|
|
|
Окончание. Начало см. в № 8 С другим маминым другом, вернее друзьями, которые жили напротив нас на Сивцевом Вражке, у меня связалось знакомство с настоящими книгами. Раньше для меня книги были лишь источниками чтения. Книга красивая или некрасивая, ценная или обычная — разницы я не видел. Наш дом был обыкновенный, тридцатых годов, скучный, заполнявший промежуток между двумя такими же семиэтажными дореволюционными домами. Дом, в котором жили Гольцевы, был не очень старинным, но солидным, начала века, по обе стороны его сохранились одноэтажные особняки, бедные, как и многие другие особняки в наших переулках, а тот, чьи три окна выходили на наши окна, и вообще был деревянным. Не помню ни лестницы, ни подъезда дома, где жили Владимир Викторович и тетя Юля, его красивая жена. Но вот внутри вся квартира жива в моей памяти, потому что там было две поразивших меня вещи и определивших на всю жизнь мои будущие занятия. Хотя, честно говоря, бывал я в том доме два или три раза, и когда Владимир Викторович предложил мне попробовать написать рассказ (а было мне лет двенадцать-тринадцать), то я выполнил его просьбу, но отдать не посмел. Вернее, если бы Гольцев напомнил мне о своей просьбе, я бы примчался к нему со своим первым рассказом. А он не напомнил. Не знаю почему, может, забыл. Меня всегда потрясали поэты, в которых живет особое благородное поэтическое бесстыдство. Юный поэт обязательно прорывается в дом к поэту знаменитому и читает ему свои стихи. Даже если поэт того не желает. Причем поэты никогда этого своего качества не стесняются, и я отлично помню, как милейший, добрейший и скромный Валентин Берестов рассказывал о своих детских походах по поэтам и своем постоянном пребывании при Маршаке. Откройте «Альбом для марок» моего институтского однокашника Андрея Сергеева, который получил за эту книгу Букеровскую премию за 1996 год, и увидите, как Андрей и иже с ним поэты заявлялись к поэтам настоящим и заставляли их слушать свои творения. Я отношусь к прозаикам. Мне всегда неловко показывать свои опусы другим людям. Один раз я готов был показать рассказ Гольцеву, но не решился, а еще раз послал свой труд Феликсу Зигелю, руководителю астрономического кружка в Планетарии. Надо было сделать статью, а я создал рассказ о полете на Луну. Как назло я тогда простудился, и опус отнесла в Планетарий мама. Никто не ответил, никто не оценил мой скромный труд. Больше я в Планетарий не ходил. Как только за тобой закрывалась самая обыкновенная дверь, ты оказывался в волшебном мире, у которого были Корни. Я ведь вырос в мире без корней. Все вокруг жили в мире без корней. Родители моих однокашников и соседей по дому приехали в Москву откуда-то и ютились как могли. В наших квартирах не было старых вещей. Порой люди избавлялись от них, чтобы у случайного гостя или визитера не создалось впечатления, что они «бывшие». Этот же дом был получен по наследству от отца — известного публициста Виктора Гольцева, — он продолжал традиции старых друзей дома: Чехова, Михайловского, Амфитеатрова. У нас дома были книги, но они в основном остались от моего отчима дяди Яши, который покупал книги перед войной — это были все новые книги, частично научные, а частично полезные. Как то: «Жизнь животных» Брема, «История артиллерии», в которой я раскрасил иллюстрации, «Англо-русский словарь» и удивительная книга на английском языке «История Англии от Вильгельма-завоевателя до королевы Виктории» на толстой бумаге с цветными иллюстрациями — теперь мне кажется, что в ней было множество раскрашенных гравюр, которые смешно рассказывали об истории Альбиона. Но английского языка я тогда не знал, и эта книга не вызвала во мне желания срочно его одолеть. У Гольцевых не было шкафа со стеклянными дверцами, как во всех знакомых мне домах, а стены, от пола до высокого потолка, представляли собой сплошные стеллажи, то есть это были стены из книг. Я был потрясен этим богатством. Но более того был потрясен единственным застекленным шкафом, старинным и также набитым книгами. Но оказалось, что это не книги. А это — инкунабулы. То есть книги, изданные за первые сто лет после того, как Гуттенберг пустил в дело свой первый печатный станок. У Гольцева была коллекция инкунабул. Честное слово! Я открывал книгу (а он разрешил мне это делать) и видел на титульном листе дату выпуска — порой латинскими цифрами, порой арабскими — в латинских цифрах я разбирался. И оказывается, что вот эту небольшую толстушку в кожаной одежде держал когда-то в руках Колумб, а эта — в белом переплете из телячьей кожи, изданная чуть позже, — произошла из библиотеки Дюрера. И даже несет его пометки на полях. И Гольцев показал мне подпись Дюрера, похожую на японский храм или китайский иероглиф. А я знал к тому времени о Дюрере, я намеревался стать художником и моя мечта уже рухнула. Я стоял перед этим шкафом и млел от библиофильского счастья, хотя и не подозревал в себе таких чувств. Но не везде стеллажи занимали стены. Между стеллажами нашлось место и для картин. Картины оказались вторым для меня потрясением. Потому что они были написаны каким-то неумелым ребенком. Я помню отлично полотно, на котором был изображен верблюд. Я бы лучше нарисовал. В то время я имел самое слабое представление о живописи за пределами Сурикова, но когда я пришел домой, то никак не мог изгнать из мысленного взора этого верблюда и пирующих людей в черных черкесках. Там было несколько полотен. И добродушный, вполне довольный мною как слушателем, Гольцев рассказывал мне о том, что еще до революции в Тбилиси жил такой странный человек — Нико Пиросмани, который нигде не учился, а ходил от духана к духану (духан — это такой трактир) и расписывал там стены или рисовал вывески. За это его угощали вином и шашлыком. И люди понимали, что его неумение рисовать и есть выражение таланта. Ему нельзя было научиться рисовать, потому что тогда он перестал бы быть Пиросмани. Я приходил к Гольцеву смотреть на эти странные завораживающие картины. Поэтому, когда через несколько лет я прочел о Пиросмани в книге воспоминаний Паустовского, для меня, в отличие от остальных жителей нашей необъятной страны, Пиросмани не был сомнительным изобретением интеллигентов или грузинских националистов, а настоящим, давно уже любимым художником. Где-то вскоре после встречи с Пиросмани я, может быть раньше, чем стоило, прочел несколько гигантских романов — самым большим по объему был роман «Великий Моурави», написанный Антоновской. В нем было восемь или девять томов. И рассказ там шел о жизни Георгия Саакадзе, борца с персами и прочими врагами Грузии, включая и врагов внутренних, потому что внутренние свары и войны были главной бедой грузин. Второй толстый роман был уже совсем грузинским. Написал его писатель Константин Гамсахурдия, и роман назывался «Похищение Луны». Этот роман был какое-то время для меня главным Романом, главной Книгой. И почему-то особо меня потрясло то, что автор, нарушая все литературные законы, вступил вдруг на страницы романа не только свидетелем, но и активным участником событий. А потом я уселся рисовать большую картину — в пол-листа ватмана. И на ней я изобразил битву Тариеля с барсом. Произведение мое не было оригинальным. Я тщательно перерисовал его с иллюстрации Зичи к «Рыцарю в тигровой шкуре». Грузия стала страной моих мечтаний. Только в пятнадцать лет я смог приблизиться к ней, когда был в молодежном лагере в Цейском ущелье, в Осетии. И нас возили оттуда на экскурсию в Тбилиси. На один день. С возрастом я принялся обрастать грузинскими друзьями, мои поездки в Грузию приобрели настоящий смысл после знакомства с Отаром Лордкипанидзе и Ванской археологической экспедицией, в которой я побывал дважды. Об этой экспедиции мне хотелось бы рассказать подробнее и отдельно, но два слова я сейчас уделю моей первой археологической поездке в Грузию, куда я попал как корреспондент «Вокруг света». Приехал, явился в Институт истории, попросился в экспедицию — было это в семидесятых годах, — и тут мне кто-то предложил поехать с ревизионной, проверяющей, контролирующей бригадой или командой Академии наук в Кахетинскую археологическую экспедицию. Проверка была катастрофической. Несколько академиков и иже с ними прибыли в Кахетию на машинах, но потом почему-то машины уехали, оставив нас на произвол судьбы. Маленького роста, худой, темнолицый, болезненного вида начальник экспедиции — рафинированный интеллигент из академической семьи, который, как помню, был влюблен в оказавшуюся там красавицу рокового облика, — на академиков обращал не больше внимания, чем совершенно необходимо. Но повез нас по вскрытым погребениям, и мы примерно часа два глубокомысленно заглядывали в ямы и траншеи — только затем отправились в дом секретаря райкома, где в саду, в тени винограда был накрыт длинный стол. Жара еще не спала. Начались тосты. Оранжевое кахетинское вино, спелое, плотное, тяжелое наполняло наши разгоряченные тела. Секретарь райкома все пытался рассказать нам о достижениях товарища Сталина в археологической науке, начальник экспедиции не отрывал взгляда от красавицы, а сидевший рядом со мной художник Канделаки заговорщически говорил, видя мою растерянность: — А вы не спорьте и не возражайте. Никто не может заставить вас пить, а если пригубите, от вас не убудет. Я тоже пить за этого убийцу не буду — он всех моих родных уничтожил. А когда наступила ночь, нас отвезли на станцию. Станция была маленькая, подошел поезд. Нам был выделен пульмановский вагон. Может быть, один из последних в нашей стране. По крайней мере, больше мне в таких ездить не приходилось. Каждому академику, включая корреспондента из Москвы, выделили по купе. Между двумя купе, если вам приходилось ездить в таких вагонах, размещался умывальник. Все это было густо украшено зеркалами и плюшем. Жара стояла несусветная. Снаружи сорок ночных градусов, в вагоне — пятьдесят. И без кислорода. Вместо кислорода купе было наполнено газом аммиаком, так как, видно, все пассажиры этого вагона, ленясь ночью идти в конец вагона в туалет, использовали с этой целью умывальники. Я выдержал в купе минут двадцать. Потом выбрался в тамбур. Дверь была заперта наглухо, но я смог раскрыть дверь между вагонами и лечь в гармошке, соединяющей их. Там был кислород и сравнительно прохладно. Кахетинское вино булькало во мне, как в бурдюке. Пульмановский вагон скрипел всеми сочленениями. Я понял, что доживу до Тбилиси, и задремал. Так плохо мне было лишь на пограничной заставе в верховьях Пянджи. Но это особая история, связанная с директорами нашего института и памирскими приключениями. |
|
Мы продолжаем размещать в Вестнике информацию об изданиях книг Кира Булычева на русском и иностранных языках, о публикациях его произведений в сборниках, альманахах, журналах и газетах. В этом номере — библиографический обзор публикаций июня — июля 2000 года, а также информация о более ранних изданиях, о которых до недавнего времени составителям известно не было. Мы будем благодарны всем тем, кто окажет нам посильную помощь в поддержании этого раздела. Присылайте свои дополнения и уточнения — участвуйте в конкурсе библиографов, проводимом Официальной страницей Кира Булычева. Примечание. В библиографических справках фамилии иллюстраторов, переводчиков и др. приводятся в именительном падеже; при этом используются следующие сокращения: худож. — художник, ил. — иллюстратор, пер. — переводчик.
|
|
Off-line интервью с Киром Булычевым, проводимое на Официальной странице Кира Булычева в Интернете, продолжается... Сегодня мы предлагаем вашему вниманию очередные вопросы читателей и ответы писателя на них. Вы можете принять участие в этом интервью. Присылайте свои вопросы по адресу: 454000, Россия, г. Челябинск, ул. Советская, д. 65, кв. 190, Манакову М. Ю. Пожалуйста, задавайте вопросы грамотно, лаконично и вежливо. Редактор оставляет за собой право отбирать вопросы для Кира Булычева. Спрашивайте оригинально и интересно — это залог того, что ваш вопрос будет передан писателю! |
[ ? ] Борис: Вновь муссируется тема вины интеллигенции перед народом и государством из-за Октября, перестройки, убийства Столыпина и пр. и пр. Оказалось, что злокозненные диссиденты место обитания нашей духовности разрушили. Вот, например, даже у хорошего фантаста В. Рыбакова: «С тех пор как понял, чем на самом деле, объективно, занимались вольнолюбивые и одаренные диссиденты, уже не переслушивал любезного сердцу барда» и далее: «Объективно все они оказались лишь игрушкой, вернее, небольшим и не очень значительным по сравнению с иными инструментами инструментиком РАЗРУШЕНИЯ этого общества в руках тех, кто стремился его просто РАЗРУШИТЬ, и не более того». Не боитесь ли и Вы, что о Вас напишут подобное? Или, может быть, сами расскажете, игрушкой каких сил Вы были, когда писали Гусляр и Алису, которой моя дочка зачитывается сейчас с тем же восторгом, как и я ... лет назад?
[ ! ] Кир Булычев: Знаете, в чем наша беда? Мы читаем те газеты, которые говорят милые нашему сердцу слова. Это касается и меня. Я прохожу мимо старушки, торгующей газетой «Завтра», но не покупаю эту газету. Берегу нервы и остаюсь в сладкой уверенности, что «большинство» за НТВ, а не за Жириновского. А это не так. Когда я вижу книгу Рыбакова, я ее не читаю, потому что мне его позиция «обновленного коммунизма с нечеловечески милым лицом» кажется либо наивной, либо слишком рассчетливой. Хотя я согласен с Вами, что он хороший писатель. К сожалению, среди фантастов появилась категория ремесленников, которые хотят угодить своему читателю. И когда у них в книге появляется «пархатый жид Эльцин» или интеллигенты и диссиденты, которые «развалили наш любимый Советский Союз», — я отворачиваюсь, но вынужден понимать, что именно эти читатели, для которых пишут молодые Казанцевы, в нашем обществе сильны и еще более сильны потенциально. Любопытно: я состою в Комиссии по наградам. Это государственная общественная комиссия, и население в ней постепенно меняется. Я в ней уже лет восемь, потому что мне ничего особенно не нужно, я там состою в качестве специалиста по наградам. За последние год-два не только половина Комиссии сменилась и в нее пришли новые люди, в основном бюрократы, но и вести себя они стали иначе. Раньше они не смели скривить рожу при слове «Растропович» или «Лихачев», а теперь уже откровенно плюются. И слова «продали Родину», «загубили Союз» стали обычными. И уже всерьез эти вельможи бьются за возвращение наград Судоплатову или Берии.
[ ? ] Sergey Vereykin, г. Москва: В свое время для меня знакомство с Вашим творчеством началось со сборника «Люди как люди». Собственно, это была одна из первых фантастических книг, прочитанных мной. Скажите, пожалуйста, не существовало ли когда-либо планов по экранизации рассказов «Половина жизни» и «Красный олень — белый олень»? И еще один вопрос: в данный момент мы работаем над проектом журнала для старшеклассников, посвященного образованию, науке и культуре. Нам бы очень хотелось опубликовать в одном из первых номеров Ваш рассказ «Можно попросить Нину?» (кстати, опубликованный в свое время в том же сборнике «Люди как люди»). Не могли бы Вы подсказать координаты Вашего литературного агента?
[ ! ] Кир Булычев: «Половину жизни» и «Красный олень — белый олень», насколько мне известно, никто не экранизировал. Если что-то хотите публиковать, публикуйте. Агента (в прямом смысле этого слова) у меня нет. Мне кажется, что в нашей действительности они еще не созрели — их место занимают жуликоватые наперсточники. Если у Вас есть информация иного рода, буду рад ею воспользоваться. Если же Вам нужен совет по поводу моих работ, то лучше всего обратиться к Манакову.
[ ? ] Анна: Скажите, когда Вы писали, например, «Сто лет тому вперед», — Вы сами верили в то, что будущее будет (примерно) таким, как Вы его описываете? А во что Вы верите сейчас? Я задаю этот вопрос не для того, чтобы подковырнуть или тому подобное, нет. Мысль вот какая. Фантастику, среди прочего, можно проклассифицировать и таким еще образом. В одном случае автор верит (надеется, предполагает или не хочет), чтобы было (или не было) так, как он пишет. То есть — относится к своему произведению как родитель. В другом — он хочет сделать вещь, которая бы привлекла внимание. Как ремесленник старается сделать вазу или, например, повар готовит блюдо. (Опять-таки, не в укор этим и другим уважаемым мастерам). Вы к своим творениям как относитесь?
[ ! ] Кир Булычев: Наверное, трудно разложить все по полочкам. Очевидно, в работе совмещаются оба подхода, о которых Вы пишите. Если бы я верил в то, о чем пишу, то был бы жуликом или дураком. И фантастика не была бы видом литературы или искусства, а относилась бы к области религиозного сознания. Казалось бы, второй путь мне ближе. Но пример с самоваром, который Вы привели, некорректен. Ведь не веря в будущее, ты помнишь, что создаешь произведение изящной словесности. Ты — акын. Независимо от ремесла (оно не более как орудие труда, которым следует овладеть), есть еще внематериальное наслаждение песней. Как в процессе создания, так и в процессе усвоения. Мне трудно это объяснить вразумительно, может, потому, что мне кажется, что чувствовать различие между самым крепким и блестящим самоваром и песней должен каждый. «Должен» — неправильное слово. Просто хотелось бы, чтобы чувствовал. |
Кир Булычев -> [ЛАБИринТ КБ] [Библиография] [Книги] [Интервью] [Критика] [Иллюстрации] [Фотографии] [Фильмы] [Карта сайта]
|
|
(с) Кир Булычев, 2000.
(с) Дизайн Дмитрий Ватолин,
Михаил Манаков, 1998.
(с) Материал, верстка, подготовка Михаил Манаков, 1998-2000; Алексей Ляхов, 2000.
(с) Корректор Кирилл Ратников, 2000.
Ваши замечания и предложения оставляйте в Гостевой книге
Тексты произведений, статей, интервью,
библиографии, рисунки и другие материалы
НЕ МОГУТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНЫ
без согласия авторов и издателей.
