Бабушка Вера Анатольевна
В Усть-Каменске перед первым сентября мама купила Славке новый портфель. Вместо потрёпанного ранца. Портфель был большой, коричневый, с двумя блестящими замками и кожаной пряжкой посередине.
— Смотри, — смеясь, говорила мама, — у портфеля лицо. Замки — как два глаза, а пряжка вместо носа. Похоже?
Славка слегка улыбнулся: похоже.
— Выразительная физиономия, — продолжала мама. — Мне кажется, она будет говорить о твоих успехах. Если всё хорошо — будет весёлая. Если чего-нибудь натворишь или получишь двойку — тоже всё на ней отразится. Так что лучше не скрывай свои грехи.
Славка пожал плечами. После истории со "Справочником вахтенного офицера", которая случилась давным-давно, он ничего никогда от мамы не скрывал. Вернее, почти ничего. Бывали, конечно, редкие случаи, когда он помалкивал. Например, о том, как они с Анютой во время крепкого шквала перевернулись посреди озера и бултыхались в волнах минут пятнадцать, пока не подлетел на взмыленной моторке перепуганный Виктор Семёнович... Славка не болтал об этом, чтобы маме не почудилось, что он был на краю гибели.
А про оценки и про школьные дела он всегда рассказывал. Тем более что и скрывать было нечего.
Но всё же мамины слова про лицо портфеля он запомнил. Казалось иногда, что портфель поглядывает на хозяина с усмешкой и даже пренебрежительно. Это могла заметить и мама. И Славка привык ставить портфель носом к стенке.
Он не щадил портфель. Ездил на нём с ледяной горки, пинал, когда были горькие минуты, и два раза дрался им с врагами. Кроме того, он провертел внизу дырку, чтобы живущий в портфеле Артёмка не сидел в полной тьме и мог хоть одним глазочком глянуть на белый свет.
Через год портфель выглядел так, словно его раскопали в древнем кургане.
В этом году, когда Славка первый раз собрался в новую школу, бабушка Вера Анатольевна осторожно сказала:
— Какой он у тебя, Славушка... подержанный. Хочешь, я тебе новый куплю?
— Спасибо, Вера Анатольевна, я к нему привык.
Он и в самом деле привязался к портфелю, хотя сначала его не любил.
Вера Анатольевна вздохнула:
— Ну, привык так привык...
И отошла.
Она всегда так: скажет что-нибудь, повздыхает и отойдёт. Или захочет его по голове погладить и руку на полпути остановит. Славку это, по правде говоря, слегка раздражало. И ещё раздражало, как она жуёт губами, прежде чем сказать что-нибудь. Или начнёт что-то искать в своём шкафчике и копошится, звенит многочисленными пузырьками с лекарствами. А ты стой и жди...
Но Славка ни разу не выдал своего раздражения. Он чувствовал, что Вера Анатольевна его любит. Только это была какая-то осторожная любовь, издалека. Словно бабушка боялась, что Славка огрызнётся на ласку.
В доме у Веры Анатольевны были две большие комнаты с побеленными стенами и несколько закутков и комнатушек. Мебель стояла старая, и её было мало. Главным образом, кровати. Вера Анатольевна летом сдавала комнаты отдыхающим.
— Ведь не ради денег, Леночка, — рассказывала она как-то маме. — Скучно одной... А теперь вы приехали, вот у меня и праздник.
Мама вежливо поцеловала её в коричневую щёку. А Вера Анатольевна нерешительно улыбнулась и сказала:
— Умру когда, всё вам и останется...
Славка увидел, как маме это не понравилось. Ему тоже. Что они, за наследством сюда приехали? Но Вера Анатольевна торопливо добавила:
— Ты только не обижайся, Леночка, вы ведь у меня одни...
Славка знал от мамы, что муж Веры Анатольевны был директором школы в Новочеркасске и умер пятнадцать лет назад. Давным-давно была ещё маленькая дочь, но она погибла под бомбёжкой в первые дни войны.
Конечно, невесело жить одной...
В тот день, когда Славка получил пятёрку по математике, он вернулся домой в самом лучшем настроении. Мамы не было: она ушла договариваться насчёт работы. Славка решил, пока её нет, оборудовать свой угол. Он жил в комнатушке с одним окном и хотел сделать её похожей на каюту.
Когда он здесь поселился, Вера Анатольевна сказала:
— Не тесно тебе, Славушка? В угловой комнате попросторнее...
— Нет, спасибо. Вера Анатольевна, здесь хорошо.
— Ну, хорошо так хорошо... — Она повздыхала и принесла из сарайчика обшарпанную, но прочную этажерку.
Узкий, будто корабельная койка, диван, столик, этажерка, вешалка за дверью — что ещё надо?
А сегодня по дороге из школы Славка купил в книжном магазине большую карту мира. Она могла закрыть всю стену над диваном.
— Вера Анатольевна, можно, я её повешу?
— Да что ты спрашиваешь... Твоя комната, делай как хочешь. Говорил бы ты мне, Славушка, "баба Вера". Не чужие ведь...
— Хорошо... баба Вера. А молоток у вас есть? И гвоздики...
Он прибил карту, а потом, над столиком, рисунок Женьки Аверкина, Тут Вера Анатольевна позвала его обедать. Пока Славка жевал котлету и глотал компот, она всё поглядывала на него издалека. Потом сказала:
— Всё не пойму, похож ты на своего папу или нет... Иногда вроде бы совсем такой же, а иногда — непохожий.
Славка вытряхивал в рот прямо из стакана компотные ягоды (что, разумеется, никогда не должны позволять себе воспитанные дети). Он прожевал их и сообщил:
— Мама говорит, что я ни на кого не похож. Все в роду тёмные были, а я русый.
— Папа твой тоже светленький был...
— Да что вы, Вера Ан... ой, баба Вера... У нас же карточки есть. У него тёмные волосы! И мама говорила...
— Мама-то его не видела маленького. А у меня есть фотография. Хочешь взглянуть?
— Спасибо. Хочу, конечно.
Они пошли в комнату, и баба Вера опять долго звенела пузырьками в шкафу, из которою пахло лекарствами. Достала картонную коробку. В ней лежали вперемешку разные снимки.
— Вот он, Валерик... Папа твой. Сколько уж прошло-то? Двадцать пять лет почти... Это когда мама его уже болела, и он у меня жил.
Славка даже замигал. На лужайке среди пушистых одуванчиков и солнца стоял мальчишка лет восьми с велосипедом "Школьник". С прямыми светлыми волосами и кисточкой на макушке. В сбившейся на животе клетчатой рубашке. Он смотрел весело и смело. В глазах — блестящие точки.
— Наездник, — шёпотом сказал Славка.
— И верно, наездник, — согласилась баба Вера. — Всю жизнь за рулём. Вот и... А что ни говори — похож.
Не может быть, что столько лет прошло! Снимок будто вчера сделали. Прочный, блестящий, без всякой желтизны. И чёткий-чёткий. Каждое семечко видно на одуванчиках, каждый узорчик на шинах велосипеда. А у мальчишки — каждый волосок. И царапинка на лбу. И крошечная родинка под левой коленкой — такая же, как у Славки. И даже видны прожилки в радужной оболочке глаз, обращённых прямо на Славку.
"Это папа... — мысленно сказал Славка. — Па-па..." Он словно пробовал на вес это слово. Он его так редко говорил.
Кому скажешь?
Но и этому мальчишке не скажешь. Это просто Валерка Семибратов. Похожий на Наездника пацанёнок, не знающий, что у него будет когда-то сын Славка.
Или... знающий всё-таки?
"Ты кто?"
"Я... Славка... Твой сын".
"Вот это да! А не врёшь?"
"Хоть кого спроси..."
"Интересно... А какой ты, сын?"
"Я... я не знаю..."
"А кто знает? Пушкин? Чего ты молчишь?"
"А чего говорить?"
"Какой ты? Смелый?"
"Ну..."
"Что ну? Говори по правде".
"Если по правде, всякое бывает".
"Эх ты, "всякое"..."
"Ладно! И ты сейчас не герой... Может, ты верещишь, когда тебе мажут йодом царапины, и боишься оставаться в тёмной комнате, как я, когда был восьмилетним... И вообще не очень задавайся. А то завтра заканючишь "прокати", а получишь фигу".
"Ты, Славка, не путай. Катаешь ты не меня. Время другое..."
Неужели правда двадцать пять лет прошло? И нет мальчишки, который прямо сейчас глядит на Славку живыми глазами... Вообще нет. Даже взрослого, который из этого мальчишки вырос...
— Ты, Славушка, что шепчешь?
— Я?.. Так просто. Баба Вера, вы не убирайте эту карточку, ладно? Я потом ещё посмотрю... А это кто?
— Это я.
Вот здорово! На снимке с отломанным уголком была молодая женщина в коротком бушлате, в чёрном берете со звёздочкой, с брезентовой сумкой через плечо. А рядом — двое матросов с автоматами. Автоматы старого образца — с большими дисками.
— Вы в морской пехоте воевали, баба Вера?
— Да нет, Славушка. Разве я воевала?.. Не говори мне "вы" ради бога... Это они воевали. — Баба Вера показала на матросов. — А я фельдшером была, в медсанбатах да в госпитале.
— Но всё равно же на войне. Вы... ты же рисковала?
— Это, конечно, случалось. Под обстрелами сколько раз была. И под бомбёжками, когда раненых вывозили...
— Баба Вера... Страшно, да?.
— Да нет, Славушка... Как Ниночку убило, мне уж ничего не страшно сделалось. Думала: пускай со мной хоть что... Боли только боялась. Я какая-то чудная была: чьи-то раны обрабатываю, перевязываю, а сама будто их боль чувствую. Потом сколько лет в больницах проработала, а так и не привыкла...
— Баба Вера, а ты это где снялась? Ты в этом городе на войне была?
— Нет, отсюда я ещё до войны уехала... А это на Дунае, в сорок четвёртом.
— У тебя... наверно, медали есть?
— Есть. Орден даже. Красная Звезда... Это как раз дали после того, как фотографию сделали. Ранило ещё тогда...
Она улыбнулась, и на лице её сбежалась частая сетка морщин.
— Ты, Славушка, не думай, что я из-за старости хромаю и лекарства пью. Не такая уж я ещё старуха. Это во мне кое-где железо сидит. Правда, самую малость...
Славка подвинулся к ней и щекой коснулся её рукава. Чуть-чуть.
— Баба Вера... ты не обижайся на меня.
— Славушка, да ты что, мой хороший? За что обижаться?
Он вздохнул:
— Мало ли... Есть за что.
Она притянула Славку, прижала к своей шерстяной кофте. От кофты пахло лекарствами, кухонным дымом и горькой сухой травой — той же, что пахло в каждой комнате этого дома.
Когда вернулась мама, она удивилась до невозможности. И обрадовалась: Славка, одетый в драный тренировочный костюм, самоотверженно драил в комнатах полы. Вера Анатольевна жалобно уговаривала перестать или хотя бы отдохнуть.
А вечером, когда баба Вера собралась в магазин за крупой и солью, Славка сказал:
— Всё ты да ты. Давай схожу. Маленький я, что ли?
— Ты и так устал. С полом намучился, уроки делал...
— Не намучился я. Мне всё равно гулять надо. Мне нравится.
Он правду говорил. Для него было радостью ходить по улицам Города.
