Страница Владислава Крапивина. Статьи: Виталий Каплан

С самого начала хочу заметить, что излагаю тут свою точку зрения, мнение верующего православного человека. Боже упаси кого-либо думать, что я навязываю те или иные мысли и не допускаю права на иной подход! Однако поймите и меня. То, о чём я буду говорить — моё глубочайшее убеждение. Это вовсе не интеллектуальная игра, не интересное допущение, не мысленный эксперимент.

Наверное, многое из того, о чём я скажу, кому-то покажется спорным, неортодоксальным. И они будут в известной мере правы. Мой личный духовный опыт, к сожалению, весьма скуден, так что вещать от имени Православной Церкви с моей стороны было бы нахальством. И в то же время, я надеюсь, что заинтересованные читатели смогут разобраться, где я напутал, где сбился и впал в соблазн. Я заранее благодарен за самую суровую критику.

Но что же изменилось (не только в стране, но и в умах), что подобные слова сейчас не кажутся абсурдом? Рухнул казённый марксизм-ленинизм-атеизм? Но ведь и до этого официального краха далеко не все были атеистами (в прямом смысле этого слова). Занимаясь по вечерам в УМЛ (университете марксизма-ленинизма), куда их загоняли кнутом и пряником, люди забавлялись анекдотами про диалектику. До хрипоты спорили об НЛО, о снежном человеке и Шамбале. И лишь для начальства делали вид, что мозговые их извилины параллельны основополагающему курсу. Кстати, как ни парадоксально это звучит, в те годы отношение к религии в кругах интеллигенции было куда лучшим, чем ныне. В то же время поклонники творчества В.П. (насколько я представляю) и не думали рассматривать его книги с подобных позиций.

1) Для того, чтобы углядеть религиозные мотивы в чьём-либо творчестве, надо всё-таки в религии разбираться. А в отличие от науки, чтобы разбираться в религии, необходимо иметь некий внутренний, духовный опыт, практику веры. Внешнее, теоретическое знание, конечно, нужно, но явно недостаточно. И поэтому человек, далёкий от веры, независимо от своего культурного уровня, не увидит столь очевидных для иной неграмотной бабушки вещей. Тут как в семейной жизни — пока на своей шкуре не испытаешь, хоть тонны литературы прочти, ничего не поймёшь. Вот и получилось так, что пока на страницах произведений В.К. не возникли священники, храмы, иконы — до тех пор практически никто ничего такого не замечал. На деле же религиозная тема в скрытой форме (как это чаще всего в жизни и бывает) жила в книгах В.П. почти всегда.

2) Мне кажется, если художник и в самом деле талантлив, его творчество всегда будет глубже, серьёзнее и таинственней, чем его же сознательное мировоззрение. Основной инструмент художника (в какой бы области он ни творил) — это его душа, его сердце. Если есть что-то главное в душе, найдутся и слова, и звуки, и краски. Зачастую бывает так, что на интеллектуальном уровне человек убеждён в одном, а в его творчестве возникает нечто совершенно иное. Настоящий художник всегда больше себя самого. Вот и с Крапивиным, на мой взгляд, такая же история. Каковы бы ни были на тот или иной период его сознательные убеждения (в том числе религиозно-философские), они не слишком мешали ему выплеснуть на страницы книг то, что рождалось в глубине души (человек, более приверженный традиционным оборотам, выразился бы "в неизреченной глубине сердца").

3) И наконец, самое главное. Многие люди, даже поверхностно знакомые с религией, даже интересующиеся, не могут перешагнуть некую трудноуловимую грань. Они не могут отнестись "ко всем этим религиозным загибам" всерьёз. И не только из-за недостатка веры, но, прежде всего, из-за особого подсознательного страха, в котором чаще всего не отдают себе отчета. Принять религию всерьёз — это значит по-иному отнестись к самому себе. Пересмотреть свою жизнь, что-то существенное в ней изменить. Ведь если поверить Истине, то неизбежно задашь себе вопрос: что такое я перед Её лицом? Совместим ли я с Ней? Как мне теперь дальше-то жить? Придётся выбирать, а выбирать — это всегда резать по живому. Малоприятное занятие. Но лишь в этом случае человек действительно начинает что-то в делах веры понимать.

Начну с некоторых общих соображений. Вот рассматриваем мы творчество писателя, ищем те или иные мотивы, идеи, настроения. А в чём мы их ищем? Перед нами — целый мир, со своей космологией, географией, переплетающимися судьбами героев. С другой стороны, перед нами — художественное произведение, построенное по своим законам. И важно не ошибиться, не принять метод за идею, форму за содержание. Но тут возникает вопрос — в чём состоит изображённая писателем реальность? В сюжете? В условных допущениях? В композиции произведения? В поэтичности языка? Или всё это вещи второстепенные, представляющие интерес для специалиста, а реальность не в них?

По-моему, единственная реальность в данном случае — это сами герои, их внутренний мир, пространство их душ. Всё остальное — космологическая идея Кристалла, например, чехарда параллельных миров и временных потоков, авторские рассуждения, симпатии и антипатии по отношению к тем или иным идеологиям — всё это вторично. То есть, конечно, это важно, это позволяет создать целостное произведение, но не стоит путать инструменты с материалом.

Что это означает практически? Религиозную подоплёку в произведениях Крапивина следует искать не во внешнем построении сюжета, не в тех или иных идеологизированных пассажах (чего стоит, например, "философский" диспут между Серёжей Каховским и дядей Виталием в 3-й части трилогии "Мальчик со шпагой" !). Не стоит искать её и в авторских размышлениях о религии (например, речь Альбина Ксото о религии Хранителей ("Гуси, гуси, га-га-га..."). Тамошние рассуждения о мистике показывают лишь вполне понятную неосведомлённость В.П. в богословских вопросах). И даже когда Крапивин напрямую выводит образы православных священников (отец Дмитрий в "Крике петуха", отец Леонид в "Лоцмане", отец Евгений в "Синем городе на Садовой", отец Венедикт в "Сказках...") — даже тогда важны не их рассуждения (точнее сказать, вложенные в их уста мысли автора) — а нечто иное.

Тут надо пояснить один момент, вполне очевидный для верующих, но другим вовсе не столь понятный. Дело в том, что невозможно провести черту, отделяющую обыденную реальность от реальности мистической, религиозной. Точнее говоря, обыденной реальности вообще нет. На самом деле всё мистично, во всём проявляется либо светлая, либо тёмная духовность. А мы этого чаще всего не замечаем. Не видим, что любая, самая привычная, самая банальная жизненная ситуация имеет своё мистическое измерение. Поссорились, например, два друга. Потом помирились. Что может быть обычнее? А ведь тут столько всего наворочено невидимого! И взаимоотношения обоих друзей с Богом — на сознательном либо на глубинном уровне. И восприимчивость их к собственным ангелам-хранителям. И податливость бесовскому влиянию. И действие молитв — их ли собственных, или чьих-то, например, их покойных бабушек. И т. д., и т. п.

/Разумеется, не только Крапивина. Это свойственно многим писателям. Для контрастности приведу пример Стивена Кинга, "короля" современной мистической литературы, того самого Кинга, которым завалены книжные лотки и к которому у интеллигентных людей принято относиться слегка насмешливо. Тут ещё сильнее противоречие между сознательными взглядами писателя (по-моему, весьма примитивными) и мистической реальностью, пронизывающей его книги, быть может, вопреки авторскому замыслу./

Первое, с чего хотелось бы начать, это с любви. "Бог есть Любовь", говорит св. апостол Иоанн Богослов. "Если я тело свое отдам на сожжение, а любви не имею — нет мне в том никакой пользы", добавляет св. апостол Павел. Если человек способен по-настоящему любить — он уже поэтому близок Богу, чувствует его сердцем, какой бы мусор ни имел место в его голове. Но тут важно — какая любовь? Что значит "по-настоящему" ? Я не собираюсь углубляться в эту необъятную проблему — на то есть книги, в наше время всем доступные.

Иногда думают, будто христианская любовь — нечто заоблачное, фантастическое, абстрактное. Нечто в духе Платона. Это не так. Речь идет о самой что ни на есть реальной, настоящей любви, выражающейся не в интеллектуальных конструкциях, а в самой жизни, в поступках героев, в их мыслях, иногда и в словах. Последнее нечасто, т.к. любовь — это прикосновение к тайне, к такой Тайне, что никаких слов не хватит, и потому иногда лучше просто помолчать. Сравните у Б.Окуджавы: "Как много, представьте себе, доброты в молчаньи, в молчаньи." Тут можно привести множество примеров.

Вот, скажем, Ярослав Родин в "Голубятне на желтой поляне" . Его чувство к Игнатику. Его невысказанная мысль: "Спасибо тебе, что ты есть..." Это Джонни в "Тайне пирамиды", отказавшийся от поездки к морю ради маленького Юрика. Это Дед (Геннадий Кошкарёв) в "Колыбельной для брата", неожиданно осознавший, что главная ценность его жизни — не столько корабельно-кинематографические дела, сколько сами мальчишки, их души. Это Сашка из "Лоцмана", тянущий Решилова сквозь Оранжевые пески... Это Волынов из "Сказок о рыбаках и рыбках", это Егор из "Островов и капитанов", это... Впрочем, можно взять любую крапивинскую вещь — и найти нечто подобное.

Но почему эта любовь — христианская? Вроде бы самая обычная, земная. Что в ней такого? Такого в ней достаточно. Каковы признаки христианской любви? Это любовь бескорыстная, не ищущая никакого блага, в том числе и собственного психологического комфорта. Любовь не к совокупности своих переживаний, а к конкретному человеку. К другу. К другому. Любовь, не идеализирующая человека, любовь трезвая и честная. Человека любят не за что-то, не за ту или иную совокупность качеств. Ценностью в этой любви является сам человек, его неповторимая личность. Эта любовь не подлаживается к недостаткам любимого, не закрывает на них глаза ради сохранения отношений. Но и не придаёт им очень уж большого значения, зная, что сам человек бесконечно больше, глубже и ценнее своих внешних проявлений. Христианская любовь означает доверие к человеку, веру в него, неугасающую надежду, что всё мелкое в его душе, все тёмное исчезнет, будет преодолено, а сам человек — останется. Для христианской любви не имеют никакого значения все социальные и возрастные различия, не играет роли разница в образовании, культуре, сфере интересов. Хорошо, конечно, если и тут люди совпадают, но это не главное. Христианская любовь означает единство любящих и в горе, и в радости, стремление поделиться своей радостью — и в то же время взвалить на свои плечи тяжесть "чужой" беды. "Носите бремена друг друга, и тем исполните закон Христов", писал апостол Павел.

Христианская любовь подразумевает любовь ко всему человеку — не только к просторам его души, но и ко всей его целостности, к единству "тело-душа-дух". Поэтому, кстати, тот, кого любишь, всегда кажется красивым, независимо от каких-то объективных критериев. Поэтому болезни любимого человека воспринимаешь как беду, и не только потому, что они доставляют ему душевную боль. Господь наш Иисус Христос исцелял больных не только в "педагогических целях", не только чтобы доказать Свою божественность и дать нам, в какую бы эпоху мы ни жили, наставление в вере. Всё это, разумеется, правильно, всё это так, но есть и другое. Именно та самая любовь к человеку, что заставляет скорбеть о его бедах, видеть в страдании зло, стремиться это зло преодолеть.

Христианская любовь не сводится и к супружеской любви, к любви между детьми и родителями. И та, и другая — лишь конкретные формы, которые должны быть заполнены главным. И горе, если главного нет. Отсюда эгоизм, ревность, стремление сделать из любимого игрушку, подозрительность, непонимание. Христианская любовь не противоречит любви биологической, но должна наполнять, пронизывать её. И уж разумеется, христианская любовь может возникнуть и между людьми, не связанными никакими родственными отношениями. Это, кстати, наиболее частая ситуация в произведениях Крапивина. Любовь между друзьями, любовь между учеником и Учителем, между теми, кто, казалось бы, совершенно чужие друг другу.

"Это с виду у меня жизнь сейчас растрёпанная, а на душе спокойно, честное слово... Видно, сам не знаешь, где чего найдёшь. Ну, вот кто поверит, что может быть такая радость: ходить в темноте между мальчишками, слушать, как дышат, укрывать получше... Сперва думал: просто работники, экипаж, чтобы с кораблём управиться. А вышло, что главное не корабль, а они..." ("Колыбельная для брата").

Неудивительно, что в высших своих проявлениях любовь доходит до самопожертвования. "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих". (Евангелие от Иоанна; 15,13.) В книгах Крапивина множество тому примеров. Это и экипаж "Капитана Гранта", с риском для жизни в шторм спешащий на помощь туристам, которые могли погибнуть от лесного пожара. Это и Корнелий Глас, выпрыгнувший из машины, чтобы ценой своей жизни спасти от преследования мальчика и его родителей. Это и первый Командор, давший себя сжечь тирану Эгосу, чтобы уберечь детей.

Христианская любовь не ограничена ни пространственными, ни временными рамками. Не ограничена она и самой смертью. Те, кого мы любим, живы для нас. Причём не потому лишь, что в нашей памяти хранится о них информация, но живы реально. Мы, христиане, знаем, что у Бога все живы, что умершие не исчезли, они перешли в иной слой бытия, в иной мир, но между мирами есть связь. (Так, например, погибший мальчик Ромка является во снах своему другу Журке). Если мы их любим, если они любят нас, то общение с ними не прерывается, оно лишь принимает иные формы. Они оттуда могут влиять на нас, помогать нам, спасать от невидимых нам бед. То же самое можем и мы. Наша любовь может изменить их состояние там, в загробном мире, любовь подобна той нити, что тоньше волоска, но не рвётся (Помните верёвочку в "Вечном жемчуге"?), за которую мы можем их вытянуть из самых гиблых пропастей небытия.

В общем, "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит..." (1 послание к Коринфянам; 13, 1-)

Ну, а теперь скажите — разве не такова любовь в книгах Крапивина? Да, конечно, о Боге, о вере там может не быть ни слова, но что не сказано, то показано. Герои Крапивина, возможно, весьма удивились бы, услышав, что их любовь — христианская. Но это именно так. Христа можно не принимать умом (причиной чему, скорее всего, вынужденное невежество), но знать его сердцем. Не думаю, что так уж необходимо вышеописанные свойства христианской любви подтверждать примерами. Наверное, любой человек, более или менее знакомый с книгами В.П., сможет сделать это самостоятельно. Тем не менее, хотелось бы заметить вот что.

Настоящая, неискажённая христианская любовь — это любовь ко всем людям, без исключения. Это умение в каждом человеке видеть "ангела, взятого в плен сатаной". Другой вопрос, в чём конкретно будет выражена любовь к негодяям. Вовсе необязательно в подставлении щеки. Иногда лучшее, что можно сделать для подлеца — это выйти против него с оружием в руках. Но и в этом случае главное — внутреннее сочувствие человеку, вера в то, что у него есть шанс исправиться, стремление помочь ему, не насилуя при этом его свободной воли.

Что касается героев Крапивина, то у них не всегда так. Любить-то они любят, но далеко не всех. И иногда любимых — раз-два и обчёлся, а вот нелюбимых — полным-полно. Мир крапивинских героев, как правило, чётко разделён на своих и чужих. И если со своими всё понятно, то к чужим отношение, мягко говоря, не христианское. С точки зрения героев, "чужаки" не заслужили любви. Не заслужили своими делами, своими мыслями. И если подчас к "чужим" и возникает сочувствие, то ненадолго. Взять хотя бы отношение Кирилла Векшина к своей классной руководительнице Еве Петровне. Ему и в голову не приходит хоть разок пожалеть эту биологичку с изуродованной душой. Нет, "Евицу-красавицу" он воспринимает лишь в качестве врага.

Отсюда же вытекает и неумение прощать. Герои В.П. явно не в ладах с заповедью "Не судите, да не судимы будете". Конечно, подростковый максимализм — штука неизбежная, но здесь как-то уж очень он силён. Правда, когда дело касается взаимоотношений детей, тут вроде бы немало примеров прощения. Простил же Кирилл в той же "Колыбельной" Женьку и Петьку Чиркова (простить Дыбу для него, разумеется, немыслимо. Дыба обречён на вечное осуждение). Простил Лесь Вязникова ("Дырчатая луна"). Да и взрослых иногда прощают. Простил Галька бургомистра, равно как и Лотик своих престарелых тёток ("Выстрел с монитора"). Примеров, казалось бы, хватает. Но всё же куда больше героев непрощённых. Непрощённых не потому, что они этого прощения не захотели, а потому, что самой художественной логикой произведения им в прощении отказано. А ведь это неверно, что прощение надо заслужить. Строго говоря, его никто из нас не заслуживает, а вот Господь почему-то всё прощает и прощает. Прощения надо захотеть. Этого должно быть достаточно.

Конечно, рассматривать проблему надо в динамике. Крапивин 60-х годов и Крапивин 90-х — две большие разницы. Подобрел В.П. Граница между чёрным и белым, между "своими" и "чужими" стала расплываться. Об этом свидетельствуют его недавние произведения. Новые темы в них появились. Например, тема покаяния, "метанойи" (греческое слово, буквально означающая "изменение ума"). Пожалуй, лучший пример — это духовная эволюция Егора Петрова ("Наследники", 3-я часть трилогии "Острова и капитаны"). Если в начале Егор — весьма неприятная личность с задатками садиста, то в конце — совершенно иной человек, в нём и следа не осталось от Кошака (его старая блатная кличка).

Тем не менее, на мой взгляд, слово уместно. В православном понимании соборность — особый вид объединения людей. Соборность несовместима ни с индивидуализмом, ни с коллективизмом. Что касается индивидуализма — так ведь это на самом деле иллюзия. Иллюзия независимости от всех прочих людей, не говоря уже о Боге. Многие путают индивидуализм со свободой. Но это разные вещи. Свобода предполагает ответственность за те или иные поступки (и даже мысли), а ответственность — это ни что иное, как ощущение своей связи с другими, своего к ним отношения. Оно и понятно. Вынужденное, подневольное действие не может повлечь за собой ответственности. Приведу банальный пример. Есть такое школьное развлечение — схватить на переменке кого-нибудь послабее, желательно младшекласника, раскачать и бросить в туалет для девочек. Визгу! Но виноват ли бедный пацанёнок?

Коллективизм — иная иллюзия. Это растворение человека в какой-то безликой общей массе, личность тут является "винтиком", имеет ценность лишь постольку, поскольку существует коллектив. Личность нужна лишь для осуществления в коллективе каких-то функций и сама по себе коллективу (как и составляющим его "винтикам") не нужна и не интересна. Поскольку винтик свободным быть не может, а личность, перемолотая коллективом, превращается именно в винтик, то не может тут быть никакой свободы. Возникает безликое, мертвое подобие жизни, которое, конечно, объявляется "мировой гармонией". И хочется, вслед за героем В.П., удивлённо спросить: "А зачем она нужна, гармония?"

Соборность же — явление принципиально иное. Человек преодолевает в ней и свою ограниченность, и зацикленность на себе самом. Соборное сознание не поглощает личности, не растворяет её. Личность остаётся со всей своей неповторимостью, со всем богатством своего внутреннего содержания. И в то же время она оказывается связанной с другими столь же неповторимыми личностями, и эта связь позволяет ей выйти за собственные пределы. Тогда и возникает не фальшивая, а истинная гармония. Тут действительно уместна аналогия с музыкой, с аккордом. Если индивидуализм — это одна лишь нота, если коллективизм — чудовищная какофония разных нот, в которой никакое ухо их уже и не уловит, то соборность — это именно аккорд, сочетание нескольких нот, определённым образом расположенных по высоте. Когда звучит аккорд, в нём отдельные звуки не умирают, но, соединённые вместе, они создают эффект, который ни одна из нот, взятая по отдельности, дать не могла. И ни одну ноту нельзя из аккорда выбросить — всё тогда пропадёт. И нельзя заменить одну ноту другой — случится то же самое. Прямая противоположность взаимозаменяемым "винтикам" коллективистской мясорубки.

Слово "коллектив" по понятным причинам настолько въелось в наше сознание, что и применительно к произведениям Крапивина породило штамп — "ребячьи коллективы" . Я буду пользоваться другим словом — Экипаж (в традициях моей любимой "Колыбельной..."). С ними мы сталкиваемся пускай и не во всех, но в большинстве книг В.П. И всюду мы замечаем, что Экипажи существуют лишь потому, что их члены — разные. И в то же время в чём-то единые. Прежде всего в том, что ценность другого ставят выше собственной ценности. Героям В.П. хорошо в отрядах, но если бы всё ограничивалось стремлением к психологическому комфорту, они не продержались бы и двух месяцев. Для героев Крапивина характерно стремление делиться, стремление дать больше, чем получили (что, кстати, естественно для христианской любви). Именно этим стремлением делиться и скрепляются Экипажи. Будь то отряд "Эспада" (трилогия "Мальчик со шпагой"), будь то команда "Капитана Гранта" в "Колыбельной" или пятеро в "Голубятне..."

Экипаж нельзя рассматривать просто как объединение близких по духу людей. Это и нечто целое, несводимое к ним (точно так же, как и аккорд не сводится к нескольким одновременно звучащим нотам; для аккорда важны и соотношения этих нот по высоте, а эти соотношения существуют вне нот. Нота не знает, что такое интервал, пока не прозвучит другая нота). Экипаж заключает в себя больше энергии, чем сумма внутренних энергий его членов (кстати, прямая аналогия с атомным ядром). Он питает своих членов этой "дополнительной" энергией — и люди становятся добрее, чем каждый порознь, смелее, сильнее. Он придаёт смысл их жизни — и не внешним принуждением, а в силу свободы каждого.

Сейчас я выскажу мысль, которую, по-видимому, мне не простят. Атеисты обидятся за неприятное сравнение, верующие оскорбятся по той же причине, но "с другой стороны" . Так вот. В Экипажах, по-моему, отражены некоторые особенности Церкви. Разумеется, если понимать Церковь не как исторически обусловленную властную структуру, а так, как понимаем ее мы, православные христиане. То есть, мистическое единство верующих во Христа, не зависящее от ограничений пространства и времени, как духовный организм, в котором живёт и действует Дух Святой.

Во-вторых, сходство внешней организации. Отсутствие "высших" и "низших", единство всех перед лицом той самой Ценности. И в то же время определённая структурность, "разделение труда". Но разница в служениях естественна и не означает чью-либо духовную дискриминацию. "Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены. И вы — тело Христово, а порознь — члены" (1 послание к Коринфянам; 12, 26-28)

Разумеется, этим сходство и исчерпывается. Одного лишь подобия отношений совершенно недостаточно. Церковь ведь не есть только любовь между её членами. И уж тем более не сводится Церковь к тем или иным организационным формам. Она неотделима от своей веры, своего свидетельства, она живёт в своих таинствах и охраняется Духом Святым. Охраняется, прежде всего, от искажения своей мистической сути, от полного слияния с миром, с его идеями и ценностями (слово "мир", конечно, означает здесь не мир как Вселенную, не мир как отсутствие войн, а лишь систему ценностей, вытекающую из конкретной политической и экономической ситуации).

Никакая вера, никакая духовная жизнь неотделима от молитвы. О том, что такое молитва, неверующие чаще всего имеют искажённое представление. На самом же деле молитва — это обращение к высшей Реальности, это разговор с Богом. Чтобы этот разговор получился, человек должен быть предельно искренним. Человек в таком разговоре должен полностью "выложиться". Как ни мала, как ни слаба его вера, но её необходимо использовать полностью. Всё, что накоплено в душе, все запасы любви, надежды, доверия — всё надо представить Собеседнику. Иначе получится иллюзия, самообман. Бог, разумеется, услышит человека, но Его ответ не пробьётся сквозь корку внутренней лжи и самоуспокоенности.

Я хочу сказать о другом. О том, что герои Крапивина при всём своём внешнем атеизме (в коем глупо было бы их обвинять) умеют молиться. Казалось бы, парадокс. Как можно молиться, не признавая существования Бога? Однако парадокс тут видится лишь далёкому от религии человеку. На самом деле абсолютного неверия не бывает. Любой человек, независимо от своих сознательных убеждений, в той или иной мере ощущает бытие Божье, т.е. какую-то, пускай малую веру, но имеет. Она, эта вера, может сидеть глубоко в душе (как сейчас модно выражаться, "в глубинах подсознания"), она может лишь изредка проявляться, но она есть. И пока она есть, молитва возможна. Пускай без слов, пускай выражающаяся лишь в трудноуловимых настроениях, пускай совершенно наивная, "неправильная" . Всё равно она подобна горячему угольку, от которого, при благоприятных условиях, вспыхнет настоящее пламя.

Так вот, молитва весьма часто встречается в произведениях В.П. Его герои могут не понимать, Кому они молятся, им трудно подбирать слова, рассудок у них при этом часто конфликтует с сердцем, но они молятся. И это действительно молитва — ведь они в своём обращении к невидимому началу предельно честны. Они молятся не ради интереса, не ставя психологические эксперименты, не для "приличия" или "на всякий случай". Лишь когда по-настоящему допекло, они всеми силами своей души обращаются за помощью... неизвестно к Кому. (То есть это им неизвестно).

Примеров можно привести много. Проще всего, конечно, взять поздние произведения Крапивина, например, цикл повестей "В глубине Великого Кристалла", где он, на мой взгляд, ближе всего подошёл к осознанной вере, или роман-трилогию "Острова и капитаны" — вещь совершенно реалистическую, и оттого в плане религиозной своей подоплёки более убедительную. Но чтобы лучше доказать свою мысль, я обращусь к относительно старой крапивинской повести — "Сказки Севки Глущенко".

О религии Севка знал всё то, что положено было знать советскому октябрёнку. И тем не менее вышло так, что в Бога он поверил. Получилось это как бы случайно. Зашёл к соседям, услышал не слишком серьёзный разговор, в коем упоминали Бога, дал услышанному атеистическую оценку. Но после... поверил. На сознательном уровне убеждая себя, что это мысленная игра, что на самом деле ничего такого нет, он поверил именно так, как это и следует делать — сердцем. Поверил, потому что иначе не мог справиться с приоткрывшейся ему беспомощностью, хрупкостью мира, с наличием в жизни зла.

Так в Севкиной душе появляется тайна. Он, конечно, не в состоянии дать себе отчет в серьёзности своей веры, тем более не имеет он правильных представлений о Боге. Так, он воображает его мысленно в образе седого старика в матроске, сидящего у подножия каменной башни. Ну, разумеется, с православной точки зрения такое недопустимо. Разумеется, займись такими вещами взрослый, сознательно верующий христианин — с полным правом можно было бы говорить о ереси, прелести и т. д. Но второклассник Севка жил в СССР, на дворе стоял 1946-й год, и "Точного изложения православной веры" читать он уж никак не мог.

Вот тут и происходит слом. Тут уже не война между верой и рассудком, тут посерьёзнее. Надо ли говорить, что у девятилетнего мальчишки в те годы отношение к пионерской организации (да и вообще ко всей коммунистической трескотне) не могло не быть мистическим, религиозным. Ведь коммунизм сам по себе является псевдорелигией, как бы он ни притворялся научным мировоззрением. Тут столкновение веры истинной и веры ложной. Но посмотрите, что происходит. Приняв под давлением "тьмы века сего" сторону лжи, отказываясь от Бога, сколь честен он и перед Богом, и перед собой! Не просто "перестал верить", а почувствовал необходимость выяснения отношений. Что, кстати, говорит о серьёзности его "интуитивной" веры. Он тоскует, он страдает, и при всем при этом он искренен. Сам он ещё слишком мал, чтобы понять, что так просто веру не потеряешь. И между прочим, задумайтесь, откуда в нём эта искренность, эта честность, это ощущение, что Истина (которую он по малолетству и в силу обстоятельств времени спутал с подделкой) несовместима с какой-либо фальшью, с ложью? Немного позже я постараюсь ответить на этот вопрос.

А дальше происходит то, что должно было произойти. Вера никуда не ушла, лишь притаилась в душе. И вот — прорвалась. Тяжело заболела Севкина одноклассница, Алька. Медицина помочь ничем не могла, и никто помочь не мог. В том числе и небезызвестный товарищ Сталин, которому Севка собрался было писать письмо, но вовремя одумался. Ситуация безнадёжная. Что оставалось Севке, кроме как вспомнить о преданном им Боге?

Вот живёт себе человек, живёт как все, жизнью вроде бы доволен, нашел свою "экологическую нишу", и он сам, и окружающие уверены, что всё у него в порядке. И вдруг начинается что-то странное. В один миг рушится всё, к чему он привык, рвутся все связи с таким уютным мирком — и оказывается человек лицом к лицу с самим собою. И тут он выясняет, что до сих пор самого себя и не знал. И что есть нечто, имеющее куда большую ценность, чем он сам. Что же ему делать в такой ситуации?

На самом же деле всё, что с ним происходит, мистично. Во всём, с точки зрения верующего человека, видна рука Божия. Выдернула его из привычной обстановки, поставила на грань жизни и смерти — а дальше решать самому Корнелию. Реализуется его свобода воли. Можно вернуться в привычное болото, можно пойти в другую сторону. Бог не принимает за него решение. Он лишь создает вокруг него такую обстановку, когда решение становится неизбежным. Но никогда бы не стал Корнелий совсем иным человеком, не изменил бы круто свою судьбу, если бы не было под пеплом горячих углей, не было бы способности верить, надеяться и любить. Незаметно для себя самого Корнелий привыкает не смотреть на своё существование как на главный факт во Вселенной. Он открывает, что рядом есть те, чья ценность никак не ниже его собственной, те, кому плохо, кто нуждается в его любви и защите. Несчастные, замученные дети, лишённые всех человеческих прав. Перед лицом этого факта собственные проблемы отодвигаются на дальний план, а потом и исчезают. Вернее, судьба этих (да и не только этих) ребятишек становится его единственной собственной проблемой.

Конечно, такое превращение происходит не сразу. "Ветхий человек" отчаянно сопротивляется. Всеми своими силами — доводами ли рассудка, биологическими ли потребностями, страхом ли смерти пытается он вернуть "внутреннего человека" в старую уютную клетку. И на каждом этапе этой борьбы Корнелий свободен. В любой момент он мог бы убежать. Сам ход событий то и дело подбрасывает ему такую возможность. Но... происходит парадоксальное. Именно тогда, когда за ним ведется охота, когда жизнь его висит на волоске, когда он голоден, измучен, — именно тогда он становится счастлив. У него появляется цель, и себя он осознает служителем. Человеком, которому поручено делать то, что он делает. И — снова парадокс — лишь осознавая себя служителем, он осознаёт и свою свободу. Отныне его жизнь подчинена Истине (как бы смутно он сам Ее не осознавал), само его существование становится частью этой Истины, его личность, не исчезая, вливается в Неё.

По-моему, именно так начинается святость (как бы ни шокировало многих это слово). Бог призывает человека, тот оказывается в ситуации мучительного выбора, но т.к. выбор отложить нельзя, ему приходится реализовать свою свободу. А реализовав её, открыть неведомые ранее глубины и в себе, и в других, и в самой жизни. Бытиё его обретает, таким образом, новый смысл, он оказывается способен полностью раскрыть изначально заложенные в нём образ и подобие Божии. И тем самым восстанавливает разорванное грехом единство с Богом.

Конечно, я далёк от того, чтобы отождествлять настоящих, реальных святых с Корнелием Гласом и подобными ему крапивинскими героями. Модель никогда не совпадает с тем, что она призвана выражать. Разумеется, реальная святость возможна лишь при наличии реальной и сознательной веры, возможна лишь внутри Церкви. Герои В.П. — не святые. Но в их судьбах, в их душах происходят именно те процессы, что приводят к святости. Талант Крапивина в том и выражается, что он смог показать, как это бывает.

В его произведениях (как и в жизни) мистическое зло редко действует в своём истинном виде, редко применяет внешнюю силу. Чаще всего оно проявляется в поступках людей. Ведь основное бесовское средство — действие через человека. Люди, думая, что поступают по своей воле, на самом деле подчиняются командам демонов. Бесы внушают им те или иные чувства, мысли, настроения. Конечно, от человека зависит, принять ли внушённое, или с негодованием отбросить. Но ведь не все же отбрасывают.

Реализуется, опять повторю, через атаку на человеческую душу. Приведу один лишь пример такой атаки: "Журка ощутил полную власть над этим пацанёнком. Его можно было поставить на колени, можно было отлупить, и он не стал бы сопротивляться. На миг такое всесилие сладко обрадовало Журку. Но если один всесилен — другой полностью беспомощен. А ужас такой беспомощности Журка когда-то сам испытал. Он вздрогнул. Нет, не хотел он для этого мальчишки ни боли, ни унижения..." (роман "Журавленок и молнии"). Типичная схема "помысел — рассмотрение — отвержение".

Кстати, интересно было бы проследить по книгам Крапивина весьма характерное бесовское воздействие, когда человек подталкивается к самоубийству. Тут, прежде всего, уместно вспомнить трилогию "Острова и капитаны", где сия тема имеет немаловажное значение. Но есть и Журка в "Журавлёнке и молниях", в минуту отчаянья готовый броситься из окна, есть и писатель Решилов в "Лоцмане", готовый ступить на чёрный виндсерфер, Ярослав Родин в "Голубятне...", когда все его друзья, как он думает, погибли. (Характерная деталь — Яр чувствует, что даже если там, за гранью, ничего не будет, жёлтая тоска всё равно останется). Есть и другие примеры. Мне трудно судить, насколько точно В.П. изображает психологию суицида, но нигде я не почувствовал фальши.

Есть, однако, у Крапивина книга, где бесы действуют уже не столь прикрыто. В "Голубятне на желтой поляне" возникают некие "манекены" . Странные, таинственные существа, ни имеющие собственной оболочки, пользующиеся материей манекенов и памятников в качестве тел (у меня, кстати, сразу возникает ассоциация с песней Галича "Ночной дозор"). "Манекены" владеют неимоверными, по человеческим меркам, возможностями. Они запросто вертят галактиками, проникают в параллельные миры, замыкают время в кольцо. Сами себя они называют "иной формой разума" . Весьма распространённая в наше время маска. У них — грандиозные планы переустройства Мироздания, они пытаются создать "мыслящую галактику". Тут вообще уже из-под маски видны ослиные уши. Знаем мы, кто возомнил себя равным Творцу, и что из этого вышло.

Есть в романе и явные намеки (или проговорки?). Так, "манекены" не имеют имён. Они обозначают себя местоимениями или прозвищами. Тут для христианина все ясно. Дьявол и примкнувшие к нему духи, отпав от Бога, лишились и своих имён. Ведь имя означает, помимо всего прочего, мистическую связь с Создателем. Падение бесов в том и состояло, что связь эту они оборвали. Слова "дьявол", "сатана" и т. д. не являются именами. Это нарицательные существительные, кажущиеся именами собственными лишь потому, что пришли к нам непереведёнными из древнееврейского языка. Там они, однако, имели значения "противник", "клеветник" . Как ещё обозначать злых духов, раз уж настоящих имён у них нет?

Один из героев романа, Глеб Вяткин, довольно точно сравнил "манекенов" с тараканами на кухне. Тараканы — паразиты, нуждающиеся в чем-то (точнее, ком-то), за чей счёт можно поживиться. Бессмысленно давить тараканов - они всё равно расплодятся. Единственное средство их выгнать — это добиться на кухне чистоты. В чистоте они не выживут. Вряд ли кто из христиан скажет, что подобное сравнение не применимо к бесам.

Что интересно, "манекены", при всем своём могуществе и коварстве, все же уязвимы. Их не берёт мощнейший лазерный излучатель, но обыкновенный резиновый мячик, согретый детскими руками, сконцентрировавший в себе детскую радость, любовь, надежду, пробивает их насквозь. Есть, по-моему, некоторая аналогия со святой водой, с крестным знамением, с именем Иисуса, которые изгоняют бесов (если применяются с верой).

Вот что интересно. Как писатель, судя по всему, не слишком знакомый с богословской литературой, практически полностью не знакомый с церковной практикой, обычный российский интеллигент второй половины XX века — как он сумел столь точно и богословски верно изобразить сущность сил зла? ...В общем, пора завершить рассмотрение частностей и ответить на главный вопрос.

Чтобы ответить на этот вопрос, вновь придётся начать издалека. Существует распространённое убеждение, что во все века и эпохи, во всех странах, у всех народов одна и та же нравственность, одни и те же представления о добре и зле, о чести и достоинстве личности, о справедливости и подлости. Т.е. "общечеловеческая мораль", "общечеловеческие ценности" и т. д. Они, эти ценности, вроде как существуют независимо от религии, культуры, исторической обстановки.

Я думаю, примеров достаточно. Самое главное, все эти люди, которые порабощали, пороли, убивали младенцев, изгоняли прокажённых, издевались над несчастными женщинами — эти люди были (по меркам своей эпохи) совершенно нормальны, они были в ладах с тогдашними нравственными критериями. Речь ведь идёт не о подлецах и негодяях, которые действительно во все века и у всех народов похожи как близнецы-братья. Речь о норме.

А история наша (европейской цивилизации вообще и России в частности) — история христианская. "Общечеловеческие" наши ценности — это на самом деле ценности евангельские. Пускай многие об их происхождении забыли (или не знали), но это действительно так. Более того. Можно показать, что такие вещи, как "человеческое достоинство", "личность" со всеми её правами и т. д. вошли в человеческий обиход лишь благодаря Церкви, её богословским догматам, которые, обмирщаясь, и стали неявным обоснованием гуманизма.

/Такие вещи, как инквизиция, продажа индульгенций, семейка Борджиа на святейшем престоле и т. д. — это ведь всё следствия искажения догматов, что привело к извращению как внутреннего, так и внешнего церковного устроения. Дело вовсе не в том, что католики — люди дурные и злонамеренные. Они-то, средневековые католики, по своим нравственным качествам были, видимо, получше нас. Но в силу богословских ошибок своих предшественников они оказались в такой печальной ситуации./

Сотни поколений наших предков были верующими людьми. Вера для них не была лишь теоретическими взглядами, она пронизывала всю их жизнь, их отношения друг с другом и с собой, с государством и с природой. Вера определяла их культуру, их быт, даже их экономику. Конечно, не надо думать, что все они были такими уж праведными. На светлые стороны их веры накладывалась присущая человеку греховность, вера их претерпевала мучительные изменения, вспыхивали ереси, имело место невежество, обрядоверие, смешение христианства с грубым, примитивным (либо наоборот, тонким и изощрённым) язычеством. Не будь всего этого, мы жили бы сейчас на Святой Руси, а не в СНГ. Другое дело, что этого, видимо, и не могло не случиться.

Ничего подобного. Ни Церковь не исчезла, ни вера. Она, вера, как бы ушла в подполье. Лишённая возможности проявляться как раньше, она, тем не менее, продолжала жить на каком-то ином уровне людских душ. Порождённые верой ценности жили в народе, проявляясь в человеческих взаимоотношениях. И даже те, кто умом отвергал религию, Церковь, на деле подвергались её неявному воздействию. "Без труда не вынешь рыбку из пруда", "Сам погибай — а товарища выручай", "Не плюй в колодец" — эти пословицы мы все знали с раннего детства. А ведь выраженные в них нормы имеют религиозное происхождение. Детей воспитывали, быть может, ни слова не говоря им о Боге, о Церкви, но сам стиль отношений в семье, те песенки, что пели им мамы, образ жизни родителей, да и улица с её ребячьими порядками — все это влияло на ум и сердце.

/Между прочими, влияла, как ни странно, и сама коммунистическая идеология, в которой остались некоторые архетипы религиозного сознания. При всей своей бесовской сущности коммунистическая идейность на бытовом уровне нередко воспитывала чисто религиозные черты характера: стремление к идеалу, веру в конечное торжество справедливости, стремление к собственной (пусть неверно понятой) праведности, необходимость борьбы со злом, мессианское сознание, желание единства теории и практики и т. д. Все эти вещи родились не в мозгах Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, а перекочевали в "единственно правильное учение" из дореволюционного массового сознания, которое при всей тогдашней секуляризации и безобразиях церковной действительности, все же основывалось на религии, на учении и практике Православной Церкви./

И через всё это, через сферу душевного, действовал (и, конечно, действует и сейчас) Бог. Если невозможна нормальная, естественная религиозная жизнь — Бог всё равно найдёт какие-то пути, чтобы привести к себе обманутых, оболваненных пропагандой людей. Кстати, ещё в V веке Блаженный Августин говорил: "Не все, принадлежащие к зримой церкви, принадлежат к церкви незримой, и не все, принадлежащие к незримой церкви, принадлежат к церкви зримой".

Вот и получилось так, что поколение Крапивина, не по своей воле лишённое религиозного воспитания, всё же не было оставлено Богом. Когда нет бинтов — прикладывают подорожник. И самая обычная жизненная действительность давала возможность в глубине души почувствовать, воссоздать в какой-то мере то, к чему изначально призван человек. Пускай в мозгах была сумятица, пускай на сознательном уровне большинство считало себя безбожниками — а в сердцах у них между тем жил Господь.

Теперь пора перейти к сознательным взглядам Крапивина на веру и Церковь. Конечно, судить об этом можно только по его книгам. Каких-либо публичных заявлений В.П. не делает, во всяком случае, мне об этом ничего не известно. В принципе, это хорошо, и вот почему. Наверное, всем ясно, что устойчивой, окончательной позиции по отношению к религии у Крапивина ещё нет. Поэтому любое его заявление, будь это дифирамбы Церкви или, наоборот, суровая критика, приковало бы его (по крайней мере, в сознании читателей) к этой текущей его позиции. А позиция потому и текущая, что течёт, меняется. Ему пришлось бы тратить дополнительные силы, чтобы разрушать сложившийся стереотип. Кроме того, он, по-видимому, ощущает колоссальную личную ответственность за сказанное им слово. Что, кстати, само по себе свойственно всерьёз верующему человеку. И выносить на суд широкой общественности то, в чём сам ещё до конца не уверен, Крапивин вряд ли станет.

В.К. Нет, признаться, не думаю. Я думаю, что абсолютно честный и порядочный в своих убеждениях атеист вполне может работать с детьми, потому что эта порядочность и честность не даст ему воспитывать обязательных атеистов из детей. Он всегда будет широк в своих взглядах и всегда предоставит детям право выбора. А вообще, вера, конечно, вещь весьма полезная для тех, кто работает с детьми.

Вот, по-моему, и все публичные высказывания В.П. на эту тему. О чём они свидетельствуют? На мой взгляд, не так уж близок Крапивин к вере (разумеется, здесь речь идет не о том, что в сердце, а лишь об умственных, сознательных убеждениях). То, что он не считает себя атеистом и материалистом — это как раз понятно. Гораздо интереснее — как давно он перестал числить себя по сему ведомству? Ведь в наше "постперестроечное" время осталось очень мало людей, открыто объявляющих себя атеистами и исповедующих диамат. Большинство атеистов сделались агностиками (т.е. считают, что ответов на коренные вопросы бытия вообще не существует, во всяком случае, они человечеству недоступны, а значит, и нечего головы этим забивать).

Его представления о вере и о религии, о взаимоотношении между ними нельзя, конечно, назвать совершенно ложными. В чём-то такой взгляд уместен. Тем не менее, эти его слова говорят лишь о том, что смотрит он на религию глазами либерального гуманиста. Он, кажется, нашёл им, религии и вере, некую "экологическую нишу" как внутри человека, так и в обществе. Он признаёт полезность веры, испытывает симпатию к людям верующим (например, потому, что это полезно в работе с детьми. Подход, если уж называть вещи своими именами, весьма утилитарный).

Что же касается его отношения к Церкви, то он, как и положено либеральному гуманисту, похоже, отождествляет Церковь и церковную организацию, т.е. конкретную административную структуру ("церковные власти"). Кстати говоря, в оценке действия "церковных властей" я во многом с ним согласен. Проблема В.П. в том, что о реальной ситуации в Церкви он судит не столько по личному опыту (которого, скорее всего, нет), а по материалам прессы и телевидения. Стоит ли удивляться резкости суждений?

И здесь я хочу сказать вот о чём. Не дай Бог, если уверовав на сознательном уровне, войдя в церковную действительность, В.П. начнёт то и дело вставлять в свои книги иконы, храмы, священников, лампады, свечи и чудеса. Казалось бы, странно слышать такое от верующего человека. Но я убеждён в своей правоте. Для того чтобы всё вышеперечисленное (храмы, священники и т.д.) действительно было уместным в художественном произведении, действительно выглядело бы естественным, необходим совершенно иной жизненный путь, другая дорога к вере. Но Господь дал В.П. именно ту, по которой он идёт. Именно на этой дороге он полностью реализуется как художник, как человек творчества. В своих книгах он, часто сам о том не зная, ставит глубокие религиозные вопросы, показывает глубину верующей души, создаёт, как принято сейчас выражаться, "вторую реальность". Но делает он это своими, вполне определёнными средствами. Восторги неофита тут могут всё испортить. Лучшее, что может быть — это если он и дальше будет писать так, как пишет.

Даже если говорить о пользе его книг, о влиянии их на детей, то, по-моему, для религиозного воспитания он делает максимум того, что может. Теоретические познания, равно как и практику церковной жизни, дети должны получать не из книг В.П. Для этого есть храм, есть воскресные школы, различные курсы, книги. Родители, в конце концов. Крапивин же своими книгами делает другое. Он не сеет семена, не поливает и не собирает урожай. Он готовит почву для всего этого.

...Мне кажется, те места из последних крапивинских произведений, где имеют место храмы, священники и т. д., не самые удачные в его творчестве. Может, я ошибаюсь (дай Бог мне ошибиться!), но он, по-видимому, пишет то, о чём знает понаслышке. Так, весьма странными выглядят изображённые им священники. Они мало похожи на реальных православных батюшек. Они не то чтобы хуже или лучше. Они — другие.

Отец Дмитрий (повесть "Крик петуха") почему-то говорит на какой-то удивительной смеси церковнославянского языка и современного, рафинированно-интеллигентного русского. Мне, во всяком случае, священники с такой речью не попадались. Уверяю вас, они на самом деле говорят совершенно нормально! Возникает к тому же ощущение, будто отец Дмитрий всё время извиняется перед окружающими за свое священство и старается поменьше их этим "травмировать" . В остальном же он, отец Дмитрий — просто хороший, добрый и умный человек. Но почему при этом он одет в рясу — не совсем понятно.

То же самое можно сказать и об отце Евгении ("Синий город на Садовой"). Тот, правда, говорит вполне обычным языком, но возникает тот же вопрос: в чём его "особость"? Почему он священник? По-моему, это самый типичный крапивинский герой, "ребячий комиссар", если уж пользоваться термином застойных лет. Что-то вроде Олега из "Мальчика со шпагой" . С той лишь разницей, что в рясе и с крестом. Его собственное объяснение своего жизненного выбора (насмотрелся смертей в Афганистане и понял, что должна быть какая-то высшая справедливость) не то чтобы несостоятельно, но как-то недостаточно. Подобных этико-гносеологических соображений мало, чтобы принять столь глобальное решение. На мой взгляд, тут необходим довольно серьёзный опыт веры, молитвы, ощущения присутствия Божия, Его благодати. Точнее говоря, крапивинский герой, отец Евгений, и в самом деле мог на основе своих афганских впечатлений обрести веру, а позднее и стать священником. Но сам процесс длился бы куда дольше, и вёл бы себя отец Евгений несколько иначе. Конечно, всё это лишь мои предположения. Но мне как-то трудно представить православного батюшку, рубящего ребром ладони кирпичи, а затем принимающего каратистскую стойку (столкновение с лейтенантом Щаговым). Священник, наверное, нашёл бы какие-то иные средства. Тем более, что по церковным канонам "Повелеваем епископа, или пресвитера, или диакона, биющего верных согрешающих, или неверных обидевших, и через сие устрашати хотящего, извергати из священного сана. Ибо Господь отнюдь нас сему не учил: напротив того, сам быв ударяем, не наносил ударов, укоряем, не укорял взаимно, страдая, не угрожал" (27-е Апостольское правило).

Во всяком случае, не чувствуется, что отец Евгений, избирая подобную тактику боя, понимал, чем рискует. Да и вообще, слишком легко он на вещи смотрит. По поводу сопротивления властям он даже как-то весело говорит: "Да, грешен. Но покаюсь, и Господь простит" . Не уверен, что это правильная позиция (не само сопротивление, которое в данном случае уместно, а такое легкое отношение к покаянию), но даже будь она правильной, реальный священник вряд ли произнёс бы эти слова вслух, тем более перед враждебно настроенным человеком. (Впрочем, все последующие действия отца Евгения, включая "налет" на интернат, мне кажутся совершенно верными в той ситуации и канонам не противоречащими).

Есть ещё отец Леонид из "Лоцмана". Кстати, не просто священник, а монах. Настоятель монастыря. И, как это ни печально, он тоже не слишком правдоподобен. Тоже складывается впечатление, что он — либеральный гуманист в клобуке. Конечно, он говорит много верного, да и стиль его речи (в описанной ситуации) особых возражений не вызывает. Но мне кажется, те же самые мысли, что он высказывает, настоящий монах выразил бы иначе. Некоторые его слова, вполне естественные в устах самого Крапивина, выглядят странными в речи православного инока. Кроме того, резанула меня ещё одна деталь. На несколько ехидный вопрос Решилова, нашел ли он в монастырских стенах истину, отец Леонид отвечает, что нет. Зато он познал, что не есть истина. Это само по себе не так уж мало. "Но и не так уж много" — парирует Решилов.

На самом деле в монастырь идут (если отрешиться от карьеристов и т. п.) не ради поиска истины. Идут потому, что Истина коснулась их сердец, и потому всю последующую жизнь люди хотят посвятить служению Ей. Они частично уже знают Истину, принимая постриг. Бог не по заслугам, но по своей таинственной воле является человеку, и тот чувствует невыразимую словами радость, чувствует исходящую от Него любовь. А потом это чувство пропадает, но в сердце остаётся о нём память. И всю свою дальнейшую жизнь человек стремится восстановить этот миг единства с Богом. Для этого нужно перестроить свою душу, а это тяжелейшее дело. На этом пути возникает множество соблазнов, боковых коридоров, что выглядят заманчиво, но от Истины уводят. И в этом смысле отец Леонид прав, говоря, что узнал, чем не является Истина. Однако, не знай он, чем Она является, он бы не выжил в монастыре. Ещё раз повторяю, многие живут годами и ничем не отличаются от мирских людей, это печальная действительность, но по авторскому-то замыслу отец Леонид — не из таких. Он и в самом деле "взыскующий Града" .

(Кстати сказать, кто из крапивинских героев больше всего похож на православного священника, и своей речью, и поведением — это, как ни странно, Альбин Ксото (настоятель Пётр) в повести "Гуси-гуси, га-га-га...". Если, конечно, отвлечься от его богословских рассуждений, представляющих чисто авторские взгляды. То же самое можно сказать об отце Венедикте из "Корабликов").

Что же из всего этого следует? Крапивин изображает не реальных священнослужителей, а свои представления о них. Видит их не такими, какие они есть на самом деле, а такими, как ему хочется. И дело тут не в фактической недостоверности. Возможно, его герои в контексте его художественного замысла и более уместны, нежели настоящие священники. Опасно другое. Поверив в созданный собственным воображением идеал, отождествив его с реальностью, он рано или поздно с правдой жизни столкнётся. И уже не по газетным статьям, а на собственном опыте убедится, что священники бывают разные. В том числе и очень ему несимпатичные. (Я думаю, он в подобных случаях чаще всего будет объективно прав. Человек его типа "настроен" на добро, почувствует его даже в непривычной упаковке. А уж если не почувствует...) Но столкнувшись с неоднозначностью современной церковной ситуации, убедившись, что собственные идеальные конструкции нежизненны, он может сделать большую ошибку. Ту, которую сделали многие наши интеллигенты. /Беда их состоит ещё и в том, что религию вообще и Церковь в частности они рассматривали лишь как идеологическую опору, лишь как средство противостоять тоталитарному чудовищу. Сама по себе, вне социального контекста, Церковь не слишком их интересовала. С падением же коммунизма надобность в идеологической основе исчезла. Зато появилась другая потребность — обрести точку опоры в нынешнем политическом хаосе. Само по себе это нормальное стремление, но для серьёзной веры недостаточное. Кстати, весьма похожие процессы имели место в Польше — взаимоотношения "Солидарности" с католицизмом складывались примерно по той же схеме./ Он может обидеться на Церковь, разочароваться в ней (фактически ещё ничего о ней не зная). И горечь этой обиды неизбежно прольётся на страницы его книг. Что не сделает их лучше.

Виталий КАПЛАН

Религиозные мотивы в творчестве Владислава Крапивина

1. Зачем я об этом пишу

2. Что же тут религиозного?

3. Любовь

4. Соборность

5. Молитва

6. Великое Служение

7. Манекены

8. Как это у него получается?

9. На Дороге