Борис ТАРАКАНОВ
Все, что помнится - было
“Куда подевался мальчик, которым я был?”
(П.Неруда)
Серебристым вечером в окраинный двор затихающего города вошёл пожилой человек и остановился возле заброшенного деревянного дома с ржавым замком на двери. В этом когда-то уютном доме за окнами первого этажа прошло его детство. По воскресениям бабушка пекла содовые пышки, а по праздникам дружное семейство собиралось за большим столом... Постояв, и поглядев на заколоченные окна, человек вздохнул и пошёл прочь, словно в очередной раз убедился, что потерял что-то важное и потеря эта невосполнима.
Несколько лет он тщетно пытался найти следы своего детства среди сегодняшней взрослой жизни. Прекрасно понимал, что это невозможно, но в тоже время чувствовал — необходимо...
Не думаю, что кто-то смог бы счесть его желание наивным чудачеством. Ведь у каждого из нас порой возникает необходимость заглянуть в собственное прошлое: что-то понять, вспомнить, исправить, кого-то простить или самим получить прощение. Может быть, для того и существует Дорога Воспоминаний, ведущая к самому Детству. Открывается эта Дорога всем, но для каждого по-своему. Иной скажет: “Зачем глубоко и подробно копать прошедшие времена, когда жить надо днём сегодняшним?”. И услышит множество версий, соображений, философий...
Так зачем же человеку прошлое? Писатель Владислав Крапивин через повести своего автобиографического цикла пытается ответить на этот вопрос, который вовсе не кажется ему риторическим. Не вдаваясь в пространные рассуждения, он предлагает нам пройти по его дороге Детства вместе.
Шагая по этой дороге и погружаясь в мир давних событий (мир очень непростой — вспомним, что детство писателя пришлось на сороковые и пятидесятые годы ХХ века), мы вновь и вновь ловим себя на мысли, что прошлое — отнюдь не “отработанный материал отдельно взятой жизни”, а очень важная её составляющая. И от того, как часто мы будем заглядывать в своё прошлое, возможно, понятнее станет настоящее и хоть немного счастливее будущее.
В большинстве вошедших в этот цикл произведений оживают воспоминания Владислава Петровича о дошкольных и школьных годах. Такие воспоминания есть у любого из нас. Они помогают в самые ненастные времена — утешают, согревают, придают силы. И как важно иметь возможность хоть иногда поделиться событиями далёкого времени с теми, кому доверяешь. Владислав Крапивин доверяет своему читателю — иначе не появились бы на свет ни “Тень Каравеллы”, ни “Однажды играли...”, ни “Под созвездием Ориона”. И не читали бы мы сейчас цикл откровенных, щемящих повестей, объединенных автором под светлым названием “Золотое колечко на границе тьмы”. Видимо, после пятидесятилетнего порога в жизни многих писателей наступает момент, когда они приступают к своей Итоговой Книге (не обязательно последней). Часто в основу её кладётся автобиографический материал. Если мы обратимся к классике русской литературы, то увидим, что и “Жизнь Арсеньева”, и “Братья Карамазовы”, и “Доктор Живаго”, и “Юнкера”... — все они создавались в период между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами в жизни авторов. Творчество Владислава Крапивина только подтверждает эти наблюдения — именно после пятидесяти автор порадовал читателей такими пронизывающими душу вещами, как “Босиком по Африке”, “Заяц Митька” и, наконец, “Золотое колечко на границе тьмы”.
По правде говоря, пресловутое “разбиение на циклы” произведений Крапивина всегда носило довольно условный характер и было результатом, скорее, “творчества” издателей, нежели самого писателя. Как верно подметил один из его поклонников, Крапивин всю свою жизнь пишет одно большое произведение. Это как бы летопись жизней, протекающих по граням Великого Кристалла Мироздания. Жизней не похожих друг на друга, но по Чьей-то воле крепко взаимосвязанных на невидимом уровне.
Повести цикла “Золотое колечко на границе тьмы”, написанные в последнее десятилетие XX века, переносят нас на ту Грань Вселенной, где прошло детство писателя, где живут прототипы героев, населяющих другие Грани — описываемые им миры. Темы, персонажи, обстановка, настроение... всё вроде бы знакомо нам (ведь о событиях сороковых-пятидесятых годов Владислав Петрович рассказывал не раз и не два). Однако звучит в “Золотом колечке...” новая интонация. Интонация человека, за чьими плечами шестьдесят лет жизни, из которых более десяти проходят в принципиально изменившейся стране... Может, именно поэтому одной из доминирующих нот становится “светлая ностальгия”. Ностальгия по местам, событиям, людям... А среди последних есть и друзья, и, как водится, враги. Впрочем, враги они, скорее, сами себе, и, в конце концов, начинаешь этих людей просто жалеть — и “поджаренного с кормы” дядю Хвостю из повести “Мой друг Форик или опаляющая страсть киноискусства”, и бельмоглазую старуху из “Клада на Смоленской улице”, чуть было не учинившую расправу над девятилетним Славкой ...
Запас образов, ситуаций, сюжетов и размышлений у Владислава Петровича буквально неисчерпаем! То же самое можно сказать и о запасе доброты. Все создаваемые им миры учат жить, но делают это в высшей степени деликатно. Чаще всего, в этих мирах хочется жить, даже когда писатель не пренебрегает достаточно жестокими “правдами жизни”, а Добро рисует просто, тонко, без нравоучительных сентенций и громких слов, но с массой многозначительных подробностей.
Подробности вообще играют в произведениях Крапивина особую роль — в автобиографических повестях это проявляется наиболее ярко: подробности быта, дружбы, да и просто самой жизни выписаны с удивительной рельефностью. С их помощью писатель создаёт как бы эффект микроскопа, подобно Ивану Шмелёву в его “Лете Господнем” — далёкое и без следа исчезнувшее становится вдруг близким и понятным, буквально “своим”. И наступает момент, когда начинаешь безоговорочно верить автору — не сочувствовать, не сопереживать, а именно верить. Словно подключаешься собственной душой к душе мальчика Славика, то прыгающего по двору весёлым “кентаврёнком”, то болезненно переживающего развод родителей, то просто смотрящего на нас сквозь страницы повестей и рассказов, и устами себя самого, но уже повзрослевшего, рассказывающего нам свою Историю.
Временами повествование напоминает исповедь. Порой — покаяние, оправдание перед собственным детством. Кстати, по признанию самого повзрослевшего Славика, в детстве сам он мало напоминал описываемых им в разных произведениях мальчишек, на которых ему всегда хотелось быть похожим (тот же Володька из повести “Клад на Смоленской улице”), и называемых некоторыми критиками “крапивинскими мальчиками”. И привирал, и хулиганил, и дрался, и школу прогуливал, и старшим грубил, и... да всякое бывало. “Мучила ли меня совесть? В какой-то мере...” В общем, как говорил персонаж одного старого детского фильма: “Вполне нормальный ребёнок!”.
По словам автора, в “рассказах о себе самом” реальность часто переплетается с вымыслом и снами (причём граница между ними не всегда видна прежде всего ему самому). Но здесь писателя полностью оправдывает им же выведенная формула: “Всё, что помнится — БЫЛО!”. И тогда начинаешь понимать, что перед тобой не просто цикл повестей мемуарного жанра и не осколки прошлого, из которых составлена мозаика трогательной повести “Однажды играли” (по странному стечению обстоятельств вошедшей в другой цикл), а полноценное изобразительное полотно — богатый и с безупречным вкусом инкрустированный памятник собственному Детству. Можно подойти близко и рассмотреть многочисленные детали, а можно сделать шаг назад и попытаться охватить сразу всё. Порой от открывшегося вида захватывает дух.
В такие моменты возникает желание чаще задумываться о собственном детстве — вновь хочется что-то вспомнить, заново осмыслить, пересмотреть... Провести своеобразную “инвентаризацию событий”, как это делает Владислав Петрович, например, в повести “Битанго”, где современность (точнее, не столь отдалённое прошлое) соединяется в странном симбиозе то с яркими картинами детства, то с романтическими воспоминаниями о студенческой поре, то с буквально фантасмагорическими ассоциациями, навеянными размышлениями “о жизни прошлой”.
И ранняя, и сегодняшняя проза Крапивина пронизана мощным поэтическим началом — весьма непросто найти произведение, где в той или иной форме автором не использовались бы стихи. Стихотворный сборник вошёл в автобиографический цикл не случайно. Дело в том, что автор отнюдь не причисляет себя “к лику поэтов” и честно сообщает об этом читателю: “Сам я на эти стихотворения смотрю не как на литературные произведения, а, скорее, как на страницы дневника...”. Стихотворения Крапивина — это, прежде всего, маленькие странички биографии, наполненные живыми красками своего времени. Яркие, эмоциональные, порой наивные (подозреваю, что специально), неуловимо напоминающие солоухинские “Камешки на ладони”.
К поэтическому творчеству Владислава Петровича можно относиться по-разному: уважительно, иронично, скептически, равнодушно... А можно, подобно композитору Антуану Фёдорову, просто сочинить на его стихи замечательную музыку для смешанного хора a-capella. Тут уж, поистине, каждому — свое.
Реалистичность подхода к мелочам, из которых, собственно, и состоит жизнь, всегда была сильной стороной писателя. Он как бы выстраивает мост между собственным Бытием и читательским Сознанием — именно поэтому все повести цикла “Золотое колечко на границе тьмы” отличает поразительная достоверность изложения. Но, нет-нет, а проскочит в них излюбленная тема параллельных пространств и взаимодействия разных миров — даже ограниченный рамками “традиций реалистичной прозы” Владислав Петрович остаётся неисправимым философом, пытающимся и осмыслить Вселенную, и как бы создать её заново, в том числе и через собственные детские фантазии: “Возможно, между детскими фантазиями и парадоксами многомерных пространств существует что-то общее...”. А ведь детские фантазии, в отличие от взрослых, чаще всего, не так эфемерны, как об этом принято думать.
Вселенная Крапивина неимоверно сложна, и в тоже время удивительно близка для восприятия — миры её параллельны и неисчислимы, но в тоже время гибки и понятны. Разве можно оставить без применения эти столь полезные свойства? В романе “Давно закончилась Осада...” автор ничтоже сумняшеся (а как же иначе!) пренебрегает законами пространства-времени и переносит себя, реального тюменского мальчишку послевоенных лет, в Севастополь XIX века и нарекает другим именем. По крайней мере, автор рассказывал, что главный герой “Осады...” Коля Лазунов — это он сам, Славка, со всеми своими сомнениями, страхами, горестями и радостями.
В “Алых перьях стрел” писатель тоже смещает себя во времени. В качестве главных героев там фигурирует он сам и его старший брат Сергей. И в первой повести этой трилогии Славка становится как бы товарищем старшего брата, чьё детство пришлось на тридцатые годы. Смотрит на довоенный мир глазами брата и его друзей. И уже потом, в других частях, превращается в реального младшего братишку — любящего, преданного...
Имена героев в трилогии “Алые перья стрел” изменены, но от этого она не становится менее автобиографичной... А что касается романа “Давно закончилась Осада...”, то здесь тоже всё объяснимо. Севастополь всегда был настолько неотъемлемой частью биографии писателя, что это вполне позволяет ему вольно переносить себя в любое время и пространство этого легендарного приморского мира. И уже не удивительно, что ближайшим другом главного героя становится Город. Он для Крапивина вполне одушевлён, а значит, и относиться к нему надо как к живому существу: “Какой ты красивый, Город...”. И тогда ни время, ни политические неурядицы не обретут власти над ним — в нём всегда будет море, мальчишки, башни, какой-то особый “севастопольский” дух... И всегда будут до блеска начищены кнехты на старинной Графской пристани.
...Синий мир, где вдалеке
видны старые маяки.
И о жёлтый камень
дробится стекло —
Голубое стекло волны.
Севастополь,
Солнце моё
В тишине летящих минут...
Именно такой Севастополь, Город Обетованный, воспетый ещё Паустовским, проходит красной нитью через всё творчество Владислава Крапивина. “...Это мой Город. Имя его — тайна...”.
Вся эта своеобразная эклектика времён, пространств, ситуаций и человеческих судеб образуют в произведениях Владислава Петровича единое целое, один большой живой мир, в котором взаимосвязано абсолютно всё. И уже не удивительно, что Луна в нём может иногда становиться живой (и, если очень постараться, с ней даже можно поиграть, как с мячиком), а от прочности бечёвки воздушного змея, удерживаемой на земле мальчишескими руками, зависит безопасность авиалайнера “Гавана-Москва”... Возможно, именно в таком “вселенском подходе” кроется один из секретов магического свойства прозы Владислава Крапивина — действовать пусть и не на любого читателя, но зато сразу, безотказно и навсегда. Ведь в основе “Крапивинской Вселенной” лежат, прежде всего, Детство и Дорога. А в Дорогу всегда следует брать лишь подлинные ценности — любовь, дружбу, преданность, и милые сердцу воспоминания.
Недавно Владислав Петрович сказал автору статьи: “...эти ценности особенно ярко проявляются именно где-то “на границе тьмы”, когда человеку уже много лет. Они высвечиваются ярко, как золотое колечко кратера на лунном терминаторе. И нет грусти... Есть только понимание, сколько истинных богатств ты накопил за всю свою жизнь, и как надо беречь эти богатства”.
И тогда прошедшее Детство всегда будет где-то рядом. Как в старой песне:
И кажется в этот миг,
Что там, за дымкой листвы,
Спряталось Детство твоё
И грустно глядит на тебя...
Ведь не на пустом же месте возникло старинное предание о том, что Детство так же бессмертно, как и Душа. “Тайна сия велика есть”. Кто знает, может быть, наше ушедшее Детство действительно живёт где-то рядом, и грустно глядит на нас из-за дымки листвы или из старого деревянного дома с заколоченными окнами. Значит, надо стараться, чтобы грусть эта была светлой, без разочарования. “Чтобы не было стыдно перед собственным Детством”. И повести цикла “Золотое колечко на границе тьмы” обязательно нам в этом помогут.
Милан – Москва, 2001 год
