Евгений САВИН
"Прокурор страны детства" о её комиссаре
(О книге Я.И.Цукерника
"Три комиссара детской литературы")
Книга Цукерника (в данной заметке анализируется только
та часть книги, которая относится к В. Крапивину и его произведениям), пожалуй,
наиболее объёмный
и полный (не только в смысле физического размера) труд, посвящённый творчеству
В. Крапивина. До сих пор никто не пробовал с единой позиции рассмотреть
весь комплекс крапивинских произведений как некоторое целое, посвящённое
решению одной задачи. Труд Цукерника — опыт именно такого рода, а поэтому
заслуживающий уважения и внимания.
Прежде чем начать анализировать "Трёх комиссаров...",
необходимо совершенно чётко уяснить авторскую позицию. Речь в данном случае
идёт не о её содержательной стороне, то есть известной совокупности
взглядов на мир и общество, которых придерживается Цукерник; эти взгляды
(специфически коммунистическая ориентация автора, его приверженность этногенетической
концепции Л.Н.Гумилёва, плохо скрываемый антифеминизм и проч.) достаточно
чётко проявлены в книге. Кроме этого, по отношению к произведениям Крапивина
автором занята позиция, специфическая с её формальной стороны. Это
не позиция критика или литературоведа по отношению к разбираемому им произведению,
хотя Цукерник и пытается "скрыться" под этой маской. Я приведу
лишь два примера в подтверждение этого тезиса. На с. 29 в списке произведений
Крапивина, некотором подобии библиографии, между прочим сказано, что в
книжном издании "Колыбельной..." "осторожный цензор"
выбросил несколько слов, однако не сказано каких; на с. 42 и, далее, 256,
указано, что автор "нашёл" в тексте "Вечного жемчуга"
(на с. 256 "Трое с площади Карронад") целый оборот, группу слов,
"выдранную" из "Трудно быть богом" Стругацких, но,
опять-таки, автор не спешит поделиться с читателем этой своей находкой.
В чём же дело? Можно, конечно, объяснить эти факты простой "небрежностью"
автора, отсутствием редакторской работы с книгой и т. п.
На мой взгляд, дело здесь не в этом. Цукерник не рассматривает произведение
Крапивина как художественное произведение, поэтому факты, которые
для критика или литературоведа были бы весьма значительны, явились бы предметом
гордости
и, возможно, послужили бы отправной точкой для достаточно серьёзного анализа
отношений "Крапивин — Стругацкие", автор только отмечает "мимоходом".
Цукерник относится к разбираемому им материалу не как критик, а как прокурор,
обвинитель, использующий этот материал. Автор обвиняет, обличает, требует
наказания виновных, а как основание использует произведения Крапивина.
Там, где Крапивин лишь показывает какое-то явление (если и высказывая к
нему своё пристрастное отношение, то специфически художественными средствами),
Цукерник указывает потерпевшего и виновника, "своего" и "чужого",
врага, подлежащего наказанию. Это — логика обвинителя, и, не уяснив себе
этого, нельзя понять и специфической точки зрения Цукерника, а многие из
его высказываний покажутся просто шокирующими.
Начиная анализ творчества Крапивина, автор рисует грандиозную
картину "страны Крапивии", то есть мира, созданного писателем.
Однако, как ясно из дальнейшего изложения, это не более чем приём изложения,
никакого "мира Писателя", никакой "страны Крапивии"
автор не видит и не хочет увидеть. Цукерник не рассматривает этот мир как
нечто автономное и, в некоторой степени, независимое,
а напротив, представляет ВП почти как документалиста. Он с лёгкостью переходит
от рассмотрения повестей и романов Крапивина к воспоминанию случаев из
собственной жизни и к анализу постановлений ЦК КПСС. "Вот в каком
мире живём мы и живут герои крапивинских произведений — иного мира ни у
нас, ни у них пока нет" (с. 177), — весьма недвусмысленно подытоживает
Цукерник одну из глав своей книги, показывая, что никакой "страны
Крапивии" нет, а есть всё та же действительность, где даже в сказочном
лесу орудуют злобные меньшевики.
Цукерник читает Крапивина как хроникёра, который в течение
долгого времени собирал досье — факты из области взаимоотношений взрослого
и ребёнка, разнообразных аспектов этих взаимодействий и основных их результатов.
Книга открывается главкой, которая так и называется: "Когда Крапивин
стал Комиссаром".
В ней речь идёт о небольшом инциденте на уроке, описанном ВП в "Палочках
для Васькиного барабана". Это был первый факт, положивший начало грандиозному
досье истории преступлений против мира детства. В подобном ключе Цукерник
анализирует и "Валькины друзья и паруса", в особенности сцену
в пионерской комнате. Уже здесь заметно его пристрастие к подобного рода
сценам, которые автор воспроизводит с протокольной точностью. Начиная разбор
"Мальчика со шпагой", автор замечает, что "если писатель,
обходившийся до этого рассказами и маленькими повестями, написал целую
трилогию, то это значит: у него набралось столько материала (выделено
мной. Е.С.), что хватило на целое полотно" (с. 41). Подобная
терминология не случайна. Цукерник рассматривает Крапивина как следователя
(полицейского комиссара), собирающего материал, ведущего
дело.
На материале "Валькиных друзей..." Цукерник
впервые обозначает Врагов взрослых, которых необходимо уничтожить самыми
суровыми методами. В анализе "Мальчика со шпагой" (несомненно,
наиболее удачной части книги) он демонстрирует деяния этих врагов во всей
их красе. Это дядя Серёжи Каховского, начальник лагеря, вожатая Гортензия
Кушкина, завуч школы Елизавета Максимовна, мещане Дзыкины; да и многие
другие упомянуты автором в этом списке. Все они — враги мира детей, которых
надо "бить смертным боем в прямом и переносном смысле"
(с. 58). Однако, чтобы бить смертным боем, надо уметь это делать, и это
даёт повод Цукернику завести беседу о необходимости "активного добра",
по другой терминологии — "добра с кулаками". Ох уж это многострадальное
"добро с кулаками"! Сколько раз применительно к Крапивину употреблялось
это выражение. Одни ругали его за отсутствие такового, другие, наоборот,
выставляли как специальную авторскую позицию и обругивали за это. Между
тем, Крапивин ни разу не высказался по этому поводу определённо, и делать
выводы из его произведений следует весьма осмотрительно. Как мне представляется,
в данном случае Цукерник существенно искажает действительную авторскую
позицию.
"Колыбельную для брата" многие критики (например,
Ю.Бриль) восприняли
в своё время как самоповтор Крапивина, "ремейк" "Мальчика
со шпагой". К сожалению, в том же духе её рассматривает и Цукерник,
отмечая, однако, большую "памфлетность". Действительно, материал
в ней представлен богатый — автор цитирует "Колыбельную..." страницами,
сопровождая комментарием чуть ли не каждое предложение. "На скамье
подсудимых" у автора оказывается достаточно пёстрая компания: школьные
учителя, директор школы, хулиган Дыба. Конечно, больше всех достаётся Еве
Петровне. Она "меньшевичка, оппортунистка, бериевка, культово порождение,
ВРАГ!!!!!" (так у автора, с. 122). Здесь же и вожатая из "Болтика",
Римма Васильевна. Характерно, что ей, помимо всего прочего, вменяется в
вину "метод ведения допроса(!) такой, что Дзержинский сначала уволил
бы её из органов, а потом посадил под арест" (с. 97). Специфическая
терминология налицо.
После "Колыбельной..." Цукерник с той же удручающей
методичностью начинает рассматривать "Трое с площади Карронад".
Причём "для непрерывности мысли" прямо с середины. Особый упор
делается на то, чтобы собрать доказательства тезиса, что положение дел
на границе мира взрослых и мира детей, описанное
в "Колыбельной...", далеко не случайно. Если там описывалась
ситуация, происходящая в обычной или даже плохой школе (в своём духе, Цукерник
делает ряд глубокомысленных намёков на некие события, которые имели место в масштабе
гороно или даже выше и которые и привели на директорское место Анну Викторовну),
то в "Трое..." описывается та же по сути ситуация, но
происходящая в хорошей школе. Весь этот разбор венчает принципиальная
для Цукерника мысль о невозможности существования мира взрослых и мира
детей на одной территории
(с. 199 и след.). Детей, по Цукернику, необходимо изолировать от влияния
всех взрослых (в том числе и родителей) в особых детских городках, где
этих детей будут воспитывать лучшие из лучших, такие, как Г.Кошкарёв, О.Московкин
и им подобные. Несомненно, что Цукерник может делать любые выводы на
основе прочтения им произведений ВП, но его кардинальная ошибка
в том, что он эти свои, мягко говоря, небесспорные выводы приписывает
Крапивину. Прежде всего это касается вывода, что "Крапивин хорошо
знает, что дети должны жить отдельно от взрослых (в том числе и от родителей)".
Приписывать подобный взгляд Крапивину — значит, грубо искажать действительные
факты. Так, в подтверждение этой точки зрения, Цукерник ссылается на рассказ
"Я иду встречать брата". Однако из него отнюдь не следует, что
дети в XXII веке живут отдельно от родителей и проживают в специальных
детских городках. Что касается главного героя, то его родители погибли
и поэтому он живёт в интернате. Кроме этого, автор высказывает надежду,
что если Крапивину дадут возможность, то он выскажется по этому вопросу
более определённо. Что же... Лишь две цитаты: "...тысячи матерей бросают
детей, спихивая их в приюты, благотворительным общинам и электронным нянькам...
Будущим детям нужны не родители, а наставники". "Нынешний взрослый
мир обречён. Только те, кто сейчас не отравлен этим миром, способны спасти
человечество. Те, чьи силы, свойства и души не в пример масштабнее, чем
у массы остальных людей.
Те, кто будут неуязвимы..." Не правда ли, весьма похоже на выкладки
Цукерника? Это из "Заставы на Якорном поле", и принадлежат слова
ректору Особого Суперлицея Кантору, которого вряд ли можно считать выразителем
взглядов Крапивина. Следовательно, и трактовка Цукерника весьма сомнительна.
Таково, собственно, "ядро" книги. Остальные
"разборы" даны лишь в подтверждение этой главной мысли. В этом
смысле книга Я.Цукерника — пример, показывающий невозможность применения
ко всем произведениям Крапивина одной жёсткой схемы. Как отмечалось выше,
эта схема наиболее полно отражает лишь содержание и смысл "Мальчика
со шпагой", её "перенос" на другой "материал"
делает всё более заметными её изъяны. Так, несмотря на обширность цитат,
автору, на мой взгляд, не удалось показать подлинную динамику развития
событий и отношений на протяжении "Колыбельной для брата". Для
того, чтобы "подогнать под схему" "Трое с площади Карронад",
автор прибегает к ряду искусственных приёмов, таким, как вычитывание некоторого
тонкого подтекста. Натянутым представляется также соотнесение (фактически
приравнивание) сцен сбора в "Колыбельной..." и в "Трое...".
Не проявлено существенное различие их содержательной стороны и, главное,
различие мест, занимаемых этими сценами в контексте всего произведения.
Если в "Колыбельной..." сцена сбора действительно в значительной
степени ключевая, то в "Трое..." она скорее вспомогательная,
не несущая смысловой нагрузки. Ещё более нелепо выглядит поиск противостояния
и противодействия миров взрослых и детей в "Летящих сказках".
Подсудимыми оказываются здесь Машка (нет в ней непримиримости ко злу, что
с неё взять — тёлка (терминология авторская), под нож её!), Старший Помощник
(просто жалобщик и склочник), Диспетчер (замаскировался, а сам копает под
лётчика Тополькова). Самым главным фактом повести считает Цукерник гибель
АНТАРКТИДЫ — взрослые злобно ликвидировали сей регион страны Детства. Идея-то
сказки — ценность дружбы в мире детей — отмечена, в общем, верно, но под
каким соусом?! Ведь это сказка, с иронией написанная сказка, а не памфлет!
Нет в этой сказке того накала отношений "взрослый — ребёнок",
который усматривает в нём Цукерник. Как нет их
и в "Ковре-самолёте", где Вера Северьяновна Холодильникова и
два бандита вовсе не могут претендовать на роль Врагов. К концу книги становится
совершенно ясна и очевидна некоторая композиционная рыхлость. Без определённой
системы следует разбор повестей и рассказов "Тень Каравеллы",
"Гвозди", "Лерка", "Такая была планета",
"Оруженосец Кашка", "Вершинины старший и младший".
Набор весьма произвольный, произведения разных лет, жанров и значимости;
автор не пытается как-то упорядочить этот строй, в котором главная идея
"Трёх комиссаров" как-то теряется. К сожалению, никак не отмечена
специфика крапивинской фантастики. Почему-то автор именует ее "притчами".
Представляется, что в данном случае
Цукерник неявно придерживается точки зрения, вообще весьма распространённой
среди читателей, — что фантастика для Крапивина лишь случайное увлечение,
и как фантаст ВП неоригинален и неинтересен. А между тем это далеко не
бесспорно. Скорее можно было бы попытаться доказать другой тезис — "реалистические"
произведения Крапивина во многом производны от его фантастики... И, наконец,
главная неудача Я.Цукерника — разбор "Журавлёнка и молний". Понятно
желание автора как-то "укрепить" книгу, проиллюстрировать её
главную идею выразительным материалом. Однако эта иллюстрация оказывается
неудачной, материал в данном случае чужд схеме. Цукерник пытается чисто
механически разъять произведение, разобрать его на отдельные образы и линии,
но за этим разбором теряется само произведение, сам роман. Это анализ без
синтеза. Читая эту часть, постоянно задаёшься вопросом: "Ну и что?".
Для того чтобы как-то "притянуть" материал, автор пользуется
своими излюбленными приёмами: цитирование с пространными комментариями,
"вытягивание" длинной цепи ассоциаций, выискивание скрытого подтекста.
Уместные, в общем, приёмы здесь лишь обнажают, делают очевидным факт —
ничего принципиально нового к сказанному выше автор сказать не может. Попробуем
проследить авторскую логику. От полуторастраничной характеристики Журки
автор переходит к его маме и дедушке, попутно "цепляя" свой комментарий
к совершенно незначимым деталям; зачем-то полностью приведено прощальное
письмо дедушки Журке; далее следует пространная характеристика "образа
отца", характерно то, что соответствующие этому описанию детали приведены
не в этом разделе, а позже; "образ Капрала" иллюстрируется цитатой
на пять страниц, которая сопровождена комментарием, относящимся к отцу
Журки (!); попутно упомянув кабинетную систему, автор переходит к цитированию
страниц, относящихся к школе и учителям, — нет слов, подмечены любопытные
детали, но, собрав в одном месте цитаты из разных мест романа, разных контекстов,
Цукерник необратимо разрушает целостное полотно романа, опять-таки
уходит от анализа динамики развития, сюжета. На 11 страниц
затянулась цитата, которую автор венчает словами, что "не стоит подробно
рассматривать это описание". А зачем, спрашивается, стоило его вообще
приводить? Далее следует опять-таки описание Вероники Григорьевны и Лидии
Сергеевны, а также изложение событий с отцом Иринки. Конечно, автор прекрасно
понимает недостатки этого своего анализа, а поэтому просто "сворачивает"
его, со словами "пожалуй, незачем разбирать прочие линии этого романа.
Это скорее архитектурные излишества, хотя все они весьма интересны"
(с. 302). Сравним это со словами из начала книги, что у Крапивина вообще
нет ни одной лишней детали, все они "играют" и имеют значимость
(с. 46).
И причина такой непоследовательности очевидна. Анализируя "Журавлёнка...",
Я.Цукерник изначально имел схему, шаблон для такого анализа. Но материал
оказал на этот раз значительное "сопротивление" этой схеме. Также
представляется очевидным и явная недостаточность "фактоориентированной"
позиции в противовес ориентации на анализ сюжета, шире — динамики развития
событий. Ведь сам факт что-то значит лишь как звено в цепи других
фактов. Следовательно, необходимо прежде всего "раскрутить" эту
цепь.
Таковы мысли, которые вызывает у меня содержательная
часть книги Я.Цукерника. Что же касается авторской "прокурорской"
позиции, то каждый может иметь своё мнение, и спорить в данном случае не
имеет смысла. Мне, однако, становится несколько не по себе... Если бы гипотетический
"процесс" над врагами "мира детей" действительно состоялся,
и обвинителем выступал Я.Цукерник, то "страна Крапивия" лишилась
бы двух третей своих обитателей. Впрочем, "судьями" в данном
случае являются читатели, и я весьма сомневаюсь, что они сочтут убедительными
доказательства, приведённые "прокурором".
© Евгений Савин, 1994 г
