Открытия
Постепенно это стало нашей жизнью — Роща, Дорога. Вернее, половиной жизни. Но главной половиной. Дома, в Стекловске, мы жили обыкновенно: занимались домашними делами, бегали купаться к запруде, помогали ремонтировать театр Демида. Но как только выдавалось свободное время, уходили т у д а. И делали там Открытия.
Дим оказался очень надежным человеком. Ни разу не подвел нас, если уговаривались о встрече. Обязательно ждал нас у столба с желтой табличкой, и помятый жестяной автобус всегда был при нем.
А если мы приходили на Дорогу без предварительного уговора, Дим все равно ждал.
Дим серьезно протягивал каждому из нас прямую твердую ладошку:
— Здравствуй... Здравствуй... — Потом поправлял под коленкой колокольчик и деловито спрашивал: — Поехали, да?
И мы “ехали”. То есть неторопливо шли за Димом и его автобусом, который иногда застревал в мышином горохе и порой перевертывался. Мы ставили автобус опять на четыре колеса и шли дальше.
Арунас при этом иногда насвистывал песню про аистенка. Он очень точно свистел этот мотив. Бабушка сказала бы, что “у мальчика абсолютный слух”. Свист был негромкий, никому не мешал, не надоедал. Иногда бывает, что, если слышишь все время одну и ту же мелодию, она в конце концов начинает раздражать. А здесь — ни чуточки. Наоборот, “Аистенок” сделался как бы одним из признаков этих мест. Ну, так же, как лиловые колокольчики по обочинам, запах влажной травы и безлюдье...
Нам было хорошо всем вместе в те дни. Жаль только, что Настя редко бывала с нами. Но... нет худа без добра. Вячик сделался веселее и добрее. Не хмыкал, не выпускал колючки. Потому что не перед кем было показывать себя.
А Настя с Маргаритой сочиняли сказку для театра. Синьор Алессандро торопил их. Они должны были написать “литературный текст”, а Синьор переделать это сочинение в пьесу.
Признаться, я не понимал, какая из Насти писательница. Она и коротенькое-то сочиненьице в школе еле-еле могла из себя выдавить. Так я однажды и сказал. Но Маргарита ответила, что Настя вдохновляет ее своим присутствием и подает иногда свежие мысли.
Мы уже знали, что пьеса будет называться “Сказка двух королевств” и что в ней будут принц и принцесса, которые ... ну, да это ясно. Ясно и то, что Пшеницына роль принцессы прикидывала на себя. Я однажды не выдержал, поддел Вальдштейна:
— Тебе в этой сказке быть принцем сама судьба велела.
Он не разозлился, только пошутил:
— Из меня артист, как из тебя директор цирка.
Я не понял, почему “директор цирка”. Может, из меня как раз хороший цирковой начальник получится, когда вырасту. Но спорить я не стал. И расти я, к тому же, не хотел...
Да, но я же начал рассказывать про Открытия! Про те, что на Дороге...
Каждый день мы вслед за Димом уходили дальше, чем накануне. Шагов на сто или двести за остановку, которую нашли и которой дали имя в прошлый раз — пока не найдем еще что-нибудь интересное.
Про “Колесо кареты” и “Рыжую собаку” я уже рассказывал. Затем был “Дракон Вася” — сухая изогнутая береза с отростком, похожим на драконью голову. Арбуз сказал, что потом обработает “эту башку” и на ней появится симпатичная морда динозавра.
Затем — “Локомобиль”. Это такая машина, похожая на старинный паровоз. Без колес, но с громадным маховиком на боку — для передачи энергии всяким другим механизмам и приборам.
Локомобиль был ржавый. Но маховик все же повернулся, когда мы все повисли на его чугунной спице. Мы обрадовались, крутнули сильнее. И еще. И наконец так разогнали колесо-громаду, будто внутри у машины уголь и пар. Маховик вертелся, словно его смазали только накануне.
И — хотите верьте, хотите нет — эта штука медленно крутилась еще и на другой день, когда мы проходили мимо — до следующей остановки.
— Вот это инерция! — восхитился Арбуз.
Вячик сказал, что это не наших рук дело. Просто кто-то недавно побывал здесь и тоже вертел маховик. Но мы не поверили. Никого никогда мы здесь не встречали. Только рыжую собаку.
Следующая остановка была “Якорная цепь”. Цепь эту разыскал в густой траве Николка. Наверно, своим третьим глазом. Он, как и Дим, рисовал теперь на коленке синий глаз с растопыренными ресницами.
Звенья цепи были размером с крупную баранку. И в каждом таком кольце — перекладинка. Такие цепи бывают у морских якорей. Но якоря мы не нашли. Ржавая эта цепь тянулась от дороги метров двадцать и там оказалась прикована к толстому обручу, который опоясывал могучий, в три обхвата, пень — даже непонятно, от какого дерева.
Ивка сказал, что давным-давно к этому дереву было приковано цепью морское чудовище, которое кто-то поймал в океане и колдовским путем доставил в наши места. Не исключено, что поблизости мы сможем отыскать череп и остатки невиданного зверя.
Мы поискали, но остатков чудовища не нашли (наверно, оно все же сорвалось с цепи и убежало обратно в океан). Зато мы вышли на лужайку, где росли огромные, величиной с тарелку, мухоморы. А среди мухоморов лежал обитый полуоторванными полосками жести сундук с отвалившейся крышкой. В сундуке мы обнаружили большущий пятак с разлапистым двуглавым орлом и старинным годом чеканки: 1811. Поразглядывали, повзвешивали в ладонях и решили, что находка принадлежит Диму — он первый заметил пятак в щели среди досок. Но Дим покачал головой и отдал тяжелую монету Николке. Тот засиял от счастья. Наверно, пятак был “не только пятак”...
А еще через день мы увидели недалеко от обочины приземистый одноэтажный дом. С пробоинами в оконных стеклах, с обвалившейся от кирпичных стен штукатуркой.
Вокруг стоял нетронутый великанский репейник.
Мы, конечно, проникли в загадочное строение.
Внутри был мусор, поломанные стулья и табуретки. И кадка с окаменелой землей и засохшим фикусом. Болтались оборванные электропровода.
Посреди самой большой комнаты стоял рояль. Совершенно не годный для игры. Половины клавиш не было, струны внутри полопались.
— Наверно, здесь был какой-то клуб, — шепотом сказал Ивка.
Похоже, что так. В углу комнаты кучей лежали обшарпанные домры, балалайки, гитары.
— Ой, смотрите... — тихонько удивился Арунас. И осторожно вытащил из-под этой музыкальной мелочи виолончель. — Она, кажется, целая.
Да, инструмент выглядел исправным и даже не очень обшарпанным.
Арунас, смущенно посапывая, сел на кривой табурет, поставил виолончель перед собой. Охватил ее изжаленными ногами, положил гриф на плечо, прижался к нему щекой. По-моему, он сидел в позе заправского музыканта. Прямо как Брандуков на нашей фотографии.
— Еще бы смычок... — сказал я.
— Зачем? Я же все равно не умею играть. — Арунас прижался к виолончели покрепче. Сам весь коричневый, он слился с большущим коричневым инструментом в одно существо. Мы притихли.
Арунас долго так сидел, трогал согнутым пальцем струны (они тихо отзывались), поглаживал выпуклый лакированный бок.
Нам неловко было торопить Арунаса.
Арбуз наконец сказал:
— Давайте заберем эту вещь с собой. Она же ничья. Демид раздобудет смычок...
Арунас покачал головой:
— Не надо... Ее дом здесь.
— Хороший дом, — сказал Ивка.
Дом и правда был хороший. Заброшенный, разоренный, но ... какой-то добрый. Пахло здесь не плесенью, не грязью, а сухим деревом, клеем и красками — похоже на то, как в театре Демида.
Наконец Арунас расстался с виолончелью. Осторожно поставил ее в пустой угол.
— Мы ведь еще придем сюда?
— Конечно! Завтра же! — понимающе сказал наш водитель Динь-Дим.
Ивка виновато огорчился:
— Завтра я не смогу. Мама и Соня приезжают, надо встречать...
— Ну, тогда послезавтра, — решил Дим. — Или потом... Лета впереди еще много.
Когда шли от рощи по берегу Стеклянки, Арунас мне шепнул:
— Спроси Ивку, можно я тоже пойду... встречать маму... — Он смотрел вбок (вернее, чуть ли не назад, через плечо), шевелил кулаками в тесных карманах шортиков и колюче растопыривал локти. И до меня дошло. Ну, такое жуткое понимание, будто холодная вода подступила к горлу: Боже мой, мы же совсем бестолковые! Бегаем вместе, болтаем, дурачимся и почти не помним, какое горе носит Арунас в себе. Оно же никуда не девалось, это горе. Он же н е т а к о й, как мы. Он мальчик, у которого у б и л и м а м у. И он даже не знает, где она похоронена...
Арунас никогда не говорил о родителях. Только однажды горько признался: “Если говорить по правде, я отца меньше любил, чем маму. Он меня часто ремнем лупил. Подсчитает, сколько раз я за неделю виноватый был, а потом приступает... И мама его боялась... Но не в этом дело, а в том, что он променял нас с мамой на автомат...” Это он не нам сказал, а Геннадию Марковичу. А тот уж Ивке и мне, по секрету...
И вот сейчас Арунас сказал: “Можно я тоже пойду встречать маму?” Не “Ивкину маму”, а просто... Ну, ясно же: ему хотелось хоть чуточку коснуться жизни, в которой есть настоящая, живая мама...
Пока я это переваривал (будто колючий клубок глотал), Ивка сказал обрадованно:
— Пойдем, конечно! — Он не стал скрывать, что слышал шепот Арунаса. И в ответе его звучала ясная правда: будет хорошо, если пойдем на вокзал вместе.
...Поезд пришел без опоздания (редкий в наши дни случай). Соня прыгнула на перрон впереди матери, опустила на асфальт большую сумку, коротко обняла Ивку. Потом глянула на меня и серьезно так протянула ручонку:
— Здравствуй, Саша.
— Здравствуй... — Я вдруг увидел, что Соня красивая. Наверно, странно так говорить про девочку, которой нет восьми, но она была теперь по-настоящему красивая. Большеглазая, тоненькая, чуть печальная. Прямо как Золушка на королевском балу, хотя вовсе не в сверкающем наряде, а в желтом, с рисунком из листьев, платьице и в сандалиях на босу ногу. Раньше-то я смотрел на нее как на кроху, а теперь она сделалась повзрослевшей... Жаль, что не настолько, чтобы стать моей одноклассницей. Вот тогда бы я в нее влюбился трепетно и беззаветно.
Не то что в Пшеницыну.
Уж ее-то, Соню Стокову, эту легонькую, как пушинка, сестренку моего друга Ивки я никогда не решился бы двинуть коленом под партой. Даже чуть-чуть коснуться не посмел бы. Потому что в настоящей любви есть хрупкая тайна, с которой надо быть очень осторожным.
Мне эта тайна представлялась чем-то вроде вальса, который среди облаков танцуют девочка Маша и сказочный принц в мультфильме “Щелкунчик”. Я понимал, что такое представление о любви — совершенно наивное и детское. И конечно, никому-никому не говорил об этом. Никто бы все равно не понял. Разве что Ивка. Но Ивку любовь пока не интересовала... А Настя, пожалуй, сказала бы, что я на сто лет отстал от жизни.
Она в последнее время сделалась какая-то прямолинейная. Недавно, например, высказала мне, что у меня с Вячиком неравноправная дружба.
Дело было так. Она и Вальдштейн вдвоем отправились в кинотеатр “Салют” на американский фильм “Освободите Вилли”. И я сказал, что это свинство.
— Ты, Вальдштейн, обещал в двенадцать часов ко мне прийти, а сам.
— Ну, так получилось! — вмешалась Анастасия. — Я хотела идти с сестрой, а она раздумала и отдала второй билет мне: иди с кем хочешь. А тут навстречу Вячик...
— Ах-ах! Прямо навстречу! Не могли за мной зайти, да? Я купил бы билет в кассе.
— Времени не оставалось... И вообще что такого, если мы с Вальдштейном вдвоем посмотрели “Вилли”?
— Абсолютно ничего такого, — твердым голосом сказал я.
— И не вздумай, пожалуйста, упрекать его, — заявила она, когда Вячик с безразличным видом отошел.
— Я? Упрекать?
— Да. Он этого боится. Ему все время кажется, что ты можешь с ним раздружиться.
— Девочка, у тебя, наверно, высокая температура...
— Сам такой... Ну, если по правде говорить, ты же подружился с ним из жалости. Ты же не считаешь, что он тебе ровня...
— Пшеницына! Узнай по ноль-девять телефон детского психиатра! Он тебе необходим.
А что я мог еще сказать в ответ на эту девчоночью дурь? Совершенно рехнулась наша Настенька. Тоже мне, копательница чужих душ!
Я злился и на нее, и на себя. Потому что... если уж совсем честно, “копательница” добралась до очень тайного зернышка правды. В самом деле, в глубине сознания было у меня к Вячику что-то такое, покровительственное. А может быть, и пренебрежительное. Я это прятал даже от себя, потому что нельзя так относиться к друзьям... Но, видимо, друзья бывают все-таки разные.
Самым-самым настоящим другом был Ивка. Хоть и младше на два года, хоть и чересчур простодушный, но уж перед ним-то я не испытывал ни капельки превосходства. Наоборот. Мне бы набраться его честности и смелости...
Но все равно мы были одна дружеская компания: Вячик, Настя, Стебельковы, Ивка, я и Арунас. И я не хотел никаких трещин. И сказал Пшеницыной, чтобы она сходила заодно и к окулисту: пусть выпишет очки, через которые можно все видеть правильно.
После этого мы помирились, потому что пора было собирать всех и отправляться в Рощу и на Дорогу.
... Я подержал в руке Сонину ладонь и поднял с перрона ее сумку.
— Тяжелая! Как ты ее таскаешь?
— Мы вдвоем с Танюшей.
И я увидел рядом еще одну девочку. Совсем на Соню не похожую. Кругловатую, с темными короткими волосами. Только рост у них был одинаковый.
Позади девочки стояла высокая женщина в черной кружевной накидке на гладких рыжеватых волосах.
А Ивка в это время говорил. Мне:
— Алик, это Галина Антоновна, Женина мама. И Танюша — Женина сестра...
Маме:
— Это Арунас. Я тебе про него рассказывал.
— Да, я помню. — Ивкина мама взяла Арунаса за плечо. — Сейчас все пойдем к нам. Мы привезли такое замечательное московское печенье...
Мне показалось странным, что так можно говорить про печенье, когда здесь Женина мать и сестренка, приехавшие на его могилу. Но я промолчал, конечно.
Мы шли к трамвайной остановке, и каждый нес что-нибудь из багажа. Ивка и Арунас тащили большой чемодан Галины Антоновны. Она сперва не хотела его отдавать — тяжелый, мол, для вас, но Ивка сказал:
— Галина Антоновна!
Арунас же полушепотом добавил:
— Ну, пожалуйста.
Она посмотрела на Арунаса и ... уступила. И теперь одна шла без всякой клади. Только почему-то держала в руках мохнатую зимнюю шапку. И поглаживала ее — будто кошку, которую несут на новую квартиру.
Она не выпускала эту шапку, даже когда пришли домой к Ивке. Все гладила.
На следующий день я спросил Ивку:
— Почему она не расстается с шапкой? Как с живой... — И почувствовал себя виноватым, словно сунулся в запретное.
Ивка ощутил мою виноватость. Кивнул:
— Она ее для сына купила. Думала подарить, когда он вернется. И теперь все время держит в руках. Будто эта шапка... его частица. Говорит, что это... ну, как последняя ниточка. С Женей ее связывает...
Мы говорили про это, когда шли к Геннадию Марковичу. Вернее, к Арунасу. Он выскочил нам навстречу. На крыльцо.
— Куда сегодня пойдем?
Вообще-то мы все собирались на нашу Дорогу. Но Ивка сказал Арунасу:
— Соня и Танюша просили узнать: не хочешь ли ты с ними в цирк на дневное представление?
— А почему ... только я? — Арунас уперся глазами в крыльцо.
Ивка глянул ясно и бесхитростно:
— Ты им понравился.
Арунас сквозь загар порозовел ушами. И засопел так, будто на него взвалили локомобиль.
— Это сегодня в двенадцать, — сказал Ивка. — Хочешь?
— А ...ты? А вы? — Он исподлобья глянул на нас.
— Там же три билета, — разъяснил Ивка. — Мама купила девочкам и мне. Но я вовсе не хочу, я это уже видел... — Ивка соврал, по-моему, первый раз в жизни.
— Иди, иди, — сказал я Арунасу. — Ивка не хочет, а я еще успею насмотреться на цирк. Когда стану его директором. Вячик мне предсказал...
Судя по всему, Арунасу понравилось с девчонками. После цирка он еще несколько раз отправлялся гулять с ними: то в парк с аттракционами, то на выставку игрушек в клуб “Авиатор”... Иногда с ними ходила мама Ивки и Сони. А Галина Антоновна покидала дом редко. Только на кладбище ездила. Ивка сказал, что она по-прежнему всегда держит в руках шапку — будто кошку...
Однажды Ивкина мама и Галина Антоновна поехали на кладбище и взяли с собой Арунаса. Девочек не взяли. Ивку не позвали, меня тоже, а вот Арунаса почему-то попросили: поедем с нами. И по дороге, в автобусе, Арунас осторожно потянул шапку из рук Галины Антоновны.
— Давайте, я подержу, а вы отдохните. Не бойтесь, она рядом... — И та уступила.
Я услышал про это от Ивки, а тот — от своей мамы...
Потом наступила дождливая неделя, стало не до прогулок. Мы опять начали собираться в театре Демида. Возились с ремонтом, а когда уставали, устраивались пить чай у горящего камина. В пасмурные дни огонь в камине хорош даже летом...
Мы все уговаривали Настю и Маргариту почитать свою сказку. Но те упирались. Нельзя, мол, показывать неготовую работу, примета плохая...
Арунас вдруг перестал появляться среди нас. Однажды он ненадолго заглянул в театр и объяснил, что “деда Гена хворает, просит не уходить от него, только в магазин да на рынок...”.
Сперва такое объяснение нас успокоило. Но дней через пять Ивка спохватился:
— Может, Геннадий Маркович совсем плох, Арунас там с ним один, а мы тут чаи распиваем!
И мы с ним опять поехали к часовому мастеру — выручать его и Арунаса из беды.
Геннадий Маркович оказался дома один. И вовсе даже не больной.
— Здрасте, господа хорошие! А где ваш друг Арунас? Разве он не с вами?
Мы переглянулись. Потом Ивка соврал второй раз в жизни:
— Наверно, он сегодня с девочками. Они в него как вцепятся — целый день не отпускают.
— То-то я вижу: в такую погоду каждое утро торопится из дома...
Мы торопливо попрощались. И шли обратно, не глядя друг на друга. Тошно было, словно в чем-то виноваты.
А в квартале от трамвайной остановки увидели Арунаса. Он шагал по асфальту босиком, закутанный в короткую прозрачную накидку.
Он заметил нас и будто съежился еще сильнее. Остановился и ждал, когда мы подойдем.
И мы подошли. Арунас смотрел вниз и шевелил пальцами ног в мелкой лужице. Дождь щелкал по его накидке и нашим зонтам. Мокрые коричневые ноги Арунаса были в мелких порезах и прилипших травинках.
Ивка наконец сказал:
— Ты, если не хочешь, ничего не говори. Только больше не ври, ладно? Хуже нет, когда друзьям врут...
Арунас потоптался в лужице. И не поднял лица.
— Вы бы все равно... в такую погоду не пошли бы туда... — Голос у него был хрипловатый, как в первый день знакомства.
— Куда? — сказал я.
— Ну, туда... В тот дом...
— Ты ходил в т о т д о м? Один?! — звонко изумился Ивка. — Каждый день?!
Арунас кивнул.
— Зачем? — сказал я.
— Ну, боялся... вдруг она куда-нибудь денется. И она... будто живая. Скучно одной. Я ее навещал...
— Виолончель? — разом спросили Ивка и я.
— Ну да... — Арунас наконец глянул в лицо Ивке и мне.
Господи, до чего же стало хорошо! Не было за Арунасом никакого зла, никаких грехов. И беды не было! И не связался он ни с какой сволочной компанией, как нам сперва думалось. Появилась у него своя сказка, вот и все. А сказать про нее нам он стеснялся. Или, может, боялся спугнуть эту сказку. Или... Ну, кто его знает? Главное, что мы опять вместе. Без вранья и обид...
Ивка поглядел на его мокрые ноги.
— Ты охрип, потому что босиком.
— Да нет же! Дождик-то теплый! Это я... так...
Наверно, он хотел объяснить, что охрип от виноватости, но не решился.
— Может, все-таки унесем оттуда виолончель? — посоветовал я.
— Да нет же! Она... ну, она как будто не хочет. Скучать будет по дому...
Нет так нет. Ивка тут же нашел выход:
— Если хочешь, давай будем ходить туда с тобой хоть в какую погоду. А там будем... то есть не будем мешать тебе, подождем в другой комнате. Там ведь много комнат...
Арунас не стал спорить.
— Ладно! Только... — Он поднял лицо. — По-моему, завтра уже будет хорошая погода.
Мы решили проводить его к Геннадию Марковичу.
— Только деде Гене не говорите... про это. Ладно? А то рассердится да скажет: хватит мне с тобой мороки, иди в интернат или куда хочешь.
Мы знали, что старый мастер так не скажет. И Арунас, по-моему, знал. Просто ему неловко было перед “дедой Геной” за вранье.
Ну, а если бы даже Геннадий Маркович и вздумал отказаться от Арунаса, тот не пропал бы. Я знал от Ивки, что его мама и Галина Антоновна выясняют между собой: кто возьмет мальчика к себе. Даже узнавали у юристов, как оформить документы на усыновление маленького беженца.
Захочет ли только Арунас уходить от старика?
— Ох, а мы ведь ту остановку на Дороге, где дом, никак не назвали! — вспомнил я.
— Можно так и назвать: “Старый дом”, — простодушно сказал Ивка.
— А что если “Виолончель”? Нэлик, ты как думаешь? Можно?
Арунас на ходу посопел и кивнул.
Ивка спросил:
— А Динь-Дима ты там не встречал?
— Нет. Только рыжую собаку. Она один раз пришла ко мне в дом. Сидела рядышком и сушилась.
Ивка вдруг остановился.
— Послушайте. Дождик звенит, как колокольчик Динь-Дима...
