1. Тетушкин секрет
Генриетта Глебовна Барнаво (такая вот у нее фамилия) всю жизнь проработала акушеркой и была знаменита в своем городке Овражки. Даже когда она стала пенсионеркой, ее часто приглашали помогать и консультировать при трудных родах. Это я узнал от нее, когда мы шагали к дому.
Жила Генриетта Глебовна одна, в приземистом доме из двух комнат, кухни и прихожей. Мне она отвела комнату, где висела картина. Та самая, с мальчиком. Я так и сел перед ней, словно вернулся в давние-давние годы. Или в свой детский сон.
Картина — в резной деревянной раме с облезлой бронзовой краской — была узкая, но большая в высоту. Пожалуй, метра два. Написал ее, безусловно, талантливый художник.
Солнце на картине косо, желтым лучом, падало из-за просвеченной насквозь салатной портьеры, освещало высокий ореховый комод и мальчика, который тянулся к сундучку, стоявшему на краю комода. Мальчик был виден сбоку и со спины. Было ему лет восемь-девять. Судя по одежде, “довоенный” мальчик или даже “дореволюционный”. И явно не из богатых. Голубая полинялая матроска порвалась на локте и лопнула под мышкой, на черном чулке, на щиколотке, дырка. Каблуки сбиты. Левый чулок съехал на потертый ботинок с пуговками, и видно было, как напряглась мальчишкина нога, он ведь стоял на цыпочках. Растопыренными пальцами он уперся в край окованной крышки и толкал ее вверх. Сумел приподнять на вершок, а дальше — никак. Не хватало роста. И заглянуть в сундучок он не мог — слишком высоко...
Лица мальчика не было видно, только щека, просвеченное солнцем ухо да зажженные лучом на макушке очень светлые волосы — они были давно не стрижены и косичками падали на матросский воротник. И я вдруг вспомнил мальчишку в вагоне, тот был с такими же светло-песочными отросшими прядями.
Мне почему-то казалось, что название у картины — “Тетушкин секрет”. Мальчик приехал к старой тетушке в гости и наконец-то выбрал минуту, чтобы разрешить давнюю и жгучую загадку: что у тетки в старинном сундучке? В натянутой мальчишечьей фигурке ощущались все чувства, которые испытывал любопытный племянник: и досада, что не догадался подставить стул, и страх, что кто-нибудь вот-вот войдет, и — в то же время — сладкая тяга к тайне. Хотя, если трезво подумать, какая там тайна? Скорее всего, письма тех времен, когда тетушка была курсисткой или гувернанткой...
— Сейчас я накрою стол и угощу вас своим фирменным чаем. Я делаю его с мятой... Вы что-то задумались, а?
— Смотрю на этого мальчика, словно на старого знакомого... Замечательная картина. Так и кажется, что у нее какая-то непростая история.
Генриетта Глебовна встала рядом, покивала:
— Ее писал друг моего отца, очень способный молодой человек. К сожалению, он так и не стал известным, погиб в четырнадцатом году при первом наступлении немцев... А мальчик — мой старший двоюродный брат, Андрис.
— Кажется, прибалтийское имя...
— Да, в нашей семье многие из Литвы. Андрис жил в Шяуляе и, увы, тоже погиб. В тридцатых годах. Он стал летчиком и разбился во время тренировочного полета, когда готовился с друзьями к перелету через Атлантику... Смелый был мальчик.
Грустно сделалось. Будто не в далекие времена погиб Андрис, а недавно. И не взрослый летчик в мундире литовских ВВС, а вот этот мальчуган в костюмчике с якорями...
Чтобы прервать неловкое молчание, я заметил:
— А сундучок... он, кажется, тот самый? Семейная реликвия, наверно?
— Да, еще моей бабушки... Ну-с, умывайтесь, через пять минут попрошу к столу...
Когда мы пили чай (и правда замечательный, со всякими душистыми запахами), Генриетта Глебовна поинтересовалась:
— Ну, а какие же ваши планы, если не секрет? Чем собираетесь заняться в наших тихих Овражках?
— А никаких планов. Буду просто бродить, вспоминать...
— Ох, да ведь и заплутать можете. Городок небольшой, а столько всякого. Старожилы говорят: “Бабка Дар-Овражка водит...” Была здесь в позапрошлом веке такая хитрая знахарка, Дарья Овражкина. Говорили, ведьма...
— Ну, как-нибудь найду с бабкой общий язык...
— Кто знает... Я вот что вам предлагаю! У меня есть сосед, мальчик Костя. Очень славный. Если хотите, я попрошу, он поводит вас по городу, покажет самое интересное...
Я почему-то не решился отказаться. И сперва подосадовал на себя за это, а потом подумал: “Может, к лучшему...”
Костя оказался тоненьким и высоким, бледно-рыжеватым подростком. Вежливым и неулыбчивым. Спросил, куда бы мне хотелось пойти сначала.
“Ну, что ж, — сказал я себе. — Давай, старик...”
— Видишь ли... — Я глянул в упор. — В Овражках я не заблужусь и один, не впервой... Я хочу в Гору. Если ты из тех, кто знает дорогу.
Он не дрогнул, не удивился.
— Туда каждый знает дорогу. Только что там интересного? Впрочем, как вам угодно. Если не возражаете, я зайду за вами через полчаса.
2. Овражки и Гора
Я ждал Костю на улице, у ворот.
Была середина дня, и день этот сделался уже не просто теплым, а жарким. Но здесь, на Пустырной, было прохладно: улица лежала в тени обрыва. Обрыв — большущей высоты и крутизны — поднимался позади дворов. Местами он зарос, а местами — голая глина. Из глины торчали лохматые громадные корни, словно щупальца каких-то подземных осьминогов. Домики и заборы цепью тянулись по границе тени — в один ряд. Улица была односторонняя. На другой стороне — заросшие кашкой лужайки, канавы и буераки, здесь паслись козы. Наверно, потому и Пустырная, что рядом с пустырями. А может, еще потому, что здесь пахнет травой пустырником, настойкой которого, говорят, лечат от излишних волнений сердце.
Я с удовольствием разглядывал покосившиеся, но все еще красивые крылечки, резьбу на карнизах и на столбах ворот. Это были не только традиционные узоры — солнышки, складки с кистями и виноградные кисти. Иногда попадались деревянные лица, словно здесь поработал итальянский кукольный мастер. Смотрели на меня потрескавшиеся маски с носами-клювами, торчащими подбородками и широкими ртами. Я помнил их с детства и в те давние годы был уверен, что выражение этих масок время от времени меняется. Особенно по ночам.
Впрочем, и сейчас я в этом почти не сомневался...
На солнечных пустырях млела от солнца трава и рассыпали трескотню кузнечики, а во дворах словно затаился вечер. Я знал, что если подойти вплотную к обрыву, то там вообще сумерки. Пахнет влажным травяным настоем и сырой землей... Подняться на обрыв можно было по лестнице на другом конце улицы, а можно и прямо со двора, цепляясь за корни и стебли. Когда-то я так и делал...
Наверху был парк — неухоженный, с пустыми павильонами и киосками, с высокими фонтанами и травяными джунглями. Он всегда казался мне очень таинственным... Но все же парк на обрыве — это не главное. Гораздо больше меня интересовали другие обрывы — настоящие горы. Они поднимались за пригородным лугом и видны были прямо отсюда, с улицы...
Здесь надо сказать о рельефе этих мест. Кажется, что в древние времена тут расстилалась зеленая равнина, по которой однажды пошли трещины. Они разбили равнину на плоские неровные многоугольники. Одни из этих многоугольников остались на прежнем уровне, а другие под давлением земных сил поднялись. И получились возвышенности с крутыми склонами и ровными плато наверху. Одно такое плато возвышалось над Овражками, которые лежали на низкой равнине (ее пересекали трещины поменьше, из них получились овраги — отсюда и название).
Что там наверху, на плоскогорье, из города было не видать. Но я знал: что-то есть. Что именно, в городе не говорили, как не говорили и о многих других странностях (например, почему до полудня улица Сухарная ведет к мосту через Черный овраг, а после двенадцати — в заброшенный Гнилой переулок, где никто не живет, но зимними вечерами все же светятся окна; так оно есть с давних времен, вот и все).
Однажды мальчишкой я попробовал подняться на плато. Как ни высоки были обрывы, казалось все же, что задача мне по плечу. Ну, что там метров двести—триста! Вскарабкаюсь... Однако на половине высоты я понял, что этот путь не для прогулок. Грозное ощущение опасности остановило меня на рыхлом глинистом карнизе. Я оглянулся и чуть не заревел от испуга — таким маленьким, лежащим далеко внизу оказался город Овражки... Обрывы с плоскогорьем, которые назывались одним словом “Гора”, так и не открыли мне свою загадку. Я пристыженно полез вниз.
Впрочем, я не испытывал тогда особого огорчения. Наоборот, сладко замирала душа оттого, что совсем недалеко существует тайна, похожая на придвинувшийся к привычной жизни чужой материк. А кроме того, я скоро узнал (почувствовал, увидел во сне, догадался по намекам и слухам), что главная загадка не на Горе, а в Горе. Будто бы там какой-то особый мир. Целая подземная страна.
Эта страна с бледно-золотистыми, закрывающими каменные своды облаками не раз мне снилась потом, во взрослой жизни. И особенно в последнее время, в больнице. Причем непонятным образом она увязывалась в этих снах с Тетрадью. Хотя, при трезвом размышлении, никакой связи быть не могло...
При таком размышлении вообще ничего быть не могло. С точки зрения здравого смысла и реальности я сейчас должен был проглотить кучу разноцветных таблеток, подставить известное место под шприц медсестры Зои, а потом лежать у зашторенного окна, покорный властному режиму послеобеденного тихого часа. И слушать, как сыто похрапывает сосед по палате Альфред Афанасьевич, работник исполкома... И как по левой ноге, а потом вдоль позвоночника крадется пока еще тихая, щекочущая боль...
Сейчас боли не было. И, мельком отметив это, я снова стал размышлять о Горе. Ощущение близкой тайны прошло по мне мурашками, как в детстве. Словно я был мальчик Андрис и тянулся к старому сундучку...
Неужели и правда есть что-то такое в толщах Горы?
Костя ведь говорил, обещал проводить. Хотя как-то странно говорил, скучно... Впрочем, поглядим.
3. Желтое небо
Костя, как и обещал, явился через полчаса.
— Ты так и полезешь в Гору? — удивился я.
Он был в отглаженных кремовых брюках, в белой рубашке.
— Видите ли, — отозвался он, — после нашей прогулки я собираюсь зайти в школу, там у нас собрание по поводу окончания учебного года.
“Прогулка”! Это в Гору-то? Я туда собрался, как в экспедицию, надел вместо костюма тренировочные штаны, клетчатую рубаху, фляжку нацепил на пояс. Мне даже неловко стало. Но спорить и расспрашивать я не решился.
Мы прошли всю Пустырную, спустились в овраг, на дне которого журчал мутный ручей, протопали через мостик. У оврага было ответвление, оно-то вскоре и привело нас на луг со многими тропинками. Уже зацветал розовый иван-чай, чиркал меня по локтям и штанинам. И по Косте. Но тот ухитрялся оставаться аккуратным и отглаженным, как в городском саду. Он шел впереди и время от времени вежливо предупреждал меня:
— Осторожно, здесь ямка... Не зацепитесь за колючки...
С полчаса мы шли через луг, и наконец бурые обрывы нависли над нами. Сделались такими высокими, что клочковатое облако казалось зацепившимся за изломанный край.
Костя ввел меня в проход между неровными стенами из темно-рыжей, с торчащими корнями глины. “Вот здесь-то ты, голубчик, и перемажешься”, — подумал я с легким злорадством, хотя это было и нехорошо. Но Костя легко перешагивал через корни, ловко уклонялся от сыпучих струек глиняной пыли и оставался по-прежнему без пятнышка. И я зауважал его.
Костино хладнокровие и его уверенность, что под Горой нет ничего особенного, дали себя знать, я уже не ощущал волнения. Шел, как на экскурсию, и радовался лишь тому, что не болит нога и нет обычного послеполуденного головокружения...
Но когда отвесные стены сошлись над нами и образовали сумрачный свод, ожидание тайны опять щекотнуло меня.
— Слушай, а мы ведь не взяли фонарик...
— Это ни к чему, там довольно светло.
“Значит, в самом деле? Не так уж там все обыкновенно?”
Скоро проход раздвинулся, замаячил впереди свет. Еще несколько шагов, и... Я остановился. Потому что открылось мягко освещенное пространство. Лежащая в скалах долина была словно озарена прошедшими сквозь неплотные облака вечерними лучами. Казалось, что в воздухе рассеяна бронзовая пыль. Я глянул вверх: каменных сводов не было видно за желтоватым туманом, будто и правда над нами полупасмурное предзакатное небо. Может, через толщу плоскогорья пробивался в какую-то щель настоящий солнечный свет?
Перед нами лежало каменистое поле с жесткой и высокой, но редкой травой. Из травы поднимались похожие на идолов камни (а может, и правда древние идолы?). Слева и справа пространство терялось в таком же тумане, что и каменная “крыша”. А впереди стояла ребристая скальная стена, гребень ее тоже не был виден за невысокой облачностью.
До стены оказалось недалеко — шагов сто. Когда мы подошли к ней совсем близко, путь нам перегородила речка с темной спокойной водой, через которую просвечивал песок. Ширина была метров семь. К ближнему берегу приткнулось тяжелое бревно, мокрое и скользкое на вид. Костя поднял из травы кривую палку, сказал “я сейчас”, встал на бревно, оттолкнулся палкой от дна и, чуть балансируя, — весь такой красивый, хладнокровный — поплыл через речку. Видимо, он слегка пижонил, но что ни говори, а был он смелый и ловкий парнишка.
У того берега темнел связанный из нескольких бревен плотик. Костя прыгнул на него. Приплыл на плотике ко мне.
— Вставайте, он выдержит...
Мы переправились. И оказалось, что дальше идти некуда. Всюду — соединившиеся в стену уходящие в высоту утесы.
— Вот и все, — сказал Костя. — Ничего особо интересного здесь, как видите, нет. Конечно, если бы горсовет нашел спонсоров, образовал здесь филиал краеведческого музея или турбазу... А пока — вот...
Конечно, зря он так. Любопытного здесь было много. И сам небывало громадный грот, и таинственное свечение тумана, и гранитные камни-идолы... Но я стеснялся показывать интерес при этом аккуратном и правильно мыслящем мальчике. Словно взрослым был он, а мальчишкой — я... Впрочем, и самому мне стало ясно, что не нашел я того, что искал. Конечно, удивительное место, но все же не было здесь той сказочности, того обещания тайн, которыми я томился в детстве... Да и быть, конечно, не могло.
Мы вернулись. Когда поднялись из лога, Костя вежливо попрощался, я так же вежливо поблагодарил его. И он ушел в своей очень белой рубашке и отглаженных, ни единой пылинкой не испачканных брюках. Я с уважением и невольной робостью посмотрел ему вслед. Ни в детстве, ни во взрослой жизни не хватало мне такой прочности сознания, такой уверенности...
4. У костра
Я пошел наугад по тихим улицам, зная, что так или иначе попаду на Пустырную, если буду двигаться к обрыву. Прохожих почти не было, только на пологом травянистом спуске меня обогнали двое мальчишек с дребезжащей детской коляской. Мальчишки были в жилетках, сделанных из потрепанных школьных курточек, и таких же штанах, обрезанных и разлохмаченных у колен. В коляске они везли макулатуру.
Скоро я вышел на широкую лужайку, за которой начиналась Пустырная. На лужайке горел оранжево-дымный костер, а точнее — брошенная в траву и подожженная автомобильная шина со щепками в центре. У костра никого не было, зато неподалеку — шум и гвалт. С десяток ребят (многие в таких же нарядах, как хозяева тележки) кого-то прижали к стене сарайчика. Я торопливо захромал и подошел. Там руками и ногами отбивался от всех светлоголовый мальчишка. Мне показалось — тот, которого я видел в вагоне. Но точно не скажешь, лица его я тогда не рассмотрел. Зато сейчас разглядел хорошо. Волосы песочного цвета были растрепаны, желто-серые глаза блестели гневными искрами. Пухлые, в трещинках губы раздвинуты, а зубы стиснуты, словно мальчик сжал в них горячий уголек.
Его старались ухватить за руки, за плечи, за одежду, но он отмахивался яростно. Потом крикнул:
— Ну, чего надо?! Я вас трогал?!
— За ноги, за ноги его! — зазвенела чья-то команда.
— Вовка, сделай аркан из ремня! На лапу ему!..
— Эй, молодежь! — громко окликнул я. — Не слишком ли много на одного? Что-то не по-рыцарски.
Они разом остановились. Заоборачивались. Разгоряченные, веселые. Совсем не такие, как их пленник. Самый старший — славный такой, ясноглазый парнишка, совсем не похожий на хулигана — сказал, словно загораживая остальных:
— А что такого? Мы же играем!
— Ничего себе игра! Вон как налетели на беднягу, отбивается из последних сил...
Мальчик-командир пожал плечами:
— Все сперва отбиваются. Такое правило... Чтобы веселее.
Смуглый мальчишка с черными глазами-шариками (один из тех, что везли тележку) слегка испуганно объяснил:
— Он же сам пришел...
— Я не пришел, а просто шел! По делу! — крикнул от бревенчатой стены пленник. — А вы как пираты!.. Рукава отрывать!
— У всех отрывают. Раз праздник... — пискнул кто-то позади остальных.
— Ничего себе праздник, — сказал я.
— А что! — улыбнулся старший. — Каждый год так. Когда каникулы начинаются, мы тут дневники жжем и школьные рукава и штаны обрываем, потому что лето.
— Потому что форма во как надоела, — сиплым баском разъяснил стриженный “под огурчик” лопоухий толстячок. Одна штанина была у него обрезана выше колена, вторая над щиколоткой. Старший мальчик опять сказал:
— Это обычай такой. А вы, наверно, не здешний...
— Я тоже не здешний, — ощетиненно откликнулся взъерошенный пленник. — А вы как коршуны...
— Ну и ты не цыпленочек, — примирительно улыбнулся старший. — Вон сколько времени отбивался героически. За такое дело орден полагается... Эй, у кого ордена?
Ему дали звезду из фольги и канцелярскую скрепку. Расступились. Пленник подозрительно следил, как предводитель мальчишек прицепляет ему звезду к оттопыренному клапану нагрудного кармана. Все почему-то смущенно замолчали.
— Ну вот... а теперь иди, если хочешь, — вздохнул командир.
Среди мальчишек была девочка. Длинноногая, в цветастом платье и черном школьном переднике, из которого был дерзко вырезан кривой треугольник. Она сказала чуть нараспев:
— Мы ведь не знали, что ты здесь случайно. Извини нас, пожалуйста.
Мальчишка оттолкнулся спиной от бревен, однако не ушел. Потоптался, оглядел ребят — исподлобья, но уже не сердито.
— А обычай этот... он только для здешних или кто хочет?
Ребята радостно завопили, что праздник — для всякого. Потому что в школе мучились все одинаково! И замолчали опять. Бывший пленник коротко посопел, заулыбался, рывком расстегнул и скинул куртку.
— Ёшкин свет! Ладно, рвите!
Тут же опять случилась веселая свалка. Под вопли “ура” и треск материи вмиг отлетели оба рукава. Лопоухий толстячок и смуглый мальчик торжественно отнесли их к костру и бросили в огонь. Новичок, весело дыша, натянул опять куртку, ставшую жилеткой. Старательно прицепил к карману оторвавшуюся звезду.
Девочка выжидательно защелкала сверкающими портновскими ножницами.
— А штаны тоже?
— Валяйте! Все равно они старые, вон даже клок вырван.
Я вспомнил сундучок и мальчика в вагоне.
Девочка села на корточки и в два счета отхватила обе штанины пониже колен. Потом спросила благожелательно:
— Может, зубчики сделать? По-американски...
— Ага, сделай...
Ножницы опять защелкали, синие матерчатые треугольнички посыпались мальчику на кроссовки.
— А дома тебе не влетит? — озабоченно спросил толстячок.
— Ёшкин свет! Раньше надо было спрашивать!.. Ладно, скажу: зато орден получил.
Все засмеялись, а старший поинтересовался:
— Тебя как зовут?
— Сашка...
Про меня забыли. Я отошел, сел на валявшийся в траве пластиковый ящик. Сашка в обстриженных зубчиками штанах весело крутанулся на пятке. Теперь он, в расстегнутой жилетке и клетчатой рубашке, с разлохмаченной светло-желтой головой, был похож то ли на маленького юнгу со старой норвежской шхуны, то ли на фермерского мальчика из Оклахомы.
— Давайте через костер скакать! — закричал кто-то из ребят. — Кто дальше прыгнет, тому тоже звезда!
— Да огонь-то низкий! Чего тут прыгать!
— А мы привезли горючее! — Смуглый мальчик с приятелем лихо подкатили тележку и вывалили макулатуру в двух метрах от костра. Большую кучу. Среди вороха конторских бумаг, папок и газетных пачек мелькнули черные корешки с позолотой.
5. Старые книги
Я быстро встал. Подошел.
— Ребята, можно взглянуть?
— Пожалуйста! — щедро сказал старший мальчик.
Первое, что я выудил, был толстенный том “Семейного университета” Комаровского, лекции историко-филологического цикла. Издание Вольфа, конца прошлого века. Затем — четыре книжки в бумажных обложках — собрание сочинений Куприна, 1912 год. Обалдеть... А еще пятый том сочинений Головнина с очерками о деятельности Русско-Американской компании и, наконец, увесистое издание “Апокрифы христиан” с примечаниями и комментариями, напечатанное в 1913 году почему-то в провинциальной Калуге. Сроду не слыхал о таком.
А в довершение всего — несколько подшивок старинного “Военно-исторического вестника” и “Отечественных записок”.
— Люди, вы варвары, — жалобно сказал я. — Но вы — варвары по незнанию. А кто дал вам все это для сожжения?
— Наша библиотекарша в школе, — заявил смуглый хозяин коляски. — А чего? Говорит, они давно списаны, никому не нужны, место занимают...
— Скажите вашему директору, пусть переведет ее из библиотекарей в уборщицы... Хотя нет, уборщице тоже необходим какой-то интеллект.
— Значит, вам их надо, эти книжки? — догадался старший мальчик. И даже обрадовался: — Тогда забирайте! А то и правда жалко, они же книги все-таки...
— Да уж заберу с вашего позволения. На костер вам и без того хватит...
Я уложил свои находки в стопу. Получилось — ого сколько!
Мальчишки оставили меня. Подбросили бумагу в огонь и один за другим с хохотом и воплями — марш, марш через костер. Потанцуют на траве, потрут ужаленные искрами ноги и снова... Новичок Саша тоже ловко скаканул туда-сюда. Но потом остановился, стал смотреть, как я вожусь со своим грузом.
— А вам далеко это нести?
— Порядочно. В тот конец Пустырной.
— Да?! — почему-то обрадовался он. — Мне туда же. Давайте помогу!
— Буду весьма благодарен. А то и не знал, как быть... Давай мне под мышки эти журналы, а книги бери себе...
— Уже уходишь? — сказала Сашке девочка.
— Пора...
— Приходи еще, мы тут всегда играем, — предложил юркий, похожий на мышонка мальчишка.
— Ага...
И мы пошли. Сашка шагал чуть сбоку и впереди. Тащил пачку книг перед собой, как охапку дров. Походка у него была с чуть заметным пританцовыванием. На незагорелой ноге темнела подсохшая царапина.
— Мне тебя сама судьба послала, — сказал я. — Мы с тобой даже в одном вагоне ехали сюда.
Он оглянулся:
— В пилигримском?
— Да...
— Ну, тогда это не судьба, а контора “Пилигрима”. Это они меня сюда направили. На дежурство... — Разговорчивый оказался мальчонка.
— Что за дежурство? — спросил я, чтобы поддержать беседу. Да и в самом деле любопытно: какие дела у такого пацаненка с кооперативом? Было моему спутнику лет одиннадцать. Та пора, когда мальчик делает первый шажок к состоянию, которое называется неуклюжим и казенным словом “подросток”.
— Это работа такая, — отозвался Сашка. — Школа ее за летнюю практику считает... И деньги платят.
— Ишь ты!.. Наверно, что-то купить задумал?
— Ага. Велосипед “Стриж”. С аккумулятором и моторчиком. Сперва крутишь, накапливаешь энергию, а потом на электричестве едешь... У него спицы так здорово блестят, и он стрекочет, будто стрекоза крыльями...
Мне понравилось такое сравнение. И вообще нравился Сашка. И как он храбро отбивался, и как потом без всякой обиды по-приятельски сошелся с ребячьей компанией. И как мы сейчас дружно, в одном ритме шагали с увесистыми книгами.
— Не тяжело?
— Не-е...
— Выручил ты меня...
Он не оглянулся, но я почувствовал — улыбается.
— Вы ведь меня тоже выручили. А то чуть до драки не дошло... Я сам виноват, перепугался...
— Оно и понятно, раз не здешний... А что ты делаешь на своем дежурстве?
— Вызова жду. Я проводник.
— Какой проводник? В поезде?
— Да нет, — засмеялся он. — Ну, с туристами. Вроде гида.
— И получается?
— Ага. Я уже прошлым летом водил студентов. И зимой...
У меня хрустнуло в ноге, отдалось в затылке. Сразу затуманило голову. Ох как не вовремя! Неужели начинается?..
— Эй, проводничок! Давай-ка посидим...
Мы сели на лавочку у приземистых ворот. Я затылком сильно надавил на забор. Чтобы боль от твердого дерева прогнала ту, внутреннюю. Сашка сбоку беспокойно глянул на меня.
— У вас голова кружится, да?
— Пустяки. Это бывает... Не страшно...
“Ох, если бы “не страшно”...”
Сашка смотрел очень внимательно. В глазах — смесь пепельного цвета с лимонным соком. И дрожащая капелька испуга. Светлые брови сошлись над коротенькой прямой переносицей. Мягкая, в дольках, как у мандарина, нижняя губа жалобно оттопырилась и шевелилась.
— Ничего, — выдохнул я и улыбнулся. — Сейчас пройдет...
И правда прошло. Боль угасла, тяжесть в темени растаяла, тошнота пропала. И я снова понял, какая хорошая улица Пустырная, какой славный город Овражки. Фиг вам, Артур Яковлевич, неделю я как-нибудь продержусь.
— Просто устал немного. Посидим еще минуты две...
— Ладно, — согласился Сашка. Провел пальцем по книжному корешку и спросил: — А что такое “Апокрифы”?
— Это... Видишь ли, в древности написано довольно много книг о жизни Иисуса Христа. Называются “Евангелия”. Но церковь признает лишь четыре из них...
— Знаю! От Луки, от Иоанна... От этого... от Марка! И еще от Матвея...
— От Матфея...
— Ну да! У бабушки были... Я к ней ездил, когда она жива была, и читал... Правда, не все... Мне еще девять лет было... А кое-что она мне своими словами рассказывала. А вот эти... “Апокрифы”, они, что ли, незаконные считаются?
— Ученые богословы говорят, что в них очень много фантазии и мало реальных фактов... Ну и в самом деле! Скажем, Евангелие от Фомы о детстве Иисуса... В нем вроде бы и детали интересные, игры описаны, всякие житейские случаи, но непонятно делается: разве мог такой жестокий мальчишка, о котором там рассказывается, стать Учителем всеобщего добра?
— А почему он жестокий... там?
— Такие случаи приводятся... Толкнул его соседский мальчик — и умер. Пожаловались на него люди родителям — и ослепли. Ну и многое другое... Не вяжется это с тем, что было дальше...
— А кто этот Фома?
— Трудно сказать. Некоторые считают, что один из учеников Иисуса. Помнишь, был такой Фома Неверующий...
Сашка шевельнул бровями. Подумал.
— Выходит, он тоже предатель? Как Иуда? Раз написал такое... — И глянул требовательно, не по-детски даже.
— Нет, что ты! Во-первых, скорее всего, автор — не он. Просто приписали ему это сочинение. А во-вторых... у автора своя задача стояла: показать, что Иисус с детства был грозным и всемогущим божеством... Конечно, здесь ничего общего с христианством. Но тем не менее “Фому” этого верующие читали. Потому что в официальных Евангелиях о детстве Иисуса очень мало. Из мальчишеских лет — один только эпизод: как в Иерусалиме отстал от родителей, увлекся беседой с мудрецами в храме...
— Ага, я помню.
— Ну вот... А людям-то все интересно было знать про Христа. И про то, как он маленький был, тоже...
Сашка опять быстро глянул на меня.
— А вам... тоже интересно, да?
Мне хорошо было с Сашкой. Спокойно так, ласково и — никакой неловкости. И не казалось в тот момент странным, что говорю со случайно встреченным мальчишкой о таком вопросе.
— Признаться, да, — сказал я. — Интересно. Очень... Как у мальчика в захолустном, выжженном солнцем городке просыпается мысль о необходимости Великого Служения людям. Желание спасти всех. И понимание, что сделать это можно ценой своей жизни... Знал ли он уже тогда, что его ждет?.. Была у меня даже нахальная мысль написать повесть “Мальчик из Назарета”.
Сашка выпрямился, вытянул шею, глянул на меня так, будто я в марсианина превратился.
— А вы умеете?!
— Что?
— Ну, это... писать повести...
— Приходилось, — признался я. Не хотелось выкручиваться, раз уж дернуло за язык.
— Ёшкин свет, вот это да... — сказал он шепотом. — А вас... как зовут?
— Игорь Петрович.
— Ну... на книжках ведь так не пишут.
— На книжках, — вздохнул я, — пишут “И. Решилов”...
Сашка округлил пухлые губы, выпустил сквозь них воздух и даже малость обмяк. Спросил недоверчиво:
— Это, значит, “Стеклянные паруса”, да?
— “Значит”. Куда деваться...
— Ёшкин свет! И “Клипер “Колдун”?
— Читал, что ли?
— А что ли, нет!.. А это правда вы?
— Чтоб мне провалиться!
Я клятвенно прижал к груди ладонь. И в этот миг хлипкая подгнившая лавочка крякнула и осела в траву. Книги посыпались, мы с Сашкой вскочили. Я почему-то перепугался, как дитя. Завопил жалобно и всерьез:
— Но это правда я! Честное слово!
Сашка от смеха взялся за живот, сел в подорожники. Потом свалился набок, перекатился на спину и хохотал, взлягивая торчащими из зубчатых штанин ногами. Стонал и взвизгивал. Меня тоже одолел смех. Как зараза. Мы хохотали, пока не ослабели. Тогда Сашка, охая, поднялся, а я сказал, вытирая глаза:
— И все-таки это в самом деле я...
Мы собрали книги. И пошли дальше, все еще подрагивая от остатков смеха и переглядываясь. Но вот наконец Сашка взглянул на меня без веселья и спросил озабоченно:
— А вот в книжке “Станция Желтый Гном”... Тот мальчик, Валерка... он погиб, когда бросился навстречу поезду? Или все-таки живой остался?
Такой вопрос мне задавали сотни раз. И я отвечал, что решать должен сам читатель — в зависимости от того, как он понял книгу и как вообще смотрит на жизнь. Но сейчас я сказал:
— Конечно, остался жив. Недаром же станция наконец открылась людям и был общий праздник...
— Я так же говорил ребятам в классе, а они спорили! Дразнились даже... Игорь Петрович, вам в какой дом?
— Номер три. Там я поселился... Вот мы уже пришли.
— Ой... — Сашка остановился. Подбородком прижал качнувшуюся стопку книг. Глянул с нерешительной радостью: — Значит, это вы делали заявку?
— Какую?
— На проводника!
Я почему-то смутился.
— Нет, голубчик, не делал я... Честное слово.
— А у меня адрес. Этот самый.
— Разве в заявке не указано, от кого она?
— Мне только адрес дали... Значит, не вы? — Сашка заметно огорчился. — Наверно, в конторе напутали.
— А может, здесь еще какой-нибудь турист живет? Давай спросим у хозяйки. Кстати, вот она... — В открытую калитку было видно, как могучая Генриетта Глебовна снимает с веревки высохшее белье. В своем широком длинном платье она была похожа на снятый с церковной башни колокол.
— Ёшкин свет! Это ведь та тетка! Которая в вагоне...
— Она самая. Ну и что?
— Боюсь я с такими разговаривать. Очень уж они... воспитывать любят. — Сашка отодвинулся от калитки.
— Ну храбрец... — Я положил к его ногам журналы. — Постой здесь, а я выясню, что к чему...
Генриетта Глебовна бодро приветствовала меня. Я галантно перехватил у нее охапку простыней и наволочек. И сообщил, что на улице повстречался с неким молодым человеком.
— Он проводник из “Пилигрима” и утверждает, что у него вызов по этому адресу.
— Это я! — обрадовалась Генриетта Глебовна. — Я им позвонила на всякий случай. Потому что, когда вы с Костей ушли, я подумала и поняла: не то получается. Он хороший мальчик, но с вами общего языка не найдет. Слишком здравомыслящий...
— Гм... А я с ветром в голове...
— Нет-нет! Но творческой личности вроде вас нужен специалист. Тот, который угадывает ваши желания и ведет, куда вас зовет внутренний голос...
“Господи, это Сашка-то специалист? По внутреннему голосу... Мне бы самому знать, куда этот голос меня зовет...”
Генриетта Глебовна объяснила:
— Заявка ни к чему вас не обязывает... Проводник приходит, вы знакомитесь. И если понравились друг другу, подписываете договор. А если нет...
— Кажется, мы понравились друг другу. По крайней мере, он мне. Но он же... совсем еще кроха!
— Что поделаешь. Эти способности зависят не от возраста, а от природы. Вот и приходится туристической конторе привлекать ребятишек... Кстати, где он, этот ваш знакомый? Давайте белье и ведите мальчика в дом...
