Изгнание
“Жигуленка” у нас давно уже не было. В сад мы поехали на чужой “Волге”, с человеком, который собирался купить наш участок. Это был худой, очень высокий дядька. Мне почему-то казалось, что таким станет Вальдштейн, когда вырастет.
Было по-прежнему тепло, ветер влетал в открытое окно машины и дергал меня за волосы. Отец сидел впереди и разговаривал с худым дядькой про президентские выборы. Нашли тему...
Я скинул кроссовки, забрался на заднее сиденье с ногами и вспоминал вчерашнее. Но главным образом не плохое, а Настю Пшеницыну.
В саду я сразу пошел к пугалу Данилычу. Тот по-прежнему караулил грядки, хотя урожай был убран.
— Извините, сударь, но безрукавку я заберу. У меня самого в гардеробе не густо...
Во внутреннем кармане безрукавки я нащупал плоский гребешок.
Волосы у меня густые, пластмассовые расчески то и дело ломаются. Когда я поехал в лагерь, бабушка дала мне старинный железный гребешок, свой любимый. Пластмассовые ей не нравились, потому что волосы от них сильно искрили. “Это притягивает нечистую силу...” Бабушка была очень образованная, но и очень суеверная. От моих родителей она суеверия пыталась скрыть, а от меня — нет.
— Как же ты сама-то без гребешка будешь, пока я в лагере?
— Обойдусь как-нибудь.
— А Квася?
— Квасилий сейчас в отпуске.
Бабушка была уверена, что у нас в доме живет мелкое добродушное существо по имени Квасилий. Что-то вроде помеси гнома и пушистого кота. Иногда оно безобразничало, но не сильно. То пережжет лампочку в коридоре, то сквасит молоко в холодильнике (отсюда и такое имя). Иногда, по словам бабушки, Квася ночью забирался к ней на кровать и просил расчесать железным гребешком свалявшуюся шерсть.
Я, когда был маленький, верил в Квасю всей душой. Потом перестал, конечно. Но бабушка продолжала утверждать, что Квася есть. Или, по крайней мере, был, пока мы жили в старом доме. Где-то он теперь...
Безрукавка сильно выгорела, стала белесая, словно в нее втерли алюминиевую пыль. Ну и хорошо, так и надо...
Потом я отыскал в домике свой рюкзак с забытым лагерным имуществом. Вытряхнул из него спущенный волейбольный мяч, спортивные носки с вытканными на них ракетками, испорченный фонарик, фляжку, бейсболку с надписью “SHARP”. И пострадавшие от огня джинсы.
Володя тогда, у костра, сказал про хирургию. Однако ножницы — это было бы слишком просто. В груде хлама на краю участка я нашел дырявое ведро. Затолкал в него штаны. Сплющил ведро ударами полена и топора. Так сплющил, чтобы наружу торчали обгорелая и целая штанины — насколько нужно (вернее, насколько не нужно).
На соседнем участке, у Вовки Лопатина, жгли мусор. Вовка там кочегарил. Я перелез к нему через изгородь и сунул джинсовые “языки” в огонь. Вовка сразу понял, что к чему.
— Ух ты, клево придумал...
Кромки получились обугленные и разлохмаченные, будто я выбрался из горящих джунглей.
Когда вернулись домой, я пришил к безрукавке желтые костяные пуговицы — отыскал их у бабушки. Потом выбрал для этого костюма просторную лиловую рубашку.
В понедельник бабушка чуть не упала.
— Ты т а к собираешься идти в школу?
Белые теннисные носки гармошками спускались на кроссовки. Колени щекотала обгорелая оторочка. Рубашку я надел навыпуск. Поверх нее лоснилась безрукавка, на которой дерзко, будто медали, светились желтые пуговицы, пришитые вкривь и вкось. Бейсболку я сбил козырьком назад. А книги и тетради я затолкал в свой сизый рюкзачок — он был небольшой, сойдет за школьный.
— Круто, да? “Бой оф Калифорниа”...
— По-моему, ты сошел с ума.
— Да тут многие так ходят. Здесь же не гимназия!
— Дело твое. Но имей в виду, тебя выгонят, — решительно предупредила бабушка.
Она оказалась права. Меня выгнали. Но вовсе на за костюм.
Сначала-то все шло хорошо.
На полпути к школе я издалека заметил Настю. Узнал по клетчатому платью, пастушковой стрижке и золотым искоркам под ушами. Только вместо гольфов были красные носочки. Я пружинисто и бесшумно догнал ее. Пошел сбоку в трех шагах. Она глянула рассеянно и отвернулась. Я сказал “учительским” голосом:
— Пшеницына! Ты почему не здороваешься со старшими?
— Ой!.. Я тебя не узнала, думала, кто-то незнакомый... А почему это ты старший?
— Мы же вчера выяснили. Я родился раньше на четыре с половиной месяца.
Она засмеялась:
— Да, правда... А все равно мальчики должны здороваться первыми.
— В самом деле? Тогда гутен таг, сударыня.
Настя пробежалась по мне веселыми глазами.
— Ты сегодня совершенно ... не такой.
— Я раскопал эти лохмотья на пожарище... Но я только снаружи не такой, — резвился я все пуще. — А внутри я прежний: благородный и очень воспитанный. Давайте вашу сумку, фройлен, она тяжелая.
— Не тяжелая. Помоги лучше Доре Петровне, вон она книги несет.
Дора Петровна шла по другой стороне Троицкого переулка и поглядывала на нас. В руке у нее была авоська с пачкой книг. Мы перебежали через пыльный асфальт и заросшую канаву.
— Здрасьте!.. Дора Петровна, Алька хочет вам помочь. Он — рыцарь.
Я взял увесистую авоську.
— Да, я рыцарь. В блестящих, как самовар, латах и с петушиными перьями на шлеме. Разве не видно?
— Ну... если чуть-чуть напрячь воображение... А ты, Настя, выходит, прекрасная дама?
— Со шлейфом... — Она пальчиками взяла коротенький подол и присела в придворном поклоне.
— Дюжина пажей в бархатных беретах волокут шлейф за дамой, чтобы он не нацеплял репьев, — сообщил я. — А бродячий щенок пытается ухватить его зубами. Он не знает этикета...
— Великолепная картина! Прямо Вальтер Скотт... Но у меня, когда я смотрела на вас, появилось другое сравнение. Знаете, на кого вы похожи?
— На Тома Сойера и Бекки Тэчер, — догадливо сказала Настя.
— М-м... возможно. Но я подумала про Герду и Кея из “Снежной королевы”.
— Это значит, мне придется сидеть в ледяном дворце? — Я по-настоящему передернул плечами. — С ума сойти!
— Я же тебя спасу! — храбро пообещала Настя.
— Но до этого я схвачу кучу всяких ОРЗ!
— Я быстро спасу...
— Тогда ладно... — Я шел, изгибаясь от тяжести книжного груза. Авоська царапала мне ногу кусачими узелками. — Дора Петровна, это у вас пособия по литературе?
— По литературе, по русскому языку. И даже по немецкому... Саша, ты очень жалеешь, что попал в наш немецкий класс?
— Теперь уже ничуть, — сказал я честно.
Потому что думал о Насте. Правда, и о Вальдштейне я думал, причем все время, но эти мысли были на втором плане. Опасение скребло мне душу, но не сильно.
Вальдштейн, конечно, тоже не забыл вчерашнее. На первом уроке он то и дело поглядывал на меня. Быстро и словно из-за кустов. И так сумрачно, что Настя сказала:
— Почему это Вячик глядит на тебя, как кобра?
— Кто глядит?
—Вальдштейн. Вячик...
— Что за имя!
— Вячеслав.
— Вячеслав — это Славка.
— У кого как. Он — Вячик. Вячик-калачик, так его в первом классе дразнили. Да и потом...
Бедный Вячик, бедный Вячик,
Почему не ешь калачик?
Тише, Вяченька, не плачь,
Дам тебе большой калач...
Я поморщился — повеяло чем-то знакомым. Но я сказал хмуро:
— Глиста он негодная, а не калачик.
— А что случилось-то?
Я не удержался и шепотом рассказал. И добавил:
— Тоже мне, мафиози недорезанный...
— Дурачок он, а не мафиози, — грустно отозвалась Настя. — Никаких дружков у него нет. Ни уголовных, ни вообще... Просто хотел новичку свою силу показать, потому что в классе самый затюканный. Мальчишки раньше знаешь как его доводили...
“Знаю”, — чуть не сказал я. И сделалось гадко на душе.
— ...Пока Дора Петровна их совесть не расшевелила. Она это умеет...
— Я не хотел ему нос разбивать. Он сам им о сосну треснулся. Я просто его по уху стукнул. Если честно говорить, то с перепугу...
— Ну, ничего. Может, дома не заметили, что нос распухший...
— А если заметили?
— Тогда хуже. Его в такой строгости держат. Как двойка или запись в дневнике, он боится домой идти... Да ты не переживай. Он же сам виноват.
“Я и не переживаю”, — сказал я себе. И стал смотреть в другую от Вячика Вальдштейна сторону. В открытое окно. Там были тонкие сосны и безоблачное небо. И летнее тепло. Только тепло это сегодня пахло горьковатым дымом: за городом от сухости и жара начал гореть торф. От такого запаха слегка першило в горле.
Но все-таки я чувствовал радость. Нет, значит, за спиной Вальдштейна зловещих рэкетиров. И все будет хорошо.
Но дальше не было ничего хорошего.
На второй урок, на литературу, вместе с Дорой Перовной пришла завуч Клавдия Борисовна.
— Садитесь. Только без шума... А новичок пусть встанет снова... Где ты, Ивoлгин?
“Ну, началось”, — понял я с упавшим сердцем. Но встал спокойно.
— Вот я. Только не Ивoлгин, а Иволгин.
— Хорошо. Не вижу разницы.
— А я вижу. Моя фамилия от слова “иволга”. Есть такая лесная птица.
И завуч почуяла, что я готов к бою.
— Я уже поняла, что ты за птица... Скажи, почему ты в субботу, после физкультуры, избил своего одноклассника? Его мама говорит, он пришел домой весь в крови!
“Ага, значит, не физрук накапал, а мама заступилась. Это понятно. Небось, нагородил дома жуткую историю: иду, никого не трогаю, а тут новичок ка-ак налетит!.. Чего не сочинишь, если могут взгреть...”
— Я жду, Ивoлгин... Иволгин!
А Дора Петровна молчала. И, по-моему, жалела меня. Видимо, она узнала про все только сейчас.
Настя вдруг сказала с места:
— Клавдия Борисовна, Вячик же сам виноват!
И, конечно, услышала в ответ, что Пшеницыну никто не спрашивает.
— А спрашиваю я... Иволгина. Кто дал ему право разводить здесь дедовщину? У нас не казарма, а школа!
“А в казарме, значит, можно?” — подумал я. И ответил, что вовсе не избивал Вальдштейна.
— Только дал один раз, а он носом о дерево... Вальдштейн, скажи! — Я оглянулся на него.
Вячик сидел так, что видно было только темя с белобрысыми прядками. И уши по сторонам. И показалось, что с лица на парту шмякнулась капля.
— Я пока спрашиваю не Вальдштейна, а тебя. Допустим, “один раз”. А за что?
— Пусть он сам объясняет... — Я оглянулся опять.
Ничего Вячик не объяснит, потому что придется тогда признаваться в своей “шутке”. И про это узнают дома. И, наверно, достанется ему так же, как весной Лыкунчику.
И я ничего не объясню. Да, я не храбрец, но и не полная же сволочь. Одно дело — рассказать шепотом Насте, другое — нажаловаться учителям. Конечно, наплевать мне на Вальдштейна, который к тому же сам нарвался на неприятности, но все-таки... А кроме того, я же и останусь в дураках: поверил такому безобидному болтуну! Как тут на меня будут смотреть!
А пока вроде бы смотрели с сочувствием. Даже те, чьих имен я еще не знал. И Дора Петровна тоже. Она предложила:
— Клавдия Борисовна, давайте считать, что это была глупая мальчишечья стычка. Пусть извинятся друг перед другом...
— Нет, уважаемая Дора Петровна, — мягко сказала завуч. — Извините, что я с вами не согласилась, но мне кажется, дело серьезное. Вы же видите, как бесчеловечные нравы проникают в детскую среду... Вы смотрели вчера “Криминальные новости”? Про банду малолетних. На их счету масса грабежей и два убийства! Главарю всего пятнадцать лет, а младшему — вы не поверите — восемь. Ясно, куда мы катимся?
“Ясно. В наручники меня”, — подумал я. Нет, не подумал, а, оказывается, выдал вслух.
— В наручники, к сожалению, не получится. А вот за родителями ты отправишься немедленно. Пусть явятся или сегодня, или завтра с утра. До этого — в школу ни ногой!
Ну, это все ясно. И просто.
— Родителей нет дома с утра до вечера. Можно, чтобы бабушка пришла? Это она заимается моим воспитанием.
— Оно и видно.
— Что видно? — напрягся я. Давать бабушку в обиду я не собирался.
— То, что родители... не очень занимаются твоим воспитанием. Впрочем, это ваше семейное дело. Но без старших я тебя на уроки не пущу.
Она думала, я боюсь домашней разборки! Но мы с бабушкой всегда понимали друг друга.
Я выволок из-под парты рюкзак и глазами попрощался с Настей. Клавдия Борисовна сказала мне вслед:
— А еще собирался в английский класс...
Я задержался у порога.
— Вовсе не собирался. Мне здесь хорошо.
Длинноволосый очкастый Олег Птахин (он сидел позади Вальдштейна) вежливо спросил:
— Скажите, пожалуйста, а чем же наш класс хуже английского?
— Я ... не говорю, что хуже. Дора Петровна, я не это имела в виду. Дело в том, что этот Иволгин...
Я сказал “до свиданья” и прикрыл за собой дверь.
