Страница Владислава Крапивина. Статьи: Станислав Мешавкин

В любой книге Владислава Крапивина — скажу осторожнее: почти в любой — есть парус или барабан (в иных случаях его с успехом заменяет горн). Парус как стремление познать если не новые страны, то новые горизонты жизни, парус как вечная тяга к романтике, путешествиям, солнцу, ветру. Жизненная ладья может обойтись и без паруса, но ей грозит тогда сонное прозябание. Парус и крепкий ветер придают кораблю движение.

И парус, и барабан своими истоками восходят к детству писателя. Примечательно авторское предисловие к "Тени Каравеллы". Когда маленький мальчик остался дома по причине прохудившихся ботинок, он решил, чтобы прогнать одиночество, соорудить из сосновой коры кораблик. Кто мог тогда предположить, что это увлечение не окажется минутным? Позднее Крапивин собирался поступить в мореходку, но что-то в стуках сердца не понравилось врачам. И все-таки Владислав Петрович победил обстоятельства — в его жизнь и творчество властно вошло море.

С барабаном иная история. Для меня она ключ, отправная нота, которая изначально определила — и проясняет! — всю последующую жизнь писателя. Первоклассник Слава Крапивин страстно хотел быть барабанщиком — еще бы, он только что прочитал гайдаровскую "Судьбу барабанщика". А его назначают... редактором стенгазеты (отметим в скобках нечаянную прозорливость учительницы!). Стоически перенеся удар судьбы, мальчишка в качестве компенсации придумал название "Красный барабанщик", классная наставница — свое, альтернативное: "За учебу!". Первый школьный конфликт закончился перевесом Крапивина. Стенгазета вышла в свет под заголовком "Наш барабанщик".

Все реально и все волшебно в этом мире. Детвора с радостью принимает условия литературной игры. С одним существенным уточнением. Для ребенка игра не средство занять от скуки время, а средство познания жизни. Играет ли девочка в куклы, пыхтит ли малыш, строя дом из кубиков, — для ребенка все это всерьез. Детство не делит действительность на жизнь и сказки, доказывает Крапивин своими произведениями. В детстве все настоящее, и сказки тоже настоящие.

Взрослые в сказке играют вспомогательную роль, их немного, и те, что есть, все добродушны (Олимпиада Викторовна, не выговаривающая букву "р", в качестве исключения лишь подтверждает правило). Обладательница коллекции шляп и кота Кузи Софья Александровна, старичок из сапожной будки, очень большой и очень толстый Капитан, Хранитель музея, тетя Валя, похожая на английскую даму, — все они вносят в повесть мягкий юмор, но не они движут сюжет. Ведь "чтобы лететь в сказочный лес, надо сначала поверить, что он есть на свете". У взрослых это плохо получается. Когда возмужавший Олег вернулся домой, он даже не решается спросить, сохранился ли ковер-самолет, на котором они однажды влетели в радугу и даже трогали ее рукой. Сказка кончилась вместе с детством. Но ведь детство никогда не кончается для человечества, оно есть и будет, пока живут на свете мальчишки и девчонки. И вот такой примечательный разговор венчает концовку книги.

Старый ковер, оказывается, сохранился, и на нем происходит жаркая схватка юных борцов. Мальчишки хохотом встретили неудачную шутку взрослого дяденьки о волшебных свойствах ковра и разбежались. Только "мальчик в синей майке не убежал со всеми. Он стоял у края ковра, тоненький и побледневший так, что его конопушки казались темными зернышками.

"Летящие сказки" для меня ассоциируются прежде всего с "Летчиком для особых поручений". Повесть именно летящая, наполненная горным воздухом и светом, написанная на едином дыхании. Она вся соткана из доброты, она на ощупь теплая, домашняя. В этой сказке маленькому человеку удивительно хорошо живется, и он купается в этом ласковом мире. Обычно в сказках Добру противостоит Зло. Крапивин избегает шаблонного построения, дабы не нарушить светлую мелодию повести. В "Летчике", правда, есть и страшилища, но кто же их забоится? Знакомые сказочные персонажи изменились до неузнаваемости. Колобок, с тех пор как выпрыгнул поджаренным из печки, настолько поумнел, что его и калачом не заманишь в лисью пасть, у Змея из девяти голов осталось лишь пять, да и то на одной вместо глаза фара от автомобиля. Отчаянной храбрости Витязь, испугавшись самолетной болтанки, истошно вопит: "Ой, мамочка..."

Ради чего все это пишется? Чтобы в сказке один добрый человек встретился с другим добрым человеком, обрел друга, сделал доброе дело. Все сказки, в сущности, замешаны на этой основе, и Крапивин, не изменяя сути, новаторски развивает традиции. Пятиклассник Алешка, взяв себе в попутчики Летчика для особых поручений, пускается в дальний путь, чтобы преподнести знакомой девочке клипер-фрегат ко дню рождения. Девочка, увы, предпочла нашему герою длинноногого восьмиклассника (и в этом возрасте, оказывается, сердце может быть разбитым!), но сказка все равно вершится светлым финалом.

К этому же циклу, с известными оговорками, можно, думается, отнести и три повести о Джонни Воробьеве. Основа у них реалистичная, но повествование столь густо окрашено юмором и приключениями, что воспринимаешь их как продолжение сказок. К этому периоду творчества Крапивина относится известная оценка Сергея Баруздина: "Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что наиболее полно удаются В. Крапивину вещи веселые, забавные..."

В одной из статей Владислав Петрович, исходя из своего опыта, убежденно заявляет, что для детского писателя важны три вещи: знать нынешних ребят и школу, уметь смотреть на жизнь не только глазами взрослого, но и глазами детей, уметь интересно и честно написать об этой жизни. Приняв это кредо на веру, точнее, доверяясь ему, не признаем ли мы тем самым, что постоянные горькие сетования с трибун писательских съездов и пленумов на малочисленность отряда детских писателей, на необходимость для них литературной учебы во многом, мягко говоря, беспочвенны. Второму условию — смотреть на мир глазами ребенка — нельзя ни научить, ни научиться. Этот дар от природы — он или есть, или его нет. Крапивин, доживя до юбилейного возраста, — даруй, судьба, ему долголетие! — сохранил в себе страну детства.

Впрочем, есть люди, оспаривающие полномочия самого Крапивина по первому пункту. Сошлюсь не на известные высказывания в печати, дабы не вступать в неуместную в данном случае полемику, а на клуб любителей фантастики Магнитогорского педагогического института. На предложение обсудить творчество Крапивина многие будущие педагоги высказались отрицательно: "У него все герои на одно лицо. Вечно эти мальчишки идеализированы". Обсуждение, правда, состоялось, и весьма плодотворное, но факт, как говорится, имел место.

Корни подобных суждений надо искать, по моему твердому убеждению, не в природе творчества писателя, а в природе самого читателя. Я имею в виду прежде всего и исключительно взрослого читателя. С детьми у Крапивина нет проблем: тираж его произведении исчисляется миллионами экземпляров, а попробуйте найти хоть один в свободной продаже! Даже в Свердловске — опорной издательской базе писателя, крапивинские вещи продаются практически из-под полы, а на печально знаменитом Шувакишском рынке идут за несколько номиналов. Кое-что, наверное, говорит и тот факт, что японские (подчеркиваю, японские, на которых, видимо, трудно было бы даже при желании оказать давление) составители антологии русской и советской детской литературы отвели Крапивину дна тома. Можно, наконец, сослаться на тысячи читательских писем, тем паче что я прочитал сотни из них и могу свидетельствовать как очевидец. И все-таки, коль скоро есть критические суждения, полагается не отмахнуться, а поразмышлять над ними.

Скептики, по-моему, не хотят (или не могут) увидеть главного — творческой индивидуальности писателя, они хотят навязать ему, каждый в меру своего понимания, свое видение литературы — детской, в частности. Именно то, что выделяет Крапивина в строю детских писателей страны, подчеркивает его самобытность, новаторское начало, — именно это и вызывает раздражение. Причесать бы Крапивина под общую гребенку, лишить его прозу сказочности, фантастической устремленности, романтической приподнятости — насколько тогда он, Крапивин, был бы проще и доступнее... для критики. С одной, правда, маленькой оговоркой — тогда бы не было писателя Крапивина.

Владислава Петровича часто называют прямым продолжателем Гайдара, реже — Грина. Знаю его глубоко уважительное отношение к этим именам, и, разумеется, он ничего не имеет против, когда и его имя ставят в этот почётный ряд. Но ведь и этот ряд — имею в виду Грина и Гайдара — в свое время, при их жизни, был увенчан не только розами. Стоит вспомнить не без пользы для нашего разговора, что официальная критика десятилетиями отказывала Грину в оригинальности, называя его слепым подражателем Эдгара По. Горько звучит признание Александра Грина в письме редактору "Нового журнала для всех" В. С. Миролюбову: "Мне трудно. Нехотя, против волн, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен". Более счастлива писательская судьба Аркадия Гайдара, но тот же Тимур, канонизированный современной критикой, вызвал резкое неприятие у довольно многочисленной категории читателей (замечу в скобках, преимущественно взрослой). Право, весьма поучительно для постижения глубинного смысла явлений и событий жизни почаще обращаться к истории (литературы, в частности).

Конечно же, на творчество Крапивина оказали влияние и Гайдар, и Грин — появись серьезное исследование на эту тему, встретили бы его с большим интересом. Ну, а как быть с утверждением самого Крапивина, что писателем его сделал Константин Паустовский? А Киплинг? А Стругацкие? Не влезают эти имена в привычные схемы критических построений, а раз не влезают — можно их просто отсечь и не замечать? Как видим, не самое продуктивное это занятие для критики — отыскивать в произведениях того или иного писателя генетические знаки, роднящие его с предшественниками. В конце концов, уясним, по крайней мере для себя, что эпигонство, скажем мягче — подражание, даже в самом блестящем исполнении еще никого и никогда не выводило в первые ряды отечественной и мировой словесности. Давно пора рассматривать, оценивать Крапивина как крупную самостоятельную величину в современной детской литературе.

Именно современной. Сделаем внушительный акцент на этом слове, и прояснится многое, принципиально важное для понимания. С именем Тимура, например, связана целая эпоха для мальчишек моего поколения. Помню, отец на фронте, в доме холодина, руки обморожены по причине отсутствия теплых варежек — они и сейчас ноют в непогоду, живот сводит от голода, а мы, тимуровцы, до глубокой ночи пилим и колем дрова вдовам-красноармейкам. Тимур был знаменем, символом тяжелого, а в чем-то, может быть, даже и героического детства моего поколения.

Но символы и герои, носители их, оставаясь вечными в благодарной памяти, не могут быть примерами вечного следования им в поступательном движении истории. Новых песен потребовала жизнь, в ее недрах давно проклюнулись ростки новых организационных форм, а руководители пионерии и комсомола все еще запрашивают отчеты о росте тимуровских команд. Велика, ох велика сила инерции!

Особенно в школе. Как-то так получилось, и все мы в этом пусть в разной степени, повинны, что система народного образования стала не гордостью, а тревогой общества. Причин много, и одна из них в том, что слишком долгое время школа пребывала, как модно ныне говорить, вне зоны критики. Малейшее замечание в ее адрес воспринималось как подрыв учительского авторитета. Очень немногие, и к ним с полным правом можно причислить Крапивина, сознавали, что такое положение — изоляция школы от общества — приведет ее к застою. Что и произошло.

Задолго до реформы Крапивин начал бить в колокол о неблагополучии в школе. Помнятся его гневные выступления в газетах "Вечерний Свердловск", "Литературная Россия". На календаре значился 1979 год (можно сыскать и более ранние публикации). Писатель рассказывает об обыденных фактах из жизни школы N 138 города Свердловска. Во время перемены упал и сломался старый деревянный циркуль. Ребята в наказание стояли на ногах два часа и соответственно на столько же опоздали на обед. Во время обеда замдиректора по внеклассной работе отобрала у детей миски с супом и выплеснула содержимое на пол. Детей бьют по щекам, роются в портфелях и т. д. и т. п. Почему, вопрошал Крапивин со страниц газет и журналов, современная школа ценит и формирует в своих воспитанниках два свойства: не получать двоек и быть послушными? Разве в этом ее высокое предназначение? Разве обществу прежде всего и главным образом нужны послушные исполнители, винтики и болтики?

Есть такой морской термин "форс-мажор". Он означает непреодолимое действие, когда стихия, обстоятельства сильнее людей. У одних форс-мажор вызывает покорность судьбе, у других взрыв энергии, вызов судьбе. Крапивин часто ставит своих героев в состояние "форс-мажора", как, впрочем, и всех нас жизнь постоянно испытывает на прочность, на излом. В эти минуты у героев Крапивина дрожит голос, перехватывает горло от слез. А Севка Глущенко ("Сказки Севки Глущенко") просто рыдает. Да, у него скверный почерк, но разве это основание для того, чтобы в наказание за каракули учительница отобрала непрочитанное письмо друга? В "Мальчике со шпагой" учительница устроила показательную выставку: на одной половине витрины "пятерочные дневники", на другой — "двоечные". Сергей Каховский поздним вечером снимает с витрины двоечные дневники — он знает то, чего не знает учительница: за эту выставку отец Стасика Грачева излупцует сына до синяков. Кирилл Векшин бросает прямой вызов классу и его наставнице: возле кинотеатра хулиганы вымогают деньги у малышей. Кирилл спрашивает, кто пойдет с ним, поясняет: возможна драка. И педагог растерянно смотрит, как в ее "образцовом" классе идет процесс принципиального размежевания. Противопоставление взрослым? Нет у Крапивина такой сознательной внутренней установки. Но, в соответствии с реальной жизнью, его герои часто находятся в состоянии нравственного выбора — проявить послушание и, значит, поступиться принципами, "потерять лицо", как говорит восточная мудрость, или... поднять шпагу. К чести героев, в эти минуты они не знают страха и сомнений.

Гайдаровский Тимур, как помните, вступил в схватку с хулиганствующим Мишкой Квакиным. Хулиганствующие подростки дожили до наших дней, и ряды их, увы, не уменьшились со временем. Встречаются они и почти в каждой повести Крапивина. Значит, ничего принципиального не изменилось в жизни, и квакины по-прежнему главная противоборствующая величина? Послушаем Крапивнна:

"Ненавижу бездуховность! И считаю, что потребительская психология начинает побеждать там, где нет более интересного дела, где нет настоящего товарищества, общей работы. Считаю, что в "Каравелле" отсутствует потребительская психология, потому что ребятам гораздо интереснее строить парусники, участвовать в походах, фехтовальных турнирах, снимать фильмы, выполнять редакционные задания, нежели гоняться "за шмотками" и модными пластинками. Вещизм возникает не на пустом месте — на месте бездуховности.
Я хотел бы, чтобы ребята были бесстрашными. Духовно бесстрашными. Чтобы ни при каких обстоятельствах не боялись отстаивать свою правоту".

Достаточно ясно, не правда ли? Не Квакин, крадущий ночью яблоко в саду, а Мишка Квакин, едущий на Шувакишскую или Одесскую барахолку, чтобы модной импортной заклепкой на заду прикрыть убожество души, — вот что сегодня глубоко волнует и тревожит писателя Крапивина. И кулаками, даже крепкими и тренированными, здесь делу не поможешь.

Рискну высказать предположение, от которого, наверное, Крапивина и его отряд охватит состояние тихого ужаса, — "Каравеллу" можно считать в известном смысле прообразом неформальных объединений, за ростом которых не успевает следить даже всесоюзная статистика. Подростки и молодежь стали объединяться не по формальной принадлежности к территории, школе, предприятию, а по интересам. При всех издержках, подчас очень немалых, сам факт их возникновения мы расцениваем как рост самосознания личности, многообразия её интересов, активности ее проявления. Человек тянется к человеку — это же так естественно! Как нетрудно обнаружить, героев Крапивина как раз и объединяют общие интересы. Владислав Петрович раньше других обостренным чувством писателя заметил, что закостенелые формы пионерской и комсомольской работы сковывают ребят, не дают открыться шлюзам инициативы. Как ни парадоксально, с ростом урбанизации в больших городах ребята все чаше стали ощущать одиночество, И писатель стремится связать их крепкой ниточкой дружбы, общих интересов, увлеченностью общим любимым делом.

Вспомним Максима из повести "Болтик". Ну в чем его вина, если песня стала частью его жизни и он тянется к тем, кто разделяет его увлечение? А вот Валька Бегунов ("Валькины друзья и паруса") принципиально не ходит на хор, зато готов часами разглядывать картины. Севка же Глущенко пишет стихи. А кто стремится к рыцарству — милости просим в клуб "Эспада".

Мало объявить бой бездуховности — надо ведь что-то противопоставить ей. Мальчишки и девчонки крапивинских повестей строят корабли, ходят в походы, читают и сочиняют стихи, фехтуют, ставят фильмы, рисуют картины, зачитываются книгами. Они живут полнокровной жизнью, живут интересно, и стоит ли им столь уж серьезно обращать внимание, что кому-то со стороны их жизнь кажется идеализированной или чересчур интеллектуальной?

А вот у других упреков, которые часто можно встретить в критических публикациях — об отрицательных героях, — есть веские основания. В публицистических выступлениях Крапивин с горечью недоумевает, почему нынешние тимуровцы как по команде сворачивают в переулок, завидя на улице кучку хулиганов. Полностью разделяя негодование писателя, не могу согласиться с ним, когда он автоматически вносит публицистический запал в художественную практику. Не буду приводить примеров, прошу поверить на слово. Почти в каждой повести случается драка, и отрицательных героев невозможно не только как-то понять, а поняв, осудить — их трудно, почти невозможно запомнить. Очередная кличка дадена "злодею", и все тут. Ударом кулака снимать наболевшие проблемы общества? Действенно, конечно, но не здорово.

Самое простое объяснение лежит на поверхности. Повзрослел прежде всего сам писатель. Читатель получит эту журнальную книжку в октябре (1988г. — K.G.), когда Крапивину — подумать только, как бежит время! — стукнет полвека. Героев своих он запросто может омолодить, для него не составляет труда перенести их во времени лет эдак на пятьсот хоть в прошлое, хоть в будущее — для него же самого неумолимый хронометр отстукивает возраст. Можно, конечно, взять напрокат банальную фразу, что он все так же молод душой и полон энергии, что будет правдой, но, увы, не всей правдой. Писатель, между прочим, тоже человек. И у него, как у всякого, с годами одни свойства натуры, некогда активные, уходят в тень, другие, дождавшись своего часа, настойчиво заявляют о себе.

Главное же в том, что повзрослели герои крапивинских книг. Если ранее их возраст укладывался в рамки 7-12 лет, то ныне на литературную арену выходят не Джонни Воробьевы, а подростки. Подростки конца двадцатого века — сложного, перенасыщенного проблемами. Это потребовало от писателя иной системы изобразительных средств, иной тональности.

Эти перемены заметны сразу, уже при жанровом обозначении книг. Это уже не повести, а тяготеющие к романному изложению произведения. Такова трилогия "Голубятня на желтой поляне". Похоже, фантастика становится любимым жанром писателя, хотя он, как правило, "чередует" реалистическую прозу и фантастику. Сам переход от сказки к фантастике логичен и естественен, тем более что крапивинская фантастика органично включает в себя приемы и образы сказки. Есть общность, есть и существенная разница, которая выявляется при конкретном анализе творчества.

Сначала несколько слов о другой трилогии — "В ночь большого прилива". Она, на мой взгляд, является своеобразным переходным мостиком — в ней гармонично соседствуют реальность, фантастика и сказка. Наличествует в ней машина времени, чужая планета и прочие атрибуты НФ. Однако сам сюжет развивается скорее по законам сказки. Расходятся, допустим, планеты, и друзьям предстоит вечная разлука. Какой тут выход? А он между тем находится. Для этого достаточно связать планеты крепким капроновым шнурком. Иному взрослому такое объяснение покажется слишком простым и неубедительным, иные любители НФ, привыкшие разгадывать сложные ребусы, уверен, поморщатся. Что до них юному читателю? Повествование-то, напомню, развивается по законам сказки. Капроновый шнурок уже доказывал по ходу событий свою прочность, к тому же Крапивин "связал" планеты изящно и эмоционально впечатляюще: один конец шнурка привязан к массивному морскому якорю, вросшему в морской песок, другой — к железному шиповнику, корни которого простираются до центра земли.

Злодеи, конечно, всегда злодеи. Они отнюдь не столь добродушны, как страшилища в "Летящих сказках", но и не столь гипертрофированы, как в НФ повестях. Да и вооружены аборигены архаичными шпагами. А поскольку они явно не обучены искусству современного фехтования и всякие ложные выпады и финты для них звук пустой, то любой пацан, прошедший школу мушкетеров в той же "Эспаде", без труда расправляется с рослыми гвардейцами великого Канцлера.

В "Голубятне" все сложнее, она рассчитана на восприятие повзрослевшего по сравнению с "Летящими сказками" читателя. Зло здесь разлито в воздухе, оно невидимо и лишь изредка материализуется в виде скульптур и раскрашенных манекенов. И бороться с этим злом архисложно: не то что шпага, даже блик, линейный излучатель, выглядит игрушкой. Крапивин, как и в "Ночи большого прилива", прибегает к средству, взятому из арсенала сказок. Там, где не действует блик, эффективным оказывается детский мячик. И хотя, как всегда у писателя, этот ход достаточно хорошо подготовлен, мне он не кажется самым сильным в данной шахматной партии. Он изъят из другого жанра, из другой, как говорится, оперы, и потому мячик выглядит не эффективным, а скорее облегченным средством. А вот саму концепцию трилогии Крапивин разрабатывает обстоятельно и оригинально, следуя природе жанра. В ней одновременно сосуществуют разные миры: "манекены" своими экспериментами разрушили естественный порядок во Вселенной, и в результате "все смешалось в доме Облонских". Героям разных эпох порой бывает труднее общаться друг с другом, а каково читателю? Но это-то как раз и повышает температуру читательского интереса. От него требуется интеллектуальное напряжение, он охотно пропускает сквозь себя эти токи. Такая пища ему по вкусу — кто же будет жевать резинку, трижды побывавшую в употреблении?

Но любая самая оригинальная конструкция суха и безжизненна, если она не одухотворена идеей. Чуть отвлекаясь, скажу, что фантастика в недавние годы потому и вызывала справедливые нарекания, что, тщательно разрабатывая смелые концепции, активно привлекая научный инструментарий, она мало думала о своем происхождении, о том, что она ветвь не науки, а литературы со всеми вытекающими отсюда последствиями. Не робот и не звездолет с плазменным двигателем должен быть в фокусе ее внимания, а человек, который уже сам по себе не менее сложное и таинственное явление, чем все галактики, вместе взятые.

Идея трилогии дерзка и высока. На планете, куда попадает космонавт Яр, незримо правят "Те, которые велят". Внешне все благополучно, не считая эпизодических железных бурь, но это спокойствие кажущееся. Люди угнетены, психика их подавлена. Манекены действуют подобно угарному газу, они проникают в мозг человека, усыпляют эмоции, и сами люди становятся наподобие манекенов, которых кто-то невидимый дергает за невидимые ниточки. Проводя этот эксперимент, манекены планируют в случае успеха перенести его на другие миры, сделав Вселенную послушным орудием. Вот откуда эта тревожная мелодия, вот почему возникает предчувствие близкой и реальной беды.

Нет, взрослые не беспечны и веселы, какое уж тут веселье — жить под вечным колпаком. Но покорность уже так глубоко пропитала их гены, что они считают естественным существующий порядок, который никто не в силах изменить. Они не живут — прозябают, находя утешение в маленьких радостях бытия. Пропустишь пару другую кружек холодного пива, и мир уже не кажется столь угрюмым. Люди Планеты не тяготеют к общению и откровенности — напротив, каждый стремится, отгородившись от мира, спрятаться в раковину.

Другое дело подростки. В этом возрасте нервы столь обнажены, что боль планеты ощущается как своя личная. Они кожей, сердцем, разумом чувствуют, что если вот сейчас не решатся на смертельную схватку со Злом, то оно потом согнет их плечи, притупит волю, и они, как и отцы, встанут в очередь у стойки бара. Высокий максимализм движет ими.

Какая великолепная портретная галерея собралась на желтой поляне, около старой голубятни! Покрикивающая на мужчин, которые "никогда ничего не могут сделать толком", Данка, бескомпромиссный, с характером, выкованным из стали, вечно уткнувшнйся в книгу Чита, романтичный, весь пронизанный светом Денек, Игнатик, которому природой дано великолепное свойство проникать сквозь миры и слышать голос Планеты. И роботёнок Васька не портит, а украшает компанию. У него куча добродетелей и недостатков: умен, но страшный неряха, добр, но обидчив. Тренированный электронный мозг и открытое сердце ребенка — вот что такое Васька. Они разные в жизни, эти мальчишки, но они становятся удивительно похожими друг на друга, когда приходит час испытаний. Натягивается незримая стальная пружина, слетает мальчишечья беспечность, и в бой со Злом, ощущая локоть друг друга, идут бойцы.

Совмещение пространственных миров служит Крапивину отправной точкой для развития все той же главной идеи, только в более расширительном толковании: не в мальчишках данной эпохи на данной планете, а в мальчишках и девчонках всех эпох и времен — спасение и надежда Вселенной. Авторская концепция обретает космические очертания, побеждающей силе добра становятся подвластны и времена, и пространства.

Бой не бывает без жертв. Как на баррикадах революции, как в гражданскую и Отечественную войны, гибнут в трилогии юные часовые на границах времен. Зло жестоко и многолико, жертв, естественно, много, что помимо воли писателя придало бы книге для детей и юношества излишне трагедийную окраску. Опытный педагог и писатель, Крапивин не мог не видеть этого. И фантазия, верная спутница писателя, подсказала ему блестящую мысль.

...Мальчишки, пронзенные пулями, падают в море с высокой крепостной стены. Но до волн они не долетают — их подхватывает ветер, и они превращаются в ветерков. Ветерки — живые создания, созданные воображением писателя, они могут, правда на весьма короткое время, вновь превращаться в обычных мальчишек. В такую минуту они и собрались на свой сбор на лесной поляне. Стоя по колено босыми ногами в снегу, они в этот редкий для них миг счастья, миг общения, сидят у костра, лепят снежную бабу, играют в прятки. "Было что-то резко тревожное, ненастоящее и даже пугающее в этом полете растрепанных ребячьих волос, и мелькании смуглых ног и рук, взметающих гейзеры снега. Но мальчишки играли по-настоящему. И сами они были настоящие. Снег мелкими капельками блестел на их загорелой коже". Но вот солнечная тень подобралась к большой черте кольца, символизирующего часы, и там, где только что резвилась пестрая ватага ребят, поднимаются от земли легкие снежные струи воздуха. Светлой печалью веет от этих страниц, тихонько пощипывает в горле.

Правда, в третьей части книги все возвращается на круги своя. Рушится мост, исчезает заколдованность времен, и ветерки теперь уже навсегда обретают свой мальчишеский вид. Счастливый конец... Но что-то примешивается к этой радости, мешает насладиться ею сполна. Смущает не недосказанность, а, пожалуй, пересказанность. Мальчишки-то погибли, если прибегнуть к авторской лексике, по-настоящему, мы, читатели, тоже по-настоящему пережили все это, а сейчас вроде надо бы заново переосмысливать, переиначивать прочитанное. Во имя счастливого конца? Всегда ли счастливая точка в конце письма лучше философского многоточия? Она, по моему мнению, создала помехи в одухотворенно чистой и печальной мелодии трилогии. Уходит печаль, которая, как всякое истинное чувство, возвышает душу. В этом мире было, есть и, увы, видимо, еще будет много Зла, и рано тревожную дробь барабана менять на ликующий звук горна.

А вот та минута озарения, когда Владислав Крапивин ввел в повествование Бормотунчика, поистине благодатна. Для тех, кто не читал трилогию, не так-то просто объяснить, что это такое. Делается-то Бормотунчик элементарно просто: в платок или белый мешочек насыпается песок, на нем разрисовывается нос, глаза и все другое прочее, приделывают из проволоки руки-ноги — готов Бормотунчик! Только он не так уж прост, как кажется с виду. Покачиваясь под потолком, он может часами распевать ерундовые песенки, молоть всякую чепуху, на которую и внимания обращать не стоит. Но в самые критические минуты, когда у героев кружится голова от этой путаницы пространств, когда мозг человеческий не в силах осмыслить головоломку событий, в Бормотунчике просыпается дар ясновидца. Он уже не бормочет, а вещает, даря героям путеводную нить. Бормотунчик придает трилогии прелесть слога, таинство очарования. Существуй в литературе, как в технике, патент на изобретения, я лично, не задумываясь, вручил бы его Крапивину!

Едва ли не впервые в своей практике писатель столь глубоко пишет о человеке трудной судьбы (подступы просматриваются в образе Стасика Грачева из "Мальчика со шпагой"). Обычно — еще один стереотип мышления! — это определение относят ко взрослому, много пожившему на земле человеку. Правомерно ли применять его к мальчишке, только-только сменившему шорты на длинные штанишки?

Фабула повести проста. В раздевалке украли кошелек. Подозрение падает на главного героя — Кирилла Векшина. Он, как и подобает крапивинским героям, берегущим честь смолоду, гневно отвергает обвинения, не дает обыскивать себя. Но подозрение-то висит, и, пока оно не снято полностью, пятно остается. Кирилл прекрасно понимает это и предпринимает самостоятельные розыски виновного. Душа его полна праведного гнева — найти злодея, предать суду товарищей и очищенным от наветов снова шагать по жизни с гордо поднятой головой.

Злодей наконец-то найден. Припертый к стене неопровержимыми доказательствами, Петька готов публично признать свою вину. Почему же вместо удовлетворения на душе крапивинского героя муторно, слякотно, почему он, всегда готовый к решительным поступкам, мнется ныне в растерянности, не зная, как поступить? Обелить себя можно, но какой дорогой ценой — растоптать Чирка, который стоит сейчас перед ним с глазами, полными слез. Деньги Чирок украл, доведенный до отчаяния компанией Дыбы. При Чирке хулиганствующие лоботрясы сжевали лезвие, а ему, Чирку, приказали гнать рубль, якобы он проспорил. Мать и так еле-еле сводит концы с концами, к тому же ждет ребенка, а у Петьки может появиться отчим, к которому он, не видевший отцовской ласки, уже заранее привязался душой.

Вот какая нелегкая жизненная ситуация встала перед Кириллом. Испытанные средства — шпага или кулаки — здесь бессильны. Какая тяжелая это оказывается ноша — брать ответственность не за себя, а за другого. Кирилл принимает мужественное решение — Чирок возвращает деньги учительнице, а они с Женькой никому ни слова о всей этой истории.

Просочился-таки слух в классе. Предала классная руководительница свою ученицу — во имя "коллективизма и чести" класса. Маленькая Элька Мякишева, имеющая все основания стать с возрастом такой же, с пафосом произносит обвинительную речь: класс на первом месте в школе, с болгарскими пионерами переписываемся, а тут какой-то Чирок. Чирок не присутствует, он болеет, и снова Кирилл принимает на себя чужую боль.

Юрке Журавину, главному герою романа "Журавленок и молнии", испытать все это довелось на себе, и самым жестоким образом. Ему в наследство от дедушки достались редкие книги. Отец, водитель самосвала, "работяга", искренне не понимает увлечения сына мудреными фолиантами — ему куда ближе "Три мушкетера". И подумать только — за потрепанную книжонку в комиссионке дают пятьдесят рублей. И однажды, чтобы рассчитаться с грузчиками, отец украдкой сдает книгу в магазин. Когда же пропажа вскрылась, он увильнул от ответа. Выведенный из себя суровым обличением сына, Журавин-отец решает проучить его старым дедовским способом — жестокой поркой.

Вселенная рушится... С крапивинским героем, стоящим за справедливость, впервые расправляются столь действенным и постыдным способом, да еще отец. Семья в творчестве Владислава Петровича всегда была той пристанью, где герои в самых критических ситуациях могли найти помощь. Когда Кирилл Векшин бросал обвинение классу, у него был крепкий тыл — всепонимающий отец. О мамах и говорить не приходится — все они любящие, заботливые. Здесь иная позиция. Потому и адресован роман взрослым. Право, им поучительно знать, какими они выглядят в глазах детей, понять, как трудно создается и как легко теряется доверие. Да и на другие проблемы бытия, не относящиеся к семье, стоит взглянуть свежим взглядом, ибо наше зрение со временем изрядно притупляется.

...Вот Журка уселся в кресло перед цветным, только что купленным телевизором. Типичная передача о правонарушениях. Во весь экран женское лицо, измятое морщинами, с маленьким беспомощным подбородком. Привели её на студию соседи — как мать, плохо заботящуюся о воспитании сына. Дикторша тоном прокурора допрашивает мать, где ее десятилетний сын. А она сама не знает, где ребенок задержался вечером, и, растерявшись в непривычной обстановке, заливается слезами. Журка беспомощно оглядывается на свою маму — как можно напоказ выставлять людское горе? Кадр сменился, и, к ужасу своему, Журка увидел на экране отца своей подруги, Ирины, художника, мягкого и душевного человека, которого вели под локотки добры молодцы с красными повязками на рукавах.

Вам не знакома такая картина, товарищи взрослые? Вас — и меня, конечно, тоже в том числе — не возмущает бесцеремонность, с какой иные тележурналисты в погоне за правдивым отображением жизни бесцеремонно вмешиваются в нашу личную жизнь? Не шокируют очереди у винных лавок, позорящие лицо страны и каждого из нас? На всякий случай поясняю дамам из общества трезвости: я не противник борьбы с пьянством, я против опошления этой борьбы. Ведь того же Ирининого отца схватили под белы руки совершенно напрасно. Сев в троллейбус, он по ошибке пробил автобусный билет. Контролер раскричалась на весь вагон, что дожил пассажир до седых волос, а все норовит смошенничать. Ему бы, как часто мы делаем в подобных ситуациях, молча проглотить оскорбление, а в художнике совсем "некстати" проснулось чувство собственного достоинства. В конечном счете все решил запах спиртного: у художника были на то свои причины, но кто в них станет разбираться в наше-то с вами время?

Не знаю, как вас, читатель, а меня глубоко тревожит, что с введением Указа в стране расплодились мелкие доносчики. Сейчас ничего но стоит "скушать" неугодного тебе человека, если учуять длинным носом запах алкоголя. Приговор будет скорый и обжалованию не подлежащий. Беззащитен гражданин против осведомителя, он даже не пытается бороться, даже друзья отступаются.

А вот Журавленок не сложил крылья. Он не в силах изменить эти странные нравы, культивируемые взрослыми, но считает гражданской обязанностью для себя возвысить свой, пусть еще неокрепший, голос против несправедливости. По стечению обстоятельств режиссер той самой злополучной передачи должна снимать для телевидения школьный спектакль. Принц, он же Журка, категорически отказался выйти на сцену, сорвав съемку. Он выстоял, несмотря на яростный нажим учителей, завуча, директора школы, несмотря на угрозы исключить из пионеров, поставить неуд за поведение.

В груди Журки молотом звучали слова из дедушкиного письма-завещания: "Самое трудное знаешь что? Когда ты считаешь. что надо одно, а тебе говорят: делай другое. И говорят хором, говорят самые справедливые слова, и ты сам уже начинаешь думать: а ведь они, наверно, и в самом деле правы. Может быть, они и правы. Но если в тебе будет хоть капелька сомнения, если в самой-самой глубине души осталась крошка уверенности, что прав ты, а не они, — делай по-своему. Не оправдывай себя чужими правильными словами".

Название романа точно отвечает содержанию, его направленности. Среди дедушкиных книг Журка отыскивает "Летопись крушений и пожаров судов русского флота от начала его по 1854 год". Его поразило, сколь часто гибли суда, а значит — и люди, от удара молнии. Молнии бьют неожиданно, бессмысленно, без разбора. Еще миг назад человек жил, радовался, строил планы, и вдруг его не стало. Позднее Журка понял, что есть в жизни молнии, которые рождаются не черными тучами, но которые столь же коварны. И он решает сделать машину счастья, уберегающую людей от случайностей слепой судьбы. К концу повествования герой сам понял, что его мечта несбыточна. Несбыточна машина, но не сама мечта о счастье и справедливости, за которую надо бороться всю жизнь, каждый день и час. Символичен финал романа. Друзья, смеясь, бегут под проливным дождем. И вдруг темный провал на дороге, вырытый ливневым потоком. Журка, сын шофера, сразу разгадал опасность. Водитель, лишенный обзора пеленой дождя, на скорости въедет в яму, и случится непоправимое. Друг убежал за помощью, а Журка намотал красный галстук на конец клинка и встал посреди улицы. Молнии наискосок рубили небо огненными полосами, а Журка "стоял, вытянувшись вверх, и каждая жилка стонала в нем, дрожа от яростной и нервной силы".

Я пишу эти строки в апрельские дни, когда на берегу Верх-Исетского пруда идет покраска десяти яхт, принадлежащих "Каравелле". Ребята ведут свою энцинклопедию, значит, любят точность, и, следуя ей, поясню, что "Каравелла" — это пресс-центр и парусная флотилия имени А. П. Гайдара — пионерско-комсомольские корреспондентские отряды журнала "Пионер". Мудрено, запомнить трудно, зато точно — списано с энциклопедии. Как и во всякой флотилии, здесь крепкая дисциплина, свой устав, знамя, деление на ранги: флагманы, капитаны, штурманы, подшкиперы, матросы, есть даже кандидаты в матросы. Во главе командор — высшее звание флотилии. За все годы существования "Каравеллы" (27 лет (статья написана в 1988 г., отряд существует до настоящего времени — K.G.)) командор один и тот же — Владислав Петрович Крапивин. Командор — не единственное его занятие в жизни. Как отмечает все та же энциклопедия, Владислав Петрович "в свободное от отрядных дел время пишет детские книжки. Некоторые "знатоки литературы" и педагоги утверждают, что он "завел себе отряд, чтобы списывать с него героев". Это неправда. Во-первых, отряд появился, когда первая книжка была написана. Во-вторых, командор утверждает, что списывать бесполезно: книга получилась бы такой ужасной, что ее никто не решился бы напечатать".

Да, сейчас можно и пошутить. "Каравелла" завоевала признание, ее командор стал лауреатом премии Ленинского комсомола, кавалером ордена Трудового Красного Знамени, обладателем приза "Аэлита" (за повесть "Дети Синего Фламинго"). А ведь когда-то все было иначе, и полезно совершить самый краткий экскурс в прошлое — годы работы в "Каравелле", конечно же, не могли не найти отражение в творчестве писателя (энциклопедия здесь малость лукавит в пользу юмора). Это важный штрих к портрету.

Начиналась же "Каравелла" с полуподвала, откуда выселили выпивох и любителей бильярда. И тут началось. Шквал жалоб посыпался на отряд. Писали пенсионеры, педагоги, так называемая общественность. Больше всего, понятно, доставалось Крапивину: в одной из жалоб он назван (цитирую) "руководителем вредной организации, ослепленным ранней известностью, использующим приятельские связи с прессой и оторвавшимся от народа автором каких-то книжек". Признаться, я сомневался, приводить ли подобные отзывы, стоит ли тиражировать злобность. Пересилило то обстоятельство, что в истории с "Каравеллой" наглядно виден Крапивин-борец. Есть у него моральное право призывать мальчишек к стойкости. Не счесть комиссий разного ранга, которые проверяли отряд, шла бесконечная трепка нервов, вследствие которой Крапивину раньше отведенного природой срока пришлось познакомиться с больницей. Стучалось, прерывал лечение или отдых на юге, чтобы мчаться в Свердловск по сигналу "О".

Но, конечно, основу читательской почты составляют отклики на книги. Трогательное письмо прислал третьеклассник Стасик Жук. Он живет с папой-геофизиком на севере Тюменской области. Стасик подробно описывает свои впечатления — о тундре, комарах, о буровой, с гордостью уведомляет писателя, что "нам (очень красноречиво это "нам"!) вручили два Красных Знамени и много других призов". Стасик прочитал "Журавленок и молнии", и это причина его письма: "Один раз я с папой поссорился и мы целый день не разговаривали. Потом я понял, что для дружбы необходимо уважать требования друг друга, а мы с папой друзья".

Дима Яруш, ученик каменщика-монтажника из Глазова, начиная с третьего класса охотится за книгами Крапивина. Купить не удается, дают лишь почитать. И, чтобы иметь любимые произведения всегда под рукой, Дима переписывает их ночами под незлобное ворчание матери. Заработал Дима право подписать письмо как "ваш преданный читатель".

Весной на берегу Верх-Исетского пруда традиционный торжественный подъем флага флотилии. Паруса наполнятся свежим ветром, и десять яхт отправятся в путь. Я останусь на берегу — возраст не тот, да и не в нем одном дело: много ракушек за прожитые годы прилипло к днищу моего корабля, и он будет сдерживать крейсерский ход эскадры. Каждому кораблю, как говорится, свое плавание. Белый парус, синие воды, оранжевое солнце... Надежен экипаж — таким мальчишкам можно доверить штурвал страны.

© Идея, составление, дизайн Константин Гришин
© Дизайн, графическое оформление Владимир Савватеев, 2000 г.
© "Русская Фантастика". Редактор сервера Дмитрий Ватолин.
Редактор страницы Константин Гришин. Подготовка материалов - Коллектив
Использование любых материалов страницы без согласования с редакцией запрещается.

Станислав МЕШАВКИН

Мальчишки Вселенной

(Штрихи к портрету Владислава Крапивина)