1. Лампочка за окном
Генриетта Глебовна дала нам на ужин молока с магазинными ватрушками.
— Извините, ничего не приготовила. Спешу на ночное дежурство, там, кажется, будет оч-чень интересное дело...
Она ушла.
— Ну что, Сашка, будем укладываться? — Меня тянуло в сон.
— Ага. Только кружки помою.
— Давай уж тогда вместе...
— А чего тут делать вместе-то? Вы идите ложитесь...
В нашей комнате я вытащил из “сидора” японскую пижаму с дурацкими павлинами и цветами, но легонькую, шелковую. Облачился и залез под одеяло. И вмиг уснул.
Но сон не был спокойным. Сразу привиделся полузнакомый вечерний город, названия которого я не помнил, но знал, что где-то в нем есть чудесная букинистическая лавка. И я искал эту лавку, причем пробирался запутанными переулками, спускался по каменным лестницам в какие-то трущобы, блуждал по укрытым в чертополохе тропинкам, оказывался на освещенных рекламами площадях. Ехал на открытых трясущихся трамвайчиках, ловил такси... Лавка пряталась в улочке за темным готическим собором — я это помнил, — но улочек таких было множество, и каждый раз я попадал то в аптеку с заспиртованными в банках ящерицами, то в бакалейный магазинчик, где пахло ванилью, то в подозрительный притон... Поиски затягивались, а я ведь обещал маме быть у нее не позднее десяти часов. Надо было хотя бы позвонить, что задерживаюсь. Телефонные будки попадались на каждом шагу, но аппараты, конечно, не работали: то диск выломан, то трубки нет... А в одной будке висел вообще не аппарат, а старый деревенский рукомойник и табличка с надписью: “Одно умывание — 10 коп.”. Я послушно сунул в щелку гривенник, но воды в рукомойнике не оказалось, из него вылез рыжий таракан и насмешливо зашевелил усами-антеннами...
Наконец я нашел телефон, который откликнулся гудком. Но диск срывался, скрипел, а потом я сообразил, что набираю не тот номер — не мамин, а журнала “Заря”. На этом сон рассеялся. Опять я не дозвонился. Как и в прошлых снах...
Я открыл глаза. Лампа в комнате была выключена, но за окном, на столбе у обрыва, горела белая колючая лампочка под алюминиевым отражателем. Раньше я ее не видел, не включали, наверно. Света в комнате хватало, я разглядел Сашку. Он сидел на раскладушке, обхватив коленки, и смотрел перед собой.
— Не спится?
— Ага...
— Может, задернуть шторку?
— Вам мешает свет? — беспокойно спросил он.
— Нет. Я думал, тебе...
— Я на картину смотрю... Я и раньше на нее смотрел, а сейчас она какая-то... особенная...
Лампочка хорошо высвечивала холст в раме. Оковки на сундучке сверкали как настоящие, волосы у мальчика золотились. И мне даже показалось, что Андрис, ощутив мой взгляд, чуть шевельнулся — словно оглянуться хотел.
Сашка вдруг заговорил:
— Как живой. Волосы будто шевелятся. И руки вздрагивают, устал держать крышку-то... Надо было стул подставить, а потом уж открывать.
Ну прямо мои мысли угадал! Я сказал:
— По-моему, он на тебя похож.
— Да? — как-то ревниво отозвался Сашка.
— Такой же светлый. И обросший, как ты недавно...
Сашка почему-то вздохнул:
— Бывает, что волосы похожи, а лицо — ничуть...
— Ну... если тебе интересно, давай спросим у Генриетты Глебовны, нет ли фотографии. Это ведь ее двоюродный брат изображен.
— Правда? — обрадовался Сашка. — Значит, эта картина — документальная?
— Можно, наверно, и так выразиться... В общем, с натуры.
Сашка подумал.
— Нет, не надо фотографию. Так интереснее... Можно думать, что и правда похож...
“А зачем это тебе?” — чуть не сказал я. Но сдержался. Мало ли какие тайны у мальчишки...
Он спросил:
— Когда же это рисовали-то? Она ведь совсем старая, Генриетта Глебовна. Значит, и брат...
— Кажется, в тринадцатом году, еще до Первой мировой...
— Ёшкин свет! Вот это древность...
Конечно, для него картина была древностью. Впрочем, даже мне в мальчишечьи годы все, что было до революции, казалось глубокой стариной. И если бы я знал в то время, что картина написана в начале века, тоже смотрел бы на нее, как на музейное полотно. Только я не знал тогда... Я сказал:
— А для меня в детстве этот мальчик был чуть ли не соседом со двора. Одежда такая тогда еще не выглядела старомодной, разве что ботинки с кнопками. Да волосы... В наши годы мальчиков стригли коротко. Но все равно в те времена Андрис казался мне одногодком приятелем...
— А что за имя такое — Андрис?
— Он литовец. Но это я только сегодня узнал. А тогда называл его про себя Владиком...
— А вы, значит, бывали здесь, когда еще маленький были?
— Бывал — не бывал... — Меня будто за язык дернули. А впрочем, с кем еще поговорить об этом? — До сих пор, Сашка, не знаю... Сложная это штука — явления отраженного мира.
— Что-что? — сказал Сашка. Быстро лег, оперся локтем о подушку, уставился на меня.
2. Отраженный мир
Сашкино лицо было в тени, но я видел, что глаза его сильно блестят.
— Что за явления отраженного мира?
— Видишь ли... Сперва мне казалось, что я придумал их сам...
— Когда книжки сочиняли? — понимающе сказал Сашка.
— Ну... и когда “сочинял”, как ты выражаешься. И вообще... Это постоянно складывалось. И я считал, что все это — моя выдумка, пока не наткнулся на одну книгу... Пухлая такая, в коричневой обшарпанной коже, с ворсистой бумагой. Конец восемнадцатого века. “Первое рассмотрение свойств трехмерного зеркала. Сочинение господина Альфреда де Ришелье, перевод с французского”... Да, такой вот автор. Может, родственник знаменитого врага мушкетеров... Начал я эту книгу просматривать — и глаза на лоб: неужели еще тогда люди всерьез об этом рассуждали? О том, что мне казалось фантастикой... Но долго читать мне не дали, магазин закрывался.
— А, значит, вы ее не в библиотеке увидели!
— В лавочке со старинными книгами, в Вильнюсе... Стоила книга ни много ни мало две сотни...
— Ёшкин свет!
— Что поделаешь, антиквариат... Денег у меня с собой не было. Я договорился, что приеду на следующее утро. И... вот ведь чертовщина! — не смог потом отыскать этот магазин в запутанных средневековых улочках, там с непривычки легко заплутать... Будто кто-то нарочно уводил меня от этой книги. Знаешь, как здесь говорят: “Бабка Дар-Овражка водит...”
— Может, и правда кто водил? — серьезно сказал Сашка.
— Не знаю... Так и не нашел. А вечером пришло время уезжать.
— Жалко...
— Еще бы... Но вот что самое загадочное. Потом нигде, ни в каких каталогах самых солидных библиотек, я не мог найти даже упоминания об этом сочинении Ришелье. Теперь думаю: может, сама эта книга была частью отраженного мира? Как говорят иногда, нездешней вещью.
— Может быть, — охотно согласился Сашка. И как-то очень по-взрослому добавил: — Но я никогда не слышал об отраженном мире. В чем суть?
— Видишь ли... это надо рассматривать как задачу. А решать ее можно, если только принять за истину одно условие. Оно может показаться странным — что Вселенная имеет кристаллическое строение. Вернее, обладает определенными свойствами кристалла. У него, у кристалла этого, бесконечное множество граней, но каждая грань не плоскость, а трехмерный, объемный мир. Вроде нашего, где мы живем. А может, и больше, чем трехмерный... Конечно, это трудно сразу воспринять...
— Почему трудно? Мы проходили. И теорию кристалла эту, и про многомерность...
— Да? — удивился я. — Где? В школе?
— Не в школе... Сперва в кружке, потом на занятиях в “Пилигриме”. Какого проводника пустят на дорогу, если он этого не знает? А я все-таки лоцман... — Последнее прозвучало у него чуточку горделиво.
— Лоцман? Это ведь морское звание!
— Не обязательно... Ну, в общем, проводник по сопредельным пространствам.
— И ты во всем этом разбираешься? В таких теориях...
Сашка вздохнул.
— В этом никто не разбирается до конца. Тут мозги вывихнешь... Но можно просто почувствовать. Есть же, например, люди, которые хорошо поют, хотя нот не знают. Это наш инструктор так говорил. Потому что выучить теорию — жизни не хватит...
— Но кое-что ты все-таки понимаешь...
— Ага... Только что такое “отраженный мир”? Этого мы не учили.
— Я попробую объяснить. Так, как это мне самому представляется... Если взять обычный гладкий кристалл, то в его гранях все отражается, как в зеркалах. Грани Великого Кристалла, то есть Вселенной, тоже обладают зеркальными свойствами. Но они ведь не плоскости, а пространства. Поэтому в них гораздо реальнее, чем в простом зеркале, отражаются все события и свойства лежащего по соседству мира. Его внутренняя структура, запахи и даже время. Если учесть, что оно — четвертое измерение мира. Длина, ширина и высота — это три измерения, а время — четвертое...
— Но это же примитив! — не выдержал Сашка. — Ой, простите...
— Ничего... Но почему примитив? Обычное толкование.
— Ну и... неправильное толкование! Время — это лишь одно из качеств четвертого измерения. Не главное. А главное — многовариантность одних и тех же событий... Это любой пацан в подготовительной группе знает. Все, кто четырехмерники...
— Подожди... Ты, конечно, специалист, а я так, просто со своими фантазиями. Вот изложу все, тогда критикуй...
— Ладно, — хмыкнул Сашка.
Следовало бы обидеться и замолчать, но меня, как говорится, заело.
— Ты слушай! В трехмерном, объемном зеркале отражаются все свойства соседнего мира, не только его внешность. И время отражается. А время — любое, в том числе и отраженное в чужом пространстве — обладает способностью самостоятельного движения... Это, кстати, я успел прочитать у Ришелье... И вот время — как измерение — начинает работать в отраженном мире само по себе. И толкает этот мир по пути автономного развития. И тогда он перестает зависеть от того, от которого отразился, начинает жить в собственной, только что возникшей реальности... Но он же существует не где-то отдельно, а в том трехмерном пространстве, где до его отражения был уже свой мир. И теперь получается, что они живут, перепутавшись друг с другом... Ох, я задурил тебе голову. И себе заодно...
— Мне ничего вы не задурили, — заметил мой собеседник с нахальной ноткой. — Все тут просто в этой системе... Ну, я же и говорил: многовариантность развития. Только непонятно, при каких условиях возникает отражение.
— Мне тоже непонятно. Пока мне казалось, что все такое я лишь выдумал, было действительно просто. Но разве это выдумка: и город Овражки, и Гора, и... — “И ты”, — чуть не сказал я, но спохватился. — И эта картина...
— И сундук... — Сашка, по-моему, нарочно перешел на другую тему. Деликатно так... — Картина — это ведь тоже отражение мира... И может, у нее тоже свое развитие, только очень медленное, для глаза незаметное... Может, мальчик все-таки когда-нибудь дотянется...
— Или крышкой ему стукнет по пальцам. И он заревет.
— Он не заревет... — Сашка, видимо, обиделся за Андриса. Потом сказал: — А сундук-то ведь тот самый, что ногу мне чиркнул. Вот... — Он покачал в свете уличной лампочки ногой с черной царапиной.
— Тот самый... — сказал я. Почему-то с беспокойством.
— На комоде стоит.
— Ну... и что с того? Это, видимо, семейная реликвия.
— Ага... Интересно, что в этой реликвии? Ведь не зря же он так тянется! — Сашка кивнул на Андриса.
— Уверяю тебя, ничего. Я нес его со станции, он пуст.
— Он был пуст. Пока вы несли... — Сашка сел на скрипучей раскладушке. — Это ведь такой сундучок... В нем все, что угодно, может оказаться!
— Бабушкины вязальные крючки и квитанции за квартплату.
— Не-е... — задумчиво сказал Сашка.
— А если и “не-е”! Какое наше дело?
— Но должны же мы ему помочь! — Сашка опять кивнул на Андриса. Потом вскочил, включил лампу.
— Не выдумывай! — отрезал я. — Мы кто? Жулики?
— Но мы же ничего не возьмем! — возмутился он. — Только поглядим, если он не заперт! — И добавил: — Вы же сами видите — это не простой сундук. Вдруг в нем...
— Что?
— Вдруг... книга. Ришелье...
Я присвистнул. Крутнул у виска большим пальцем с растопыренной ладонью. Но получилось это неубедительно. Потому что предательски шевелился уже червячок любопытства. И знакомое ощущение тревоги и поиска глухо толкнулось в сердце. Я сел. А Сашка уже стоял посреди комнаты — в куцей широкой маечке, в черно-оранжевых трусиках, похожих на клочок тигриной шкуры, костлявый, с торчащими, как рожки, сосульками волос и растянутой в полумесяц улыбкой. Ну воистину маленький бес-искуситель.
— Сашка, нехорошо же это! Без спроса... Даже неприлично.
— Одним глазком...
— Ох, добром это не кончится.
Он еще шире растянул свои губы в трещинках.
— А может, и кончится.
3. Голос
Мы из осторожности не стали зажигать свет в комнате Генриетты Глебовны. Включили лампочку в прихожей, широкий луч упал из двери на комод. На сундук. Узорная жесть заблестела — ну точно как на картине. Сашка подтащил старинный дубовый стул. Ногу об ногу обтер босые ступни. Встал на сиденье, оглянулся на меня. Я пожал плечами: мол, ты затеял, ты и продолжай. Но сердце перестукивало. Наверно, как у маленького Андриса.
Сашка взял крышку за уголки. Приподнял. Звонкий жестяной щелчок раздался в натянутой тишине. Меня аж тряхнуло. Сашка тоже вздрогнул, но крышку не отпустил. За щелчком последовал другой, еще звонче. И снова, снова. Они складывались в дребезжащую мелодию — это играл музыкальный механизм. Какую-то колыбельную музыку. Кажется, “Рыбки уснули в пруду”...
— Ёшкин свет...
Мы подождали, когда механизм отзвучит, и Сашка медленно отвалил крышку. Глянул в сундук, опять помянул “Ёшкин свет”. Я тоже заглянул с высоты роста. Был полумрак, но все-таки свет из прихожей отражался от белого потолка. И я разглядел, что в сундучке (вот уж действительно не знаешь, чего ждать!) — старинный телефонный аппарат. Блестели вилки, на которых лежала трубка, и кольца на микрофоне и наушнике.
Сашка не долго думая поднатужился и выставил телефон под лучи лампочки. Аппарат был, видимо, тяжелый. Мне показалось даже, что корпус у него из малахита. Наверно, тоже достояние старинной семьи Барнаво... Хотя такая ли уж старина? Почему тогда на корпусе вполне современный пластмассовый диск для набора?
— Зачем ты вытащил? — прошептал я. — Договорились же не трогать...
— Послушаем...
— Что послушаем? У него даже провода нет!
Но Сашка снял трубку, приложил к уху, потом придвинул мне. И в телефоне (без подключения, без шнура!) я услышал певучий сигнал.
— Хронофон, — со сдержанным удовольствием сказал Сашка. — Темпоральная связь. Ай да бабка Генриетта... Это знаете что такое? Это...
— Да знаю, знаю... — Я и правда знал. Но я не думал, что они бывают на самом деле, когда писал про такое в повести “Дети Кристалла”. С ума сойти...
С ума я не сошел, но легкая обморочная невесомость окутала голову. Потому что... Это, значит, можно взять вот так, прямо сейчас, позвонить... Услышать... Раньше это бывало только во снах, и то не во всяких, а в редких, счастливых...
Какой выбрать день?
Конечно, тот, седьмого августа. Я даже число запомнил. Еще бы не запомнить, накануне маминого дня рождения. Преподнес тогда подарочек!..
С утра я увязался за большими ребятами, которые из автомобильных камер сделали “корабль” и решили прокатиться вниз по нашей реке Туре. Путешествие получилось чудесное, но за городом, у деревни Новый Бор, судно наше рассыпалось. И вовремя! А то вообще неизвестно, когда бы вернулись... С отмели мы выбрались на берег. Автобуса, на который мы надеялись (он изредка ходил из Нового Бора до городского рынка), не было и в помине. И побрели мы по тракту, толкая перед собой надутые камеры. Они были тугие, “сытые”. А мы голодные, измотанные...
Домой я добрался чуть ли не к полуночи. И готов был полной мерой расплатиться за самовольное путешествие и за то, что пережила мама, считая меня потонувшим... Но расплаты не было. Мама со мной просто не разговаривала. Поставила на стол тарелку с пшенной кашей, молоко, хлеб, ушла в другую комнату и легла... До еды ли мне было? Как я подступал к маме с разных боков, как пытался все объяснить, как просил прощения! Она только лежала и всхлипывала...
Я на все был готов. Пусть даже моя юная тетушка Лика взгреет меня своей линейкой. Не буду ни отмахиваться, ни ругать ее. Но Лика укатила на каникулы, мы с мамой были вдвоем. Вернее, каждый теперь сам по себе...
Сейчас можно позвонить! “Я заигрался с ребятами, далеко от дома, приду поздно, ты не волнуйся!..” Потом, конечно, попадет, но зато не будет у нее такой тоски, такого страха...
Нервно и решительно я крутнул диск: 08.
Откликнулись тут же — девичий голос: “Пятая слушает”.
— Это темпоральная?.. Девушка, можно город Новотуринск?.. Да... Даю: девятнадцать — сорок девять, август, седьмое... Да-да, ноль восемь — ноль семь. Телефон шесть полсотни три... На двадцать ноль-ноль местного... Нет, что вы, какая автоматика! Сорок девятый год... Да, кто подойдет...
Я знал, кто подойдет к пыльному настенному аппарату в коммунальном коридоре. Наша дверь к телефону ближе всех... Гудки зазвучали отчетливо, близко, будто не было между нами толщи лет. И голос — громкий, такой, что слышно почти как по радио:
— Это кто?.. Решка, это ты?
Господи, неужели правда?
— Решка, не молчи! Где ты носишься? Вечер уже!
Я онемел. Понял вдруг: если скажу хриплым своим инвалидным голосом, “Это я”, тогда что?
— Решка...
Вот мука-то!
Я встретился взглядом с Сашкой. Он смотрел испуганно и даже со страданием. Наверно, и я на него так же... Он вдруг взял у меня трубку. И звонко так:
— Мама!.. Мы тут с ребятами забегались, я забыл, что уже поздно... Ну, ма-а, ты не волнуйся только! Да нет, скоро я не могу, потому что далеко!.. Ну, я постараюсь, ты, главное, не бойся!.. Ага! Все, пока!.. — И брякнул трубку на рычаг.
С полминуты молча мы смотрели друг на друга. Потом горло у меня словно оттаяло.
— Сашка... Ты как догадался? — И неловко мне было, и благодарен я был, и даже в глазах щипало...
— А чего... — Он отвел взгляд, переступил на стуле. — Это у всех одинаково...
— Спасибо... Ты, брат, настоящий проводник, с тобой не пропадешь...
— Да ладно... — бормотнул он. Взъерошил пятерней загривок. Подумал... — А что, если Андрису позвонить?
— Кому?.. — Я все еще был в плену события. Неужели это правда? Я слышал ее голос?..
— Андрису, — с нажимом повторил Сашка. — Ну, мальчику с картины... Вы знаете, где он жил?
Я встряхнулся.
— В Шяуляе, в Литве. Едва ли у них был телефон. Тринадцатый год. Да и номер мы все равно не знаем...
— Жалко... Вот бы спросить: заглянул он все-таки в сундук или нет? И что там было тогда...
— Но, Сашка... Это же просто картина. Художник придумал сюжет, поставил мальчика, стал писать...
— А вдруг не так? Может, сперва было по правде... А телефон узнаем в справочном... Дайте трубку, пожалуйста...
Я дал. И хотел сказать, что мальчиков Андрисов в Шяуляе во все времена было, наверно, полно — попробуй найти... Но в этот миг что-то большое заслонило свет.
4. На месте преступления
Сашка тихонько пискнул и рывком положил трубку. И кубарем — со стула. Я же в момент забыл телефонный разговор и связанные с ним переживания. Перепугался, как десятилетний Решка, зацепившийся штанами за палисадник в чужом огороде. Сашка притиснулся ко мне.
Генриетта Глебовна щелкнула выключателем. Затем неторопливо и молча, со сдержанным негодованием на челе она подошла, поставила телефон в сундук и торжественно опустила крышку. Жестяной механизм сыграл “Рыбки уснули в пруду”...
В общем, попались рыбки... Я чувствовал себя вдвойне дурацки из-за своей японской пижамы — этакий старый дурень, пойманный на ребячьей проказе. Полураздетому Сашке тоже, видать, было неуютно под ярким светом и неласковым взглядом.
Поразглядывав нас, Генриетта Глебовна вопросила:
— Интересно, как вы догадались об аппарате? И что вас к нему привело?
— Интуиция, — сокрушенно признался я. Не стал уточнять, что Сашкина интуиция, а не моя. — И, увы, неистребимое детское любопытство...
— Вот именно детское, — сухо подытожила Генриетта Глебовна. — Срам, судари мои... Конечно, Игорь Петрович, я могу объяснить ваши действия оригинальностью творческой натуры. Но все-таки... вы же взрослый человек!.. Это нездешняя вещь. Надо понимать, что с такими предметами не шутят.
— Уже понял, — сказал я покаянно.
— Мы и не шутили, — буркнул Сашка. — Игорь Петрович всерьез разговаривал.
Кажется, хозяйка чуть-чуть смягчилась:
— Ну и... получилось у вас?
— По-моему, да, — вздохнул я.
— Вам повезло... И все-таки, Игорь Петрович, какой пример для мальчика...
А мальчик бесшумно исчез. Я даже разозлился: что за дезертирство! Но Сашка тут же возник опять. Уже в завязанной узлом на пузе рубашке и зубчатых штанах. В этом наряде он обрел некоторую уверенность и заявил довольно дерзко:
— А чего! Вы же сами говорите: нездешняя вещь. Вот я и решил, что это будет в русле программы...
— Ах, “в русле”!.. Ты считаешь, будто программа “Пилигрима” дает право совать нос везде, куда захочется?
— Не везде... — набычился Сашка. — А будто вы не имеете отношения к “Пилигриму”...
— Ни ма-лей-шего! Не хватало мне в моем возрасте связываться со всякими сомнительными предприятиями!
Я сказал примирительно:
— Ладно, Сашка, давай просить прощения и обещать, что больше не будем.
— Никаких прощений, — пророкотала Генриетта Глебовна. — Считайте, что вы оба отшлепаны и поставлены в угол. Одного поля ягоды...
— Ну, что же... Пойдем переживать заслуженную кару...
— Не заслуженную, — упрямо сказал Сашка хозяйке. — Сами же вы своей картиной... как это... спровоцировали, вот!
— Что-что? — изумилась Генриетта Глебовна.
— Конечно! Там на ней мальчишка лезет в сундук, а тут этот сундук вот он, наяву. Кто удержится?
Генриетта Глебовна закусила улыбку.
— Ну, сударь мой! Так можно что угодно привязать одно к другому...
— Это не просто одно к другому. Это стереоскоп, — непонятно огрызнулся Сашка.
— Ладно, господа, ступайте спать. И благодарите судьбу, что сегодня я добрая... Только что помогла появиться на свет здоровому толстому мальчишке. Надеюсь, он в жизни будет более благоразумен и осмотрителен, чем вы...
— Поздравляю, — сказал я.
— Приятного сна... Впрочем, если желаете, я согрею чай.
— С вареньем? — спросил этот нахал.
— Нет, спасибо, — решил я. — Спокойной ночи. — И глазами показал Сашке: выметайся.
Когда мы оказались у себя, Сашка скинул штаны и рубаху и заметил хладнокровно:
— Все хорошо, что хорошо кончается.
— Просто чудо как хорошо... Стыд такой.
— А зато... — Он не договорил и полез под простыню.
Да, “зато”!.. Я помнил теперь, что в тот вечер мама сердилась недолго. Сперва, конечно, отругала: “Усвистал куда-то на весь день, а потом звонит будто с того света! Вот напишу отцу...” Но скоро мы помирились и вместе хохотали, слушая, как выступают по радио артисты Тарапунька и Штепсель...
Свет с улицы по-прежнему падал на картину. У Андриса на ноге со съехавшим чулком сидел залетевший в форточку комар. Большой, черный. Мне показалось, что Андрис шевельнулся, беспокойно двинул ногой. Я удерживался от смешного желания встать и прогнать подлое насекомое. А Сашка не удержался! Вскочил, шуганул комара и снова бухнулся на застонавшую раскладушку.
— Игорь Петрович, а вот он, Андрис, кем сделался, когда вырос?
— Летчиком... Хорошим летчиком, храбрым. Собирался даже лететь через Атлантику. Тогда это было сложнее, чем сейчас в космос...
— И полетел?
Не хотелось мне на сон грядущий огорчать Сашку.
— Да, — сказал я. — По-моему, да...
