Плеть в руках надсмотрщика казалась живой. Она то спала, прикорнув на мускулистых, поросших курчавым рыжим волосом руках, то лениво потягивалась, едва не касаясь плеч каторжников, то, рассвирепев, начинала бросаться из стороны в сторону, посверкивая крошечным медным наконечником.
И лицо надсмотрщика, всегда скучное и безучастное, будто говорило — это не я, не я, без обид, ребята! Она, она — что хочет, то и творит...
— Ну, разбойнички, душегубцы... бунтовать будем?
Нестройный хор голосов ответил что нет, никак не собираемся. Надсмотрщик выдавил улыбку:
— Хорошо, радуете старика...
Для надсмотрщика он и впрямь был стар — лет сорок, пожалуй. Редко до таких лет доживают на его работе — кого придушат цепью, кого затопчут ногами, а кто и сам уйдет, подкопив деньжат, от греха подальше. Лучше уж маршировать в строю, или бродить по ночным улицам в худой кирасе стражника, чем иметь дело с десятком-другим готовых на все негодяев.
Но этот, с укоренившимся прозвищем Шутник, был слишком осторожен, чтобы попасть в руки отчаявшегося, и достаточно умен, чтобы не злить без нужды весь этап. Велик ли труд — разобраться, кто виноват, прежде чем пустить в ход плеть, или прикрикнуть на кашевара — чтобы из недоворованных остатков провианта сумел сготовить что-то съедобное?
А нет... не каждый это понимает. Вот и вспыхивают в трюмах кораблей такие безумные бунты, после которых растерянные офицеры и следов не находят от свирепых, здоровенных бугаев. И остается одно — вешать каждого третьего, хоть и это угомонит каторжников лишь на время.
— А ты, Ильмар? Еще не разобрался с замками?
Тяжелая рука опустилась мне на плечо. Ох, здоров Шутник! Не хотел бы я его рассердить — даже без цепей.
— Что ты, Шутник. Не по зубам они мне.
Надсмотрщик, нависший над моей койкой — почетной, носовой, с одним только соседом, — осклабился.
— Это верно, Ильмар... верно. Только у тебя за зубами еще и язык есть. А? Может, есть у тебя Слово, а на то Слово — связка ключей прицеплена?
На миг его глаза стали жесткими, буравящими. Опасными.
— Будь у меня Слово, Шутник, — тихо сказал я, — не болтался бы вторую неделю в этой вони.
Шутник размышлял. Потолок в трюме был низкий — чего уж тут, зачем для каторжников стараться, и он невольно горбился, чтобы не задеть болтающийся прямо над головой фонарь.
— Тоже верно, Ильмар. Значит, судьба твоя — дерьмо нюхать.
Он наконец отошел, и я перевел дух.
Дерьмо — не беда. И не такое терпели. Другое дело — рудничную вонь нюхать, вот от нее можно и вовсе дышать разучиться.
Надсмотрщик вышел, повозился с засовом, и забухал сапогами по трапу. Трюм сразу ожил. Шутник не из тех, кто делает вид, что уходит, а потом подслушивает под дверью.
— Куда колоду дел, Плешивый? — заорал Локи, карманник, залетевший на каторгу по какой-то злой усмешке судьбы. По всем законам полагалась ему разве что хорошая плеть, да может, еще отсечение пальца. А вот нет — не приглянулся судье, или вспомнил тот подружку, которой на базаре карманы обчистили — и все. Плыви к Печальным Островам, надейся, что молодость поможет протянуть три отмеренных года. Впрочем Локи не унывал — такие никогда не унывают. Свое прозвище в честь древнего северного бога проказ он получил не зря...
— А ты поищи, ты же у нас мастер, — хмуро отозвался Плешивый, мелкий чиновник, угодивший к нам за казнокрадство. Все ясно, сегодня не его масть...
В дальнем углу Волли-сладкоголосый затянул прерванную появлением надсмотрщика песню. Длинный язык довел его до каторги, но выводов он из того не сделал. Что говорить, третий раз сажают, а Волли честно вкалывает полгода — больше за крамолу не дают, и принимается за старое.
— Сборщик сказал — новый налог,
Что ж, заплачу, я отвечал...
Голос у него был и впрямь хорош, и дерзости хватало, но вот больше ничего за душой певец не имел. Наверное, ему рукоплескали в селах и кварталах ремесленников... впрочем, он иной славы и не искал. Я лениво слушал про то, какой именно продукт герой песенки собрал в большую корзину, за что этот продукт выдал, и как оплошал тупой сборщик налогов, вывалив содержимое корзины в общий воз с податями.
Пел бы лучше чужие песни, дурак... Про любовь, про лунную дорожку на воде, про потаенное Слово. Жил бы безбедно, и людей бы радовал.
— Новую! — завопил Локи. Ему сегодня везло. Может виной был фарт, а может ловкие пальцы. Интересно, на что играют — на пайку, на дежурство, на интерес?
— Хватит, — глядя в покачивающийся деревянный потолок, сказал я. Потолок поскрипывал — кто-то ходил по палубе. — Наигрались. Спать пора.
— Ильмар, да ладно тебе... — неуверенно начал Локи.
— Хватит, я сказал!
Командовать двумя десятками балбесов мне особенно не улыбалось. Но пришлось этим заняться — иначе власть в трюме держал бы Славко-дубина, самый натуральный душегуб, пойманный прямо у свежего трупа. Сто кило мускулов и костей, и чуть-чуть мозгов под крепким лбом. Я от души надеялся, что в рудниках его случайно придавит груженной вагонеткой. Сам бы поспособствовал, вот только нет у меня желания под землю лезть.
Значит — завтра придется изворачиваться. Ловчить, убегать, таиться. Доказать, что не зря слыву самым ловким вором во всей Державе. Из шахты не очень-то убежишь — вся надежда на короткий путь из порта в горы.
Надо выспаться...
Я встал и затушил фитиль в фонаре. Запахло горелым маслом. В темноте сразу стал слышен плеск волн за бортом, будто слух обострился. Поскрипывали койки, кое-кто торопливо бубнил положенные вечерние молитвы Искупителю, Волли вполголоса допевал песню — не умел он останавливаться посередине, я даже и окликать его не стал.
— А вот у меня однажды была девка... — Славко затянул обычную вечернюю историю. На каторге о женщинах лучше не говорить — к концу второй недели народ распаляется, и начинаются непотребства. Но Славко я не перебивал — все его истории были такие тупые и тошнотворные, что действовали лучше лекарского брома, который положено было добавлять в наше пойло. Распалялся от них только сам Славко, причем так лихо, что на второй день я посоветовал Шутнику поменять народ на койках. Теперь рядом со Славко-дубиной лежал молчаливый здоровенный верзила из какой-то, еще древними богами забытой, руссийской деревеньки. Как попал в Державу, где научился разговору, за что на каторгу угодил — не знаю. Парень он был неплохой, а мускулами — еще покрепче Славко. Кажется, дома кузнецом был. Одна беда — очень уж инертный, погруженный в свои мысли. За себя-то постоит, а вот народ в порядке не удержит. Мальчишку, который поначалу оказался рядом с душегубом, я от греха подальше поместил на койку над своей — хоть и есть у старшего по этапу право жить с комфортом, но так оно спокойнее будет. И кажется, в тот миг и посмотрела на меня Сестра-Покровительница с заоблачных высот... верно я сделал, ох как верно.
— А на третий день, когда поставили ее свинарник чистить, я и подошел, вроде как невзначай... — захлебываясь, бубнил Славко. — Юбки-то она задрала выше колен, чтоб не извозить, а я как подкрадусь...
— Как про женщин говоришь! — с тоской и глухой яростью воскликнул верзила-кузнец. Это у него было больное место, видно в диком краю до сих верховодили бабы — и душегубу приходилось постоянно выкручиваться.
— Как? — с наивной звериной хитростью спросил Славко. — Хорошо говорю! Красивая была баба!
— Женщина!
— Ну, женщина... Юбки, говорю, задрала...
— Нельзя так говорить!
— Почему ж нельзя? — искренне поразился Славко. — Ноги у нее красивые были. Морда...
— Лицо!
— Лицо, лицо... Лица — никакого, а ноги — да! Можно ведь говорить — что женщина красивая?
— Можно, — поразмыслив сказал кузнец. — Это — хорошие слова.
— А что мор... лицо у нее красивое?
— Можно...
— А что ноги красивые?
— Тоже можно... — растерянно признал кузнец.
— Так я и говорю, ноги у нее — во! Я сзади-то подкрался, да и шлепнул... любя. Она как растянулась, для вида сердится, а сама мор... лицо протирает, и улыбается!
Захихикал Плешивый, видно для городского чиновника первобытный идиотизм Славко был очень забавен. Чувства юмора он не терял, не без оснований надеясь пересидеть два отмеренных года на непыльной работке счетовода. Проблем с ним оказалось куда меньше, чем ожидал, и потому я Плешивого немножко оберегал от опасностей.
Кто-то из каторжников, в очередной раз обманутый в лучших ожиданиях, смачно плюнул. Спросил:
— Что у тебя, Славко, все истории про то, как баба в грязь падает... или еще куда похуже?
— Да нравится мне, когда ба... женщина к матушке-земле поближе, — чистосердечно признался душегуб. — Самое оно...
— Ладно, всем спать! — я счел за благо вмешаться. Кузнец мог все же воспринять слова душегуба оскорблением для женского пола и придушить дурака прямо в койке. Дело-то, конечно, хорошее, но не корабле же! Шутник так бедолагу отделает — кровью харкать будет...
— Не прав ты, Ильмар, ой не прав! — хитренько, как ему казалось, произнес Славко. — Ребятам байку послушать интересно, а ты командуешь.
Но поддержки он не нашел. Никого уже его байки не развлекали. Ха... под старшего копать пытается. Не с его умишком...
— Заткни пасть! — гаркнул я, и кузнец охотно добавил:
— А то я заткну! Неправильно ты говоришь, сердцем чую!
Душегуб мгновенно заткнулся, и наступила благодатная тишина. Скрипели койки, порой прогибалась под чьими-то шагами палуба, стучали в борта волны. Суденышко маленькое, для быстрого тюремного клипера полного этапа не набрали. Потому и плыли так долго.
Я лежал, кутаясь в куртку, иногда машинально разминая пальцы — словно собирался немного поколдовать над замком. Тьма была кромешная — огонек паршивого фитиля давно дотлел, а иллюминаторов нам не положено. Спать бы и спать... вот только нельзя.
Или мне начала по ночам мерещиться всякая чушь, или...
Вот!
Нет, не показалось!
Я услышал, как надо мной едва-едва слышно звякнул металл. И пусть другие посчитают, что это гремит бронзовая цепь — уж я-то знаю, какие звуки издает замок, когда в нем пытаются ковыряться куском стали.
Весь расслабившись, я лежал, и мысленно шептал благодарения Сестре-Покровительнице. Не оставила в беде глупого братца, не загнала под землю на семь нескончаемых лет! Сестра, как вернусь на Солнечный берег — приду в храм, упаду в ноги, ступни мраморные целовать буду, пять монет на алтарь положу — хоть и знаю, ни к чему ей деньги, все в карман священника попадет. Спасибо, Сестра, послала удачу мне, неумелому!
Ай да мальчишка!
Пронес, пронес на корабль с этапом железо!
И где только прятал — досмотрщик ведь был умелый, в такие места заглядывал, что и вспомнить противно. А все равно — пронес!
Целую неделю я трюм проверял, нет ли подарочка от прежнего этапа, нет ли случайного гвоздя в досках, за всеми приглядывал — только на пацана внимания не обращал. Не знал, в ком моя удача!
Да и кто бы знал?
Мальчишка как мальчишка, едва вошел в возраст, чтобы по эдикту “Об искоренении младенческого злодейства” на каторгу загреметь. То ли карманы кому-то важному обчистил, то ли в дом залез — молчаливый оказался паренек, сам ничего не рассказывал, а расспросы я первым делом пресек — не положено!
Может проглотил железяку загодя? Нет, не мог, первые три дня я глаз не спускал с параши, все следил, не роется ли кто в своем дерьме.
Значит и впрямь — Сестра удачу послала.
Кто-то вскрикнул сквозь сон, может шахту представил, может свои же делишки вспомнил, и звяканье надо мной стихло. Ничего, дружок, ничего. Теперь дождусь.
...И все-таки — как он пронес с собой железо?
Порода — вот что меня должно было насторожить. Чувствовалась в мальчишке порода, лицо тонкое, черты правильные, взгляд упрямый, твердый. Такие по базарам не промышляют. Чей-то незаконный сынок, наверное. Кто-то его на каторгу отправил, а кто-то и помог. Дал на карман Шутнику, тот и забыл про уставы, пронес отмычку, вложил мальчишке в руку.
Только так, а не иначе.
Тишина давно уже устоялась, а пацан все таился. Наконец — скрипнуло железо. И в тот же миг я соскочил с койки, беззвучно, цепь рукой зажимая, чтоб не гремела.
Но мальчишка услышал. Дернулся, но поздно — схватил я его за руку, лежащую на замке, прижал, прошептал вполголоса:
— Тихо, дурак!
Он замер.
А мои пальцы разжали ладонь, проверили — ничего.
Я осторожно выпустил цепь, и уже двумя руками провел по узкой койке, все надеясь, что пальцы почувствуют холод металла.
Ничего!
Я ощупал замок, обыскал нары — и под мальчишкой пошарил рукой, и вокруг, потом его самого ощупал — спал он, как все, в одежде, и мог, чем черт не шутит, спрятать отмычку в карман или за пазуху.
Пусто.
— Что вы делаете! — тихо возмутился мальчишка. И вот это он сделал зря. Если бы за собой не чувствовал вины, и заподозрил плохое, то стал бы сейчас кричать. Раз таится...
— Уберите лапы! Я кричать буду!
Поздно, поздно. Сообразил, что неправильно себя ведет, но поздно... Я стоял, держа мальчика за руки и лихорадочно соображая. Он пока не дергался, ждал.
И вот когда я почти уж уверился, что перетрусивший пацан сглотнул отмычку, и ничего теперь не поделать — не вспарывать же ему живот, как волку из сказки, и не сажать на парашу — утром к островам подойдем, ничего он уже не высидит... — тут-то Сестра-Покровительница вновь на меня посмотрела. Головой покачала, глядя как я, недотепа, в руках ответ держу, а ничего не понимаю, вздохнула, да и послала просветление.
Я от волнения руки мальчишке сдавил. Потом перехватывать начал — правой рукой его левую взял, левой правую, и наоборот. Мальчишка молчал — видно все понял.
— Не будешь ты кричать дружок, — прошептал я. — Никак не будешь. Даже если пальцы тебе сломаю, промолчишь. Только ты не бойся, малыш, все теперь путем, мы теперь друзья лучшие...
Правая ладонь у пацана была холодной! Просто ледяной! Вот и весь ответ.
— А сделаем мы вот что, — шептал я, лихорадочно вспоминая, как мальчишку зовут. В первый день он назвался, но не до того было, порядок пришлось в трюме ставить, а потом все его только пацаном и окликали. — А сделаем мы, Марк, вот что — сядем рядышком и поговорим. Тихонько и по-дружески...
— Не о чем мне с вами говорить! — огрызнулся Марк, когда я сгреб его с полки, и опустил на свою, нижнюю. Вокруг все тихо оставалось, а если кто и услышал, то подумал, верно, худое. Пускай думают, мне с ними за вагонеткой не идти. Теперь я уверен!
— Есть о чем, Марк, — прошептал я мальчишке на ухо. — Есть. Ты Слово знаешь!
Он чуть дернулся, но я держал крепко.
— Нет, ты не спеши, — продолжал уговаривать я пацана. — Подумай. Ты вторую ночь замок ковыряешь, ничего сделать не можешь. А завтра — порт. А потом — рудник. Там с тебя цепи и так снимут, не думай. Из рудника выход один, и замков там нет — там стражники караулят. Я знаю, я бывал. Так что упустишь шанс — не поможет и Слово!
Мальчишка притих.
— Ну а снял бы замок? — я тихонько засмеялся. — Что дальше? Думаешь я не могу свой открыть? Потрогай!
Я заставил его взяться за дужку замка, сам быстро нашарил в кармане припасенную на крайний случай щепку — прочную, хорошую, еле отодрал от койки, — и провернул механизм. Замок тихонько щелкнул, отпираясь.
— Понял?
— Почему тогда...
— Почему я здесь? А куда мне податься? Положим, с засовом тоже справлюсь, не велик труд. Дальше что? За борт прыгать?
— Шлюпка...
— Да, да, в шлюпке за сотни миль плыть. Умница. Хочешь — сейчас тебя выпущу? Беги... Только железяку свою мне отдай... кстати, что там у тебя?
Марк сделал вид, что вопроса не услышал. Или вправду задумался?
— Тогда что делать?
— Порта дождаться. Поведут на канате, дело обычное. Ну и... в общем, можно уйти.
— Как?
Мальчишка от волнения заговорил громче, и я зажал ему рот.
— Тихо! Как — не твоя забота. Главное, что вот тогда-то как раз металл нужен, щепкой я только такую ерунду открыть смогу. А придется отпирать хороший, большой замок. Быстро отпирать придется!
— Ножом — сможете?
— У тебя нож? Да... наверное. Покажи!
Я сказал и прикусил язык, слишком уж резкой была просьба. И громкой.
Но Марк решился. Что-то прошептал — одними губами, я ничего не расслышал. И протянул мне руку.
Ладонь была холодной, словно мальчик несколько минут подержал ее на льду. С замиранием сердца я осознал, рядом со мной и впрямь — знающий Слово! А вот сталь — теплая, согретая рукой. Не зря говорят — Слово лишь живое морозит.
Зализывая палец, я ощупал нож другой рукой. Короткий и узкий обоюдоострый кинжал. Рукоять из кости, резная. Видимо, хорошая сталь — раз пацан не сломал острие и не зазубрил кромку лезвия, неумело ковыряясь в замке.
— Годится, — сказал я. — Дай-ка...
Конечно, он не дал. Конечно, я на это и не рассчитывал. Еще секунду я держал лезвие, потом оно исчезло. Растворилось под пальцами, и я схватил воздух.
— Тебе все равно предстоит мне довериться, — предупредил я.
— Тогда объясните.
Выхода не было.
— Слушай, повторять не буду. Нас поведут на канате...
Минут через десять я ему все втолковал, не забыв несколько раз напомнить, что нож все-таки придется мне дать. Мальчишка молчал, но у меня сложилось ощущение, что он согласен.
— Значит — поладили? — спросил я для верности.
— Да.
Правильно. Куда же ему деваться? Не дурак, понимает, что в лабиринтах старых шахт, куда напиханы тысячи каторжников, ничего хорошего ему не светит.
— Утром держись рядом. Выведут, будут на канате строить — станешь за мной. Как придет время, я тебе дам знать.
— Нельзя мне на Острова... — прошептал мальчик.
— Верно, нельзя.
— Вы не понимаете. Мне с корабля сходить нельзя.
— Почему?
— Я... случайно на этап попал.
Вот оно! Старая песня. Все мы тут невинные, верные сыны Искупителя, несчастные братья Сестры. А вокруг нас — злодеи, душегубцы...
— Меня должны были казнить.
Такого я никак не ожидал. Говорил пацан с убежденностью, и сомневаться не приходилось. Только вешают-то не зря, судьи может и сволочи, но они лучше душегуба на каторгу упекут, в рудниках ковыряться, чем без толку веревку потратят.
Если крайностей не брать, то казнят лишь таких злодеев, которых все равно попутчики-каторжники на части разорвут. Ну, если кто убьет женщину, что ребенка носит — это понятно, это сама Сестра завещала, когда ее на костер вели. Сонного или беспомощного убить — тоже грех смертный. Если жертвам обычным счет за двенадцать перевалит — и тут дело ясное, Искупитель же сказал — “даже дюжину кто положит, все равно передо мной чист, если чистосердечно раскается”, а про вторую дюжину промолчал. Можно, конечно, и перед Домом провиниться — только какую крайность измыслить мальчишке, чтобы Дом рассердить?
На всякий случай я от Марка отодвинулся. Если у паренька с головой не в порядке, то придется стеречься. Ему миг нужен, чтобы Словом в Холод потянуться и нож достать. А что я против стали — в темноте, когда своего носа не видишь?
— Не бойтесь, — сказал мальчишка, и я от такой наглости дернулся. Но смолчал — что поделать, и впрямь ведь боюсь. Хоть чуть-чуть бы света, хоть щелочку в палубе, лампадку на другом конце трюма — ко всему привычен, по саксонским подземельям ползал, в курганах киргизских копался, китайские дворцы ночами обчищал — когда одна смальта фосфорная с потолка светила... Но нет ничего — и сиди, жди, не вонзится ли в бок кинжал.
— И за какие же такие дела тебя вешать должны?
— Мое дело.
— Это верно. Только чего теперь боишься? Приговор получил, в корабль сел, до Островов почти доплыли. Чуешь, как волны бьют? Это уже прибрежная качка, лоцман неопытный, боится ночью в бухту входить.
— Если они поймут... там...
— И что? Клипер вдогонку за тобой снарядят? Велика птица! Пошлют с оказией приказ повесить на месте, или обратно отправить.
— Может и клипер, может и планёр.
Ну-ну. Со всяким бывает. Помню одного типчика, тот девицу соблазнил, так в камере трясся — “повесят меня, повесят”... А получил плетей, да и поплелся домой.
— Ложись-ка спать, — велел я, будто Марк сам на разговор напросился и с койки слез. — Завтра силы понадобятся. Учти — хитрость хитростью, а если бегать не умеешь — конец.
Подсадил я мальчишку обратно на койку, цепь громко забренчала, и уж теперь точно не один каторжник проснулся. Заворочались, закашляли, закряхтели, кто-то сонно выругался. А я прилег, между делом щепкой своей верной замок закрыл, и задумался.
Великое дело — Слово знать. Не раз я таких видал, только обычно поверх голов. На войне, когда по молодости в армию затесался. Или из темного угла в чужом доме, молясь Сестре, чтобы прошел мимо хозяин, не вынуждал грехи множить.
А вот так, рядом, за руку держа, когда Слово шепчут и в Холод лезут — никогда. Был, правда, Гомес Тихой, лихим делом промышлявший, но не зверствовавший. И пили вместе, и гулянки устраивали. А потом нашли его в переулке, так изрезанного и исколотого, что всякому стало ясно — Слово пытали. На лице у Гомеса улыбка застыла, страшная, злая. Видно, все вытерпел, а Слово не открыл...
Но мальчишке-то, мальчишке откуда знать? Отец подарил? Тогда точно — из аристократов. Ах Шутник, ко мне приглядывался, на Плешивого посматривал, а кто Слово скрывает — не понял. Значит, такой твой фарт...
Накормили нас торопливо и откровенной дрянью. Осмелели морячки, бунта больше не боятся. Шутник сам принес котел с клейкой кашей, даже не сдобренной рыбой, и миски. Стоял у дверей, поглядывал, как каторжники, морщась, набивают животы, плеточку баюкал. Корабль слегка покачивало на волнах, но лениво — даже те, кто маялся морской болезнью, повеселели. Отшумел уже, спуская якорь, кабестан, и совсем рядом, за бортом, слышались приглушенные голоса. И то верно, не только нас, скот рабочий, привезли, — еще и провиант столичный для офицеров, оружие, одежду, инструменты. Городок-то не такой уж и малый, близ гарнизона многие кормятся.
— Ну, пора! — Шутник изобразил самую разлюбезную улыбку. — Рад я за вас, ворье несчастное. Честным трудом вину искупите — обязательно назад отвезу.
— Не задерживайся только, — буркнул Локи. Еще вчера мог бы и плеткой за дерзость получить, а сегодня с рук сошло.
Шутник двинулся по трюму, останавливаясь у занятых коек и отпирая цепь. Человек он был все же смелости отменной — не побоялся в одиночку снять оковы с двух десятков бандитов. Хотя, конечно, и то понимал, что мы все знаем — и палуба, и причал сейчас стражниками кишат.
Возле меня Шутник остановился, спросил:
— Снять замок, или сам сумеешь?
— Сними уж, — попросил я.
Шутник покачал головой:
— Чтоб такой как ты, и не сумел щепкой замок снять...
В груди у меня ёкнуло, но надзиратель открыл замок и прошел дальше. Нет, ничего он не подозревает. Разочаровался, наверное, что Ильмар Скользкий на поверку оказался так прост.
Ничего, потерпи, друг. Вскоре будет тебе спектакль...
Марк спрыгнул с верхней полки, потирая натертое цепью запястье. Как всегда бывает с мальчишками, его сковали слишком туго, чтобы не вывернул гибкую кисть из кольца. Но кровоточащий след Марка не волновал. Он уставился на меня с таким заговорщицким видом, что я мгновенно отвернулся. У Шутника все же чутье есть, не стоит Сестру гневить, собственной глупостью на неприятности напрашиваться.
— По одному, по одному вверх! — крикнул Шутник. — Двинулись!
Я шел пятым или шестым, за мной Марк. После десятидневного заточения в тесном, душном и вонючем ящике сама возможность выйти из трюма казалась чудом, неслыханным подарком. Все радовало — и коридорчик, и крутой трап, и — вот оно, счастье! — квадрат безоблачного неба в люке.
— Проходи, не задерживай! — рявкнули на меня с палубы. Щурясь от ослепительного солнечного света, я поднялся, получил беззлобный, но крепкий толчок в спину, и присоединился к группе каторжников.
Кораблик, на котором нас привезли к Печальным Островам, был небольшой, но крепкий и чистенький. Палуба — отдраена, паруса — аккуратно спущены и уложены, всё на своих местах, всё имеет строгое морское назначение и непонятное название. Если б не был вором, стал бы моряком...
Десяток стражников, охраняющих нас, казался куда расхлябаннее корабельных матросов. Даром что вооружены прекрасно — и самострелами, и бронзовыми палашами, а у одного даже пулевик в руках. Зато форма грязновата, морды кислые и опухшие. Правды железом не скроешь.
Перед стражниками лежала бухта толстого каната. Все как заведено.
Это хорошо. На это и надеялся.
Отведя взгляд от охраны, я залюбовался островами. Глаза слезились, но ничего, после тесноты трюма с удивлением вспомнилось, что есть на свете расстояния и перспектива.
Печальных Островов — три, но мы сейчас стояли у берега большего, самого обжитого и самого красивого. Скалистые берега, поросшие сочной зеленью, бурые холмы вдали, форт на огромном крутом утесе, господствующем над бухтой, городок, прижимающийся к порту — бестолковый, шумный и яркий. Вдали, в горах, поднимались дымы печей... вполсилы, раньше куда сильнее дымило. Красиво было, и красиво той умирающей, последней красотой, что я больше всего люблю... Посреди города, как положено, вздымались шпиль церкви Искупителя и купол храма Сестры-Покровительницы. Я ревниво отметил, что шпиль куда выше, и вызолотка на дереве недавно обновлена. Эх, Сестра, жив буду — принесу подношение, нехорошо, что забывают тебя нынче... Корабль стоял у самого причала, по перекинутым мосткам сновали туда-сюда грузчики, со снисходительной ухмылкой поглядывая на нас. Ладно, еще посмотрим, кто посмеется последним...
Выбрался Марк, поплелся, едва находя дорогу. Стражники похохатывали, глядя на наши неуклюжие движения, и явно не ждали дурного. Кое-кто из каторжников даже падал, это вызывало особенно бурное веселье.
А я наслаждался светом. Глаза уже привыкли, в моей работе без этого нельзя. Грудь никак надышаться не могла сладким, чистым воздухом. Даже ругань стражников улучшала настроение — как-никак, новые люди, не эти, опротивевшие за неделю, морды.
— К канату, — приказал наконец один из стражников. — Давай, кто смелый...
И Марк вдруг шагнул вперед.
Молокосос!
Мальчишка!
Я чуть не завопил — “стой!”, но нельзя было привлекать к себе внимание. Никак нельзя.
— Молодец, — похвалил Марка стражник, пожилой и добродушный на вид. — Приказов слушайся, Искупителя чти, — домой вернешься...
Он ловко набросил на шею мальчишке веревочную петлю, короткой веревкой соединенную со второй петлей, совсем узкой. Выдернул из бухты конец смоленого каната, продернул в маленькую петлю, заботливо осведомился:
— Не давит?
Марк покачал головой, и, конечно, затянул хитроумно увязанную петлю. Стражники заржали.
Придуманный план летел ко всем чертям. И все же, оттолкнув уже шагнувшего вперед Локи, я пошел к канату. Молча дождался, пока мне на шею оденут поводок, потом нагнулся, и стал бухту разматывать.
— Эй, ты чего? — удивился стражник.
— Удушится мальчишка, если между двумя взрослыми будет стоять, — объяснил я. — Ему первому придется идти.
— И впрямь... — стражник зашарил взглядом по каторжникам. Видно соображал, кого бы поставить сразу за Марком, чтобы ростом поменьше был.
Но каторжники как на подбор были рослыми. Я и впрямь казался самым низким... особенно сейчас, когда старательно сутулился.
— Ладно, вставай за ним, — озабоченно сказал стражник. — И аккуратнее иди, задохнется пацан — получишь плетей!
Теперь ни о какой добровольности не было и речи, маленький рост Марка лишил стражников ожидаемого развлечения. Каторжников сортировали по росту, поругивая судей, определивших мальчишку во взрослый этап. Наверное Марк был прав, говоря, что попал на рудники случайно — обычно сюда ссылали крепких и рослых мужчин. Для детей есть наказания по силам — золотой песок на севере мыть, или в отвалах старых железных рудников остатки руды выискивать...
Я встал за Марком, и, пользуясь общим шумом, прошипел:
— Ты что творишь?
— Сами же сказали — между двумя взрослыми удушусь, — шепотом ответил мальчишка.
Врал он. Это только после моих слов оправдание придумал. А дело-то в другом было — не хотел нож из рук выпускать...
— Тебе замок не открыть!
— Сами откроете.
Я ждал, кипя от злости. Наконец, всех нас нанизали на канат, а концы его зажали в деревянных брусках на тяжелые замки. Так... ключ большой, бородка двойная, три прорези, поворачивается влево...
На двадцать секунд работы, если ножом. Много. Надо быстрее. Пусть стражники здесь службы не чтут — все равно, за двадцать-то секунд любой заметит неладное.
— Вперед, хватит бездельничать! — когда все мы оказались на запоре, тон стражников неуловимо изменился. Вроде та же насмешливость, но теперь она стала злее, раздраженнее. — Пошли!
