисну я. Просто подумал, что Генриетта Глебовна не пустит нас завтра. Путь-то небось неблизкий.
— Ага! Надо по речке сплавляться. Вон, видите среди лугов блестит... За день не успеть...
— Вот я и говорю!
— Ну и что! Поплывем, когда пустит!
— А послезавтра наш контракт кончается...
Сашка вскинул потемневшие глаза.
— Вам, значит, уже надоело со мной, да?
— С чего ты взял? Господи, да поплывем, если хочешь!.. Только больше не болей.
— Не-е! Теперь у меня им-му-ни-тет!
Мы бродили еще долго. Как в неведомом лесу. Наткнулись на кривобокую избушку, она стояла на могучем пне, будто на разлапистой птичьей ноге. Скорее всего, это был заброшенный киоск, построенный в нарочито сказочном стиле. Но...
— Смотри, Сашка, жилье Бабы Яги. “Ёшкин свет”!
— Точно! Сейчас бабка сама пожалует! На метле! — Сашка смеясь вскинул голову. Я тоже.
Небо уже было предвечерним. Бабы Яги в нем не оказалось, только золотилось похожее на перо облако, и его протыкали два реактивных следа. Очень близко друг от друга. Видимо, два истребителя в тренировочном парном полете.
— Будто катамаран, — сказал я.
Сашка быстро и без улыбки посмотрел на меня. Вот тут я его и спросил:
— Слушай, лоцман, объясни мне все-таки: почему те люди, с “Даблстара”, оставили на Земле Пантюхина? Он же капитан! Разве они имели право?
— Ну, значит, имели, — сказал Сашка неохотно. — Раз путь такой... безвозвратный. Они не хотели, чтобы Пантюхин тоже не вернулся. У него семья в Турени...
— Подожди... Что значит “невозвратный” путь? Зачем тогда мальчишку взяли?
— Какого мальчишку?
— Ну, был там кудлатый, маленький...
Сашка сказал, глядя под ноги:
— Вовсе это и не мальчишка... Они все там почти ровесники были — два темпоральных исследователя и капитан. Но один с Круга Времени вернулся на полуфазе, поэтому в таком виде...
— Ничего не понимаю...
— Я тоже толком не понимаю. Мне Пантюхин это в машине объяснял, в двух словах, пока вы дремали...
— Я дремал?!
— Ага, вы сами не заметили. Когда в гостиницу из конторы ехали... Но он мало объяснил, про остальное я сам кое-как догадался. Тут вообще сплошная легенда. Оказывается, катамаран свободно менял направление по вектору времени, ходил то в прошлое, то в будущее... Но теперь у них кончился локальный срок. По алгоритму... И они пошли вдвоем, два брата, по прямой через Кристалл. Со скоростью света... До конца...
— До... какого конца?
— Пока не столкнутся с каким-нибудь метеоритом. Тогда каждый станет звездой... Двойная звезда...
— Страшноватая легенда, — вздохнул я. И подумал: “Только тебя там и не хватало”...
— Почему страшноватая? — кажется, обиделся Сашка.
— Ну... то есть печально все это. Разве можно стать звездой от столкновения в космосе? Сгоришь, вот и все.
— Это как лететь. У светового предела масса же возрастает... А душа... она разве может сгореть, если она есть?!
Я не знал, что сказать. И сказал, что пора домой.
Этот обормот и бес-искуситель все же уговорил меня спуститься не по лестнице, а напрямик — с обрыва. И кончилось тем, что мы кубарем скатились прямо во двор к Генриетте Глебовне. Сашке-то ничего, а я чувствовал, что это последняя минута моего существования, и хотел только, чтобы никто не видел такой недостойной кончины. Но ее видели. На крыльце стояла незнакомая женщина.
Сашка кувыркнулся через голову, вскочил и кинулся к ней.
— Мама!..
6. Обман
Когда Генриетта Глебовна привела меня в состояние, близкое к жизни, я сел на крыльце и со стоном спросил:
— А этот... провокатор... Жив он?
— Что ему? Он резиновый. А вы самоубийца.
— Ох... А зачем его мать приехала?
Генриетта Глебовна опустилась рядом.
— Скажу честно, это я ей позвонила. Хоть ругайте меня, хоть бейте... Нельзя ему сейчас путешествовать, рецидив может быть. Слабенький он. Организм-то растет, тянется, а сердечко отстает...
— Правильно вы сделали, Генриетта Глебовна, — сказал я со смесью грусти и облегчения.
— Я еще утром позвонила в Краснохолмск, только вам не сказала, чтобы раньше срока не расстраивать... Мы условились, что она завтра приедет, да вот не выдержала, примчалась. Хотя я и говорила: не волнуйся... Мы ведь с ней, с Верой-то, давно знакомы, только Сашка меня не помнит...
Вера Николаевна, Сашкина мама, оказалась вовсе не похожей на мою. Маленькая, тихо-улыбчивая, с желто-серыми Сашкиными глазами. Но, видимо, достаточно энергичная, несмотря на свою внешнюю нерешительность. По крайней мере, Сашка ее слушался. Не заскандалил, когда узнал, что надо уезжать сегодня. Только посмотрел на меня грустно и виновато.
— Надо так надо, — мужественно сказал я. — Что поделаешь.
— У меня с работой так получается, — объяснила Вера Николаевна. — Завтра надо быть на дежурстве в отделе... — А когда Сашка ушел собираться, добавила: — А что срок по договору не кончился, то я верну плату, сколько положено.
— Не хватало нам еще говорить про такое!
Я пошел в нашу комнату. Сашка, вздыхая, укладывал в сумку свое имущество.
— Не кручинься, молодец, — сказал я. — Мы и так славно погуляли. Масса приключений...
Сашка слабо улыбнулся:
— А Тетрадь-то все равно не нашли.
— Да не было, Сашка, никакой Тетради...
Мать, перепуганная Сашкиной лихорадкой (может, простуда?!) привезла ему джинсы и оранжевый, крупной вязки свитер. Сашка был сейчас в этом наряде и казался каким-то маленьким, укутанным, присмиревшим. Лишенным своего лоцмановского дара. Он сел против меня на раскладушку и тихо спросил:
— А если не найдете Тетрадь, то, может, хотя бы вспомните, что в ней писали?
“А тебе-то зачем это, малыш?” — подумал я.
— Много раз пробовал вспомнить... Мне кажется, это была повесть о Дороге.
Он спросил еще тише:
— Вообще? Или о той?
Выходит, он и вправду знал, что существуют два понятия Дороги. Во-первых, это жизненный путь, на котором желания человека то спорят, что сплетаются с законами Всеобщего Кристалла Вселенной. И с жизнями множества других людей. Судя по всему, это и образует Судьбу. Но, во-вторых, есть еще чисто физическое понятие Дороги. Путевая полоса, бесконечно протянувшаяся сквозь грани совмещенных кристаллических пространств и хитросплетения темпорального континиума. А может быть, и сквозь межпространственный вакуум... Это обычный тракт — местами асфальтовый, местами мощенный булыжником, кое-где устланный плитами со старинными письменами загадочных цивилизаций. А иногда он — просто песчаный или земляной, с травянистыми обочинами и застоявшейся в тележных колеях дождевой водой. Идет эта Дорога среди звезд и миров, идут по ней люди разных времен. Порой встречаются те, кто давно потерял друг друга. Иногда находят то, что нигде в жизни найти не могли. А некоторые идут, зная дальнюю и тайную цель. Может быть, хотят даже отыскать смысл бытия... Сама Дорога бесконечна, и Время на ней бесконечно тоже. И возможно, кое-кто отыщет, что искал, поймет, что хотел понять...
— О великой Дороге хотелось написать, — сказал я. — Во всех ее проявлениях. В том числе и о той... Я, правда, никогда не был на ней, но, случалось, видел во сне.
— Во сне видят многие, — глядя в пол, возразил Сашка. — А как выйти на нее, не знает никто, даже самые лучшие лоцманы... Многие говорят, что ее нет. Нам объясняли, что понятие “Дорога” не вписывается в структуру Кристалла...
— Значит, надо искать за пределами структуры! — Я постарался сказать это бодро.
— Но ведь Кристалл безграничен!
— Кто знает...
Сашка посидел, полохматил затылок. Потом затолкал в сумку обмякшего тряпичного Чибу, взял со стула свой льняной костюм — помятый и лишившийся нескольких пуговиц, встряхнул его. Из кармана выскочили два бумажных комка. Мы с Сашкой посмотрели на них, потом друг на друга. Сашка торопливо нагнулся, поднял. Смущенно, словно против желания, расправил конверты. Потом один скомкал снова, а другой... сунул мне.
Сидя на кровати, я вытащил и стал читать мятый лист с крупными торопливыми буквами.
“Игорь Петрович! Пожалуйста, не обижайтесь! На улице Часовых Мастеров, номер 2, это рядом, живет лоцман Валерий Кротов, вы скажите ему, что вы от меня, он выведет. А я должен улететь, потому что это такой единственный шанс. Я раньше не знал, что “Даблстар” будет стартовать сегодня. Игорь Петрович, получается стереоэффект. С Андрисом. Он заглядывал в этот сундук, и я тоже. Он перелетел через Атлантику, а я должен перелететь через пространственную пустоту в другое время, туда и обратно. Потому что это такой корабль. Этот случай нельзя пропустить. И тогда случаи с Андрисом и со мной наложатся друг на друга, и возникнет новый вариант пространства, и будет много всего интересного. И может быть, откроется Дорога. И тогда я позову Вас.
Сашка”.
Почерк был как “курица лапой”, но ошибок ни одной. И даже “Вас” — с большой буквы. Это я отметил машинально. А главное — была новая волна страха за Сашку. Страха сильного, хотя и запоздалого.
— Сашка... Но ведь Андрис не летал через Атлантику. Не успел, разбился в тренировочном полете...
Сашка опустил на пол сумку, опять сел. Глянул недоверчиво. Потом — потерянно. Сказал полушепотом:
— Но вы же... вы тогда сами говорили...
— Да. Потому что не хотел огорчать тебя...
— При чем тут “огорчать”, — проговорил он еле слышно. И лучше бы никогда не видеть мне этих горьких Сашкиных глаз.
— Господи, но я же не думал, что так повернется! Сашка... — У меня было резкое болевое ощущение, как рвутся между нами все ниточки, как рушится все хорошее.
Он сказал отчужденно, будто незнакомому:
— Вы не думали, а у меня... Все планы у меня на этом строились. А теперь...
— Но ведь “Даблстар” все равно ушел! И слава Спасителю, что без тебя! Ты сам это знаешь... Теперь-то какие планы!
— Вы ничего не понимаете, — бессильно ответил Сашка. Скомкал свой льняной костюм, как тряпицу, запихал в сумку. Рывком задернул “молнию”. И замер так, будто боялся разогнуться и лишний раз взглянуть на меня.
— Сашка... Ну откуда я мог тогда знать, что это так важно?..
Он стрельнул из-под волос мокрыми глазами.
— Это не важно? Перелетел человек через океан или погиб!
— Но это же было давно...
— Это было, — сказал он. И отвернулся к окну. Маленький, в мешковатом свитере, несчастный. Упрямый...
Зачем дернуло меня в тот вечер сказать неправду? Трус несчастный... Зачем вообще меня принесло сюда из больницы? Зачем повстречался с Сашкой? Подыхал бы, дурак, в палате и в тысячу раз был бы счастливее, чем теперь. Чем видеть эту Сашкину спину и опущенные руки...
Сашка не оборачиваясь произнес вполголоса:
— Оказывается, писатели тоже умеют врать...
— Еще как, — сказал я с ненавистью к себе.
Сашка постоял и тихо вышел, не взглянув на меня.
...Но потом, при матери, он держал себя со мной без видимой обиды. Только задумчивый был. Он не заспорил, когда я сказал, что провожу их до станции. Прошептал:
— Как хотите...
По дороге он молчал.
Тошно мне вспоминать этот похоронный путь. Мать сказала Сашке:
— Ну что ты куксишься? Жаль, что так неудачно все кончилось?
— Ага, — вздохнул Сашка. А она не знала, как все у нас кончилось. Улыбнулась даже:
— Ничего. Может быть, не последний раз.
Мне захотелось, чтобы рядом была кровать и чтобы я мог лечь и заскулить в подушку.
У вагона Сашка, уткнувшись глазами в перрон, сказал “до свиданья”. И даже подал мне руку, когда я нерешительно протянул свою. Но рукопожатие было такое, словно не ладонь у Сашки, а вялый лист.
И лишь одно меня чуть-чуть утешило. Уже на подножке он оглянулся и тихо посоветовал:
— А в Ново-Камышине вы все-таки побывайте. Это можно и одному. Вдруг найдете чего...
И уехал.
Я опять вспомнил о кровати и подушке. Опустился на вокзальную скамейку и просидел на ней до сумерек. А когда вернулся к себе, увидел на подоконнике “Плутонию”.
Нарочно он оставил книгу или просто забыл?
Я лег и решил, что завтра уеду домой.
