Старик и дети
В старике Августе как бы сочетались два человека. Один — этакий отставной матрос береговой службы, привыкший к неторопливой одинокой жизни и нехитрой работе. Другой — старый интеллигент-книжник с манерами джентльмена и склонностью к философским умозаключениям.
Ходил он в холщовых штанах и в обвисшей вязаной фуфайке, но под фуфайкой всегда была чистая сорочка. И брился старик тщательно, каждое утро, а редкие пепельно-седые волосы гладко зачесывал на прямой, как натянутая нитка, пробор.
Большие квадратные очки старика всегда были хрустально чисты, он то и дело протирал стекла подолом. Но смотрел старик Август на собеседников обычно поверх очков — разными своими глазами — один серый, другой серо-зеленый. В левом (серо-зеленом) глазу зрачок был не круглый, а с короткой отходящей вниз щелкой и напоминал замочную скважину. Иногда казалось — многомудрый Август смотрит через эту скважину в твое нутро. Впрочем, так было лишь поначалу. Скоро мальчишки привыкли. Тем более, что старик ни о чем не спрашивал: пришли, ну и живите, на Земле всем должно хватать места...
В городе Льчевске никому не было дела до того, кто такой старик Август. Вернее, кем он был раньше.
А был он профессором университета, доктором астрономии и философии и директором столичной обсерватории. Его научные труды пользовались известностью во многих странах.
Но все это было во времена, когда страна, хотя и называлась Империей, жила без императора. И ничего жила, не хуже соседних государств. Однако случились выборы в Государственный совет, и на них победили люди, считавшие, что без императора никак нельзя. И тогда императора тоже выбрали. И стали бороться за укрепление его власти.
Боролись везде. В академических кругах — тоже. И вот на какой-то научной конференции бойкий молодой член-корреспондент внес предложение: надо, мол, господа ученые, активно выступить в поддержку императорской династии. И попросил высказаться на эту тему авторитетного философа Августа Кристиана Горна.
Профессор высказался. В том смысле, что он занят проблемами многомерного космоса, и что по сравнению с этим космосом император с его династией и всеми его заботами такая несоизмеримая малость, что недостойна даже микроскопа. А он, доктор Горн, привык иметь дело с телескопами повышенной кратности.
После этого он очень быстро перестал быть профессором и директором. И чуть-чуть не перестал быть вообще. Потому что трижды на него нападали “пьяные хулиганы”, один раз чуть не сбила машина, и два раза под фундамент его дома подкладывали солидные порции взрывчатки. Первый раз такой заряд не сработал. Второй раз, к счастью, хозяина не оказалось дома. Но и самого дома после этого не оказалось.
Доктор Горн был вдовцом, жил один. Он улаковал в чемодан уцелевшие вещи и рукописи, познакомился через друзей с опытным проводником-контрабандистом, и тот провел его через границу на территорию вольного города Льчевска.
Здесь жила его дочь с мужем и девочкой Динкой.
А сам доктор Горн сделался стариком Августом и стал жить у друга в полуразрушенной приморской крепости.
Друга звали дядюшка Гафель. Они с Августом дружили еще в ту пору, когда были тощими коричневыми пацанами и обдирали колени на здешних береговых скалах. Потом они после окончания двухгодичной мореходки ходили штурманами на многопалубном лайнере “Каролина”. Затем их дороги разошлись. Август ушел в науку, а его друг покалечил во время шторма ногу и стал смотрителем маяка (тогда-то он и получил прозвище Гафель).
Островок и крепость Гафелю так понравились, что он даже приобрел их в свою собственность — так же, как покупают старые дома и дачи. В те годы сделать это было нетрудно: среди властей царила неразбериха, земельные участки продавались за бесценок, а крепость считалась никому не нужными развалинами, почва на островке была совершенно бесплодной.
Сложность возникла только с маяком — он-то был нужен городу и порту, продать его власти не имели права. Наконец договорились, что маяк останется городской собственностью, а те квадратные сажени, на которых он стоит, дядюшка Гафель будет сдавать городу в аренду. За маленькую, чисто символическую плату.
Два старика дружно зажили вдвоем. Занимались нехитрыми своими делами и предавались воспоминаниям о прошлом. Но через год дядюшка Гафель умер, оставив крепость и все хозяйство в наследство другу.
Старик Август оказался в одиночестве.
Вообще-то астрономы — привыкшие к одиночеству люди, но все же старик иногда скучал. Дел у него было немного. На закате он включал, а на рассвете выключал маячный огонь. В полдень, сверивши время по корабельному хронометру, стрелял из старинной пушки — такая была в городе Льчевске традиция.
Продолжал старик заниматься и звездными наблюдениями, но это — ночью. А днем что?
В крепости было немало подземелий, где старик то и дело находил всякие интересные вещи — старинные корабельные фонари, ржавые абордажные кортики, чугунные ядра, мятые панцири и медные шлемы, какие в прежние времена носили морские солдаты. Ну, и многое другое.
Все эти находки старик Август поместил в нескольких каменных помещениях — устроил небольшой музей. Стали наведываться туристы.
Но туристы — народ мимолетный, а постоянного соседа и собеседника не было. Забегала иногда внучка Динка, но она такая стрекоза! Поболтает минут пять и умчится... Ну, по правде говоря, иногда она помогала по хозяйству. И даже бывало, что оставалась ночевать и уютно сидела у деда под боком, когда он осторожно дышал у телескопа. Но это случалось не очень-то часто.
Поэтому старик обрадовался, когда Динка привела двух мальчишек. Они помогут и порядок наводить, и в подземельях покопаются, чтобы, добыть еще кой-какие музейные вещи — для них это одна радость и приключение. И будет с кем перекинуться словом за вечерним чаем.
А насчет кормежки бывший профессор не беспокоился. Жалование маячного смотрителя было, конечно, невелико, но на хлеб хватит. Да и музейчик давал кое-какой доход. К тому же, в каменной кладовой хранился запас муки, макарон и несколько ящиков с морскими консервами...
В первое же утро мальчишки с понятным интересом обследовали все три бастиона. Потом зажгли керосиновый фонарь с парусной шхуны “Аскольд” и полезли в подземные бункеры. И раскопали там два деревянных блока-юферса от какого-то парусника позапрошлого века, ржавый шлюпочный якорь, обломок шпаги с витой рукояткой и... вот удача-то! — два кремневых пистолета.
Когда пистолеты отчистили, оказалось, что они исправны — ржавчина не повредила пружины. Заряжай и пали!
Старик сказал, что можно будет попробовать. Но не сейчас. потому что пришло время для более могучего выстрела — скоро двенадцать часов.
Старик принес из глубокого, со стальной дверью, бункера заряд в холщовом мешочке. Заложил его в жерло широкой бронзовой карронады. Перед этим он в каменной “штурманской рубке” сверил с хронометром свои карманные часы. Теперь старик Август держал часы в левой руке, а в правой — длинные щипцы с раскаленным в жаровне угольком. И помахивал щипцами, чтобы уголек не погас.
Мальчишки наблюдали за этой процедурой с тихим восторгом. Младший, правда, на всякий случай зажал уши. Ну ничего, со временем привыкнет. Все привыкают. Вон даже лохматый Румпель не вздрогнул, когда карронада гулко ухнула, выбросила синий круглый дым и откатилась вверх по наклонной площадке. И водяной петушок Тиви не обратил внимания — топтался на развалившемся Румпеле и выклевывал из шерсти букашек.
Младший поморгал, пригладил взъерошенные волосы, переступил побитыми о подземные камни ногами.
— Вот это грохнуло!
А старший деловито спросил:
— Выстрел не нарушит автоматику маяка и ход хронометра?
— Нет, механизмы в глубине... Через полчаса наверняка примчится Динка, в полдень в гимназии кончаются уроки...
Динка и правда скоро появилась в крепости. Длинноногая, решительная, в таких же, как у деда очках, с такими же разными глазами и зрачком скважиной. Глянула внимательно:
— Как устроились, господа артиллеристы?
Лён от смущения повел себя нахально: прижал к бедрам ладони, сдвинул каблуки и гаркнул:
— Осмелюсь доложить, ваше благородие, все благополучно!
Динка снисходительно фыркнула.
— Дед, ты следи, чтобы умывались, а то одичают хуже Ермилки...
— Хуже кого? — с веселым любопытством подскочил Зорко.
— Секрет... Ну-ка, дай я пришью твой воротник, пока совсем не отлетел...
Потом Динка приходила каждый день. Дурашливо переругивалась с Лёном, с ворчанием расчесывала деревянным гребнем Зоркины спутанные волосы, которые “и не волосы вовсе, а пакля кудлатая” (Зорко тихо повизгивал — похоже, с удовольствием); помогала деду готовить обед... Иногда купалась с мальчишками на узком каменистом пляже под скалами...
Так бежали день за днем. Беззаботные, похожие друг на друга. С утра Лён уходил в город — купить что-нибудь на рынке. Случалось, что Зорко тоже убегал. Вместе они по городу не гуляли, словно молчаливо условились: не будем слишком надоедать друг другу, достаточно и того, что мы в крепости все время вместе.
А может быть, Зорко чуял, что у Лёна есть в городе какие-то свои дела. Чуять-то чуял, но деликатно скрывал любопытство.
А дело у Лёна было одно: наведаться к разрушенной лестнице и проверить — нет ли сообщения?
Нашел он, что искал, через неделю. На крючке висела оплетенная изолентой пластмассовая коробочка. Такая, в каких бывают упакованы игрушки-сюрпризы, спрятанные внутри шоколадных яиц.
Лён занервничал, оглянулся, сорвал ногтями изоленту с проволочной петлей. разомкнул скорлупки. Вытряхнул на ладонь бумажный клочок...
Ничего особенного. Обыкновенная бумажка, обыкновенным синим фломастером написанные буквы:
“16-го сентября в 22.30 на Старой Катерной пристани у левой причальной пушки. Вас позовут”.
Вот и все. Никакого пароля и отзыва, никакой шпионской напряженности. Позовут — и все будет хорошо.
И стало легко на душе. Легко вдвойне, потому что до шестнадцатого было еще четыре дня. И можно в оставшееся время совсем уже без тревоги жариться на солнце, бултыхаться в море, смотреть по ночам на звезды и болтать с Зорко... С Зорко-Зорито, которого знаешь будто всю жизнь...
Жаль только, что всего четыре дня.
Жизнь в крепости была такая, что хотелось: пусть она тянется как можно дольше.
Стыдно признаться, но юного гвардейца Бельского тянуло в родную школу уже не так сильно, как раньше. По правде... если совсем по правде, то в глубине шевелились мысли и вовсе постыдные. Преступные. Такие, за которые справедливой была бы даже порция шомполов. Потому что проскакивало в голове иногда: ”Жить бы вот так всегда и не надо больше ничего. Только бы Динка приходила каждый день...”
За это мысленное дезертирство Лён однажды дал себе по уху. Крепко. И вроде бы очухался... Но четыре ближайших дня были законными каникулами. Этой радости можно не стыдиться!
Лён оглянулся опять. Изорвал в мельчайшие клочки бумажку, пустил их по ветерку. Потом бросил в заросли дрока пустые пластмассовые половинки, засвистел и направился “домой”.
