Злое колдовство Иеронима Босха
1
Револьвер оказался незнакомой фирмы “Бергман”, калибр девять миллиметров. Ствол короткий, а барабан большой, “пузатый”. Таскать такую пушку за поясом не очень-то удобно, зато рукоятка точно по ладони.
Запершись, Валентин рассмотрел трофей как следует. В барабане семь гнезд, в каждом — тупоносый патрон, и лишь в одном гнезде пустая гильза с кислым пороховым запахом. Жаль, что пуля ушла в “молоко” — не найдешь, не докажешь... А впрочем, наплевать. И так все ясно, никуда этот шизик не денется...
Всерьез ведь стрелял бандюга! Не для испуга, а в упор... На что рассчитывал? Уверен, что кто-то защитит от тюрьмы? Или не думал уже, психанул так, что долой тормоза? А может, рецидивист, профессионал, и теперь чешет прочь от лагеря — менять жилье, обличье и паспорт? Ну и черт с ним тогда...
Интересно, что Валентин был вполне спокоен. Конечно, придется сообщать куда надо, давать показания. Зато правильно врезал этому подонку. И главное, защитил мальчишку... Но конечно, лучше не тянуть, позвонить в ближайший пункт охраны порядка, пока Мухобой не смылся далеко. Хорошо, что здесь все под рукой, даже телефон с прямым выходом на город...
Валентин сунул “бергман” под подушку. Снял трубку. Однако сигнала не было, слышался лишь треск и шум помех. Ч-черт! Как всегда, отключили из-за грозы... Валентин глянул в окно. В этот миг наконец грянул отвесный ливень, задымился белой водяной пылью...
“Ну и леший с ним со всем, — устало, без всякого волнения подумал Валентин. — Все равно теперь ничего не сделаешь. А завтра приедет Марина, ей все скажу, пусть заявляет...”
Валентин лег навзничь на широкую, приятно пружинящую кровать. Дал усталости сладко разбежаться по жилам. За день он крепко намотался, натопался, да еще этот случай... Ливень ревел ровно и упруго, словно давал понять, что будет он долгим, неслабеющим. Вспышки за водяной стеной стали бледнее, а треск и раскаты глуше. Пластиковый домик подрагивал и гудел под струями, как пустая канистра. Под этот гул мысли Валентина побежали рассеянно и лениво.
Без всякой тревоги думал он, как теперь ведет себя Мухобой. Сидит в таком же домике в сотне шагов отсюда и вытирает окровавленную рожу? Мечется, не зная, что делать? Или бежит под ливнем к шоссе, чтобы прыгнуть в автобус?.. Наплевать... Больше беспокоило другое: удалось ли спастись от ливня Илюшке и тем четверым на поляне?
А почему это Мухобой выбрал для расправы именно Илюшку?
И почему Илюшка так покорно, сам, шел к Мухобою?
Откуда вообще в людях это ощущение неизбежности, эта изначальная готовность подчиниться чужой безжалостной воле?
Валентин думал про такое много раз. Впервые — еще в детстве... В ту пору бывало, что, оставшись дома один, он с замиранием вытаскивал из шкафа тяжелый альбом с картинами Иеронима Босха. Этот голландец, живший полтысячи лет назад, рисовал ярко, подробно, на одном полотне он ухитрялся уместить множество сюжетов. Маленький Валька уже тогда был влюблен в мультипликацию, делал на бумажных лентах собственные “мультяшки”, и ему казалось, что картины Босха — тоже рисованные фильмы, только замершие.
А может, и не замершие! Если долго смотреть, то начинало чудиться, что там есть движение.
Но, кроме пестроты и сказочности, был в этих “фильмах” страх. Тот, который сильнее сознания. Как в снах с кошмарами, когда к тебе тянутся нечеловечьи руки, а ты не можешь убежать. Картины и отталкивали, и притягивали. Валька подолгу разглядывал их со смесью боязни и любопытства. И стеснялся этого любопытства, словно в нем было что-то недозволенное.
На фоне средневековых пейзажей с горящими замками и провалами бездны творили свой суд над людьми страшилища. Жирные громадные рыбы, птицы с человечьими ногами, демоны, карлики в рыцарских латах, гигантские крысы и свиньи и вообще непонятные создания деловито мучили тех, кто попал в ад. Все это происходило среди нагромождения нелепых предметов: громадных кувшинов со звериными лапами, каких-то конструкций, великанских отрубленных ушей и музыкальных инструментов, прошивающих своими струнами несчастных голых грешников. Словно вертелась чудовищная, из ночных ужасов составленная машина.
И самое жуткое было в том, что люди покорно (чуть ли не охотно!) подчинялись этому кошмару. В их лицах и телах не было ни сопротивления, ни протеста. Они послушно совали головы в пасти и клювы чудовищ, ложились под гигантские зазубренные ножи, покорно страдали в каких-то прозрачных пузырях, давали протыкать себя мечами и стрелами и не упирались, когда самодовольные зверюги и демоны водили их за руку вокруг адски воющей исполинской красной волынки. В общем, люди мучились так же деловито, как хозяева преисподней их мучили. Словно они осознали свою необходимую роль подшипников и шестеренок в механизме массовых страданий...
Тетка наконец заметила Валькин чрезмерный интерес к Босху и спрятала книгу. Но вопрос уже засел в нем: почему люди не сопротивляются, когда еще можно отбиваться, спорить, драться? Что за микроб мученичества расслабляет человека, чтобы тот добровольно отдался палачу?..
Босх в голове у Вальки тогда был смешан с книгой про Уленшпигеля, где тоже много страхов и страданий. Особенно в истории с рыбником-оборотнем, который хватал свои жертвы громадной механической челюстью. Снилось иногда, что рыбник — бледный, длиннорукий, со зловеще-ласковой улыбкой — возникает в углу ночной комнаты и бесцветными глазами неумолимо находит его, Вальку, замершего под одеялом. Рук у рыбника не две, а три. В двух он держит рычаги челюсти (звяк-щелк, звяк-щелк), а третьей, с длинными белыми пальцами, манит Вальку к себе. И он... вместо того, чтобы заорать, позвать тетку, бросить в злодея настольной лампой или выхватить из-под подушки рогатку, которую подарил Сашка, сдвигает одеяло и молча встает. Босой, полуголый, послушный, завороженно движется навстречу стальному щелканью. Обмирает, зная, что сейчас воткнутся в него граненые, длиной с мизинец клыки, но идет, увязая в покорности, как в сладковатой теплой жиже...
Но это же во сне! А на самом деле не было в нем покорности! Тихий был, да и драться не любил. Но и подчиняться не любил, не терпел унижения. Однажды учитель физкультуры хотел заставить его бежать одного пять кругов по спортзалу — за то, что Валька не смог подтянуться на турнике нужное число раз, — так ох и тарарам же тогда был! На всю школу!
А дома Валька вообще не знал никаких “воспитательных мер”, обычных для мальчишек. Мать умерла, когда было ему четыре года, отец сплавил его на воспитание тетке, а сам “исчез с горизонта”. Тетка была суха, деловита, лишний раз не приласкает, но зато и пальцем не трогала. Впрочем, он и повода почти никогда не давал. Спокойный был ребенок, примерный ученик художественной школы. Не знал тогда ни единого, самого простенького приема восточного единоборства. Но впрочем, был уверен, что в случае крайней необходимости постоять за себя сумеет.
“Но ведь не постоял же однажды, в решительный момент, — безжалостно говорил он себе потом. — Дрогнул, поддался...”
И тут же вскидывался на себя: “Да! Но это была не покорность! Был расчет! Пусть я юлил, но все равно сопротивлялся! Как умел...”
А еще он думал, что до недавнего времени вся страна была как “Ад” Иеронима Босха, где чудовища пожирали, перемалывали и сжигали беспомощных людей. Но у этой беспомощности было множество причин, дело не во врожденной покорности. Она вколачивалась пулями и страхом... А может быть, сейчас, у нынешних мальчишек, она стала уже наследственной?
Ну почему эти четверо боязливо топтались под мешочным флагом и не смели возмутиться? Что сделал бы им Мухобой, если бы они подняли крик, рассказали бы о его издевательствах?
А Илюшка! Сам пришел, дал привязать, закатал рукава... Смелый, веселый Илюшка Митников, а не какой-нибудь там затюканный Сопливик...
...Крепко застучали в дверь. Стук ворвался в громкий, но уже монотонный гул дождя, в мысли Валентина.
Мухобой? Неужели, кретин такой, пришел выяснять отношения?.. Не исключено. Может, решил вернуть оружие...
Валентин вскочил. Дернул на двери задвижку и прыгнул в сторону, прижался к стене.
Через порог шагнул Сопливик. С него текло.
— Вот те на! — сказал Валентин. И подумал: “Легок на помине”.
Сопливик проговорил, вздрагивая:
— Вы там трубу оставили. Я принес... Вот...
2
В самом деле! Как он мог забыть о трубе? Тогда, кинувшись к домику, он уронил ее у березы и больше не вспомнил. Да, значит, в нервах все-таки сбой... Ведь совсем недавно из-за этой же трубы, когда ее стащили с подоконника, он прямо извелся. Чуть не плакал перед Мариной:
— Это же реликвия! Ей больше ста лет! Она от прадеда моего, адмирала Волынова, осталась! Я с этой вещью с детства не расставался!..
Марина, а следом за ней девицы-инструкторши подняли во всех группах большой шум, грозили, уговаривали. Никто, конечно, не признался, но на следующее утро труба опять оказалась на подоконнике. Ужасно жаль только, что на объективе уже не было медного венчика с узором из листьев и мелкими буквами на внутренней стороне: “Адмиралъ М.П. Волыновъ”. Видно, свинтили на память, паразиты. Они ведь всякие, нынешние детки-то...
Но все это лишь мелькнуло в голове у Валентина, пока он быстро двигался: запер дверь, бросил на постель трубу, ухватил Сопливика за локти и вынес на середину комнаты, под яркий плафон.
— Ты же дрожишь, чучело! Весь пропитался, даже в желудке дождь булькает!
— Не-а... Это не дождь, — отозвался Сопливик.
Валентин метнулся в душевую кабину. Все-таки чудесная штука эти дачные домики швейцарской фирмы! Не поскупился профсоюз! Тут и телефон, и кондиционер, и душ с маленькой квадратной ванной, и комбайн для стирки, сушки и глаженья белья! Живи и радуйся... Валентин покрутил краны, пустил очень теплую упругую воду. Душ загудел, как эхо ливня.
Валентин вернулся к Сопливику — тот растерянно стоял посреди натекшей с него лужи.
— Ну-ка, скидывай все...
— Да не... — Сопливик съежился то ли от смущения, то ли от зябкой судороги.
— Чудо ты непутевое... — Валентин присел, сдернул с него раскисшие сандалии-плетенки, стянул и шлепнул на линолеум одежонку. Сопливик не противился, только попискивал, как мышонок. Голый и несчастный, он оказался в серых подтеках, будто выбрался из болота. Валентин ухватил его за ребристые бока, вдвинул в кабинку под тугие струи. Сопливик взвизгнул, затрепыхался.
— Что? Горячо?
— Ага! Ай...
— Так надо, чтобы простуда не прилипла. Сейчас притерпишься.
— Ой... Ага...
— Что “ага”?
— Это... притерпливаюсь. Хорошо...
Он заулыбался. И, не стесняясь уже, затанцевал под теплым, совсем не похожим на уличный ливень дождем. Вскинул над собой руки. Глаза его блестели сквозь искрящуюся сетку струй. А по телу бежали мутные ручейки.
— До чего же ты перемазанный! — не сдержался Валентин. — Ни разу тут в баню не ходил, что ли?
Сопливик перестал танцевать и улыбаться. Съеженно обнял себя за плечи. Валентин разобрал за шумом воды:
— А там не помоешься...
— Почему?
— Потому что не дают... Пристают по-всякому и дразнятся. “Иди, — говорят, — все равно тебе не отмыться”...
— Свинство какое!
— Ага... Или одежду спрячут, и ходи как хочешь...
— Ох ты, мученик... Мыло на полочке, мочалка на крючке, отскребайся. А я стиркой займусь.
Прачечный комбайн был рядом с душевой. Отличная машина, сплошная автоматика. Система включилась, когда Валентин поднял крышку бака. На экранчике зажглось: “Не забудьте вынуть все из карманов загружаемой в емкость одежды”. Сервис!
В нагрудном кармане липкой и тяжелой рубашонки лежал значок со смеющимся солнышком и словами: “Пусть всегда буду я!” Без булавки. На трикотажных, похожих на тряпицу, которой мыли пол, шортиках тоже оказался карман. В нем нашелся пластмассовый жетон для игровых автоматов. Такие жетоны выдавались за хорошие поступки и образцовое поведение. Значит, Сопливик или выпросил его, или нашел, или, скорее всего, стащил... Потом под ноготь Валентину попалась твердая крошка. Похоже, что кусочек карандашного грифеля. Валентин поднес палец к свету. Под ногтем сидел малюсенький медный стерженек с резьбой.
Винтик! От кольца?
Валентин взял трубу. Там, где недавно было кольцо с узором, на не потускневшей еще меди чернели два отверстия для крепких болтиков. Валентин примерил тот, что нашел. Подходит... Открыл ножик и кончиком отточенного лезвия, как отверткой, завернул винт-малютку. Тот послушно вошел в резьбу, остался только шпенек — по толщине пропавшего венчика. Вот так. Вот вам и Сопливик... Господи, а что от него ждать?
Валентин поглядел на пластмассовую дверь кабинки. За ней — шум воды и возня. И кажется, довольное хихиканье.
“Ладно, потом разберемся”, — сказал себе Валентин. И пошвырял в машину одежду Сопливика. Агрегат плотоядно заурчал. Валентин опять обернулся к дверце.
— Сам отскоблишься или помочь?
— Не... Я сам! — откликнулся Сопливик сквозь журчание и плескание. — Только мыло в глаза...
— Ну, уж потерпи!
— Ага, я терплю...
Минут через десять Валентин извлек Сопливика из влажной жары кабинки — отмытого до скрипучести, чисто-смуглого, с розовыми пятнышками на коленках и подбородке — следами отвалившихся коросточек. Старательно вытер его с головой махровым полотенцем. Сопливик попискивал смущенно и благодарно. Проплешинки от болячек местами кровоточили. Валентин взял из аптечки пузырек с бактерицидкой и вату.
— Ну-ка...
Сопливик запищал сильнее.
— Цыц! — Валентин запятнал его желтой бактерицидкой, шлепнул по незагорелому месту, закутал в простыню и отнес на кровать. Сопливик из белого кокона весело блестел глазами.
Прачечный комбайн зазвонил и выдвинул пластмассовый поднос. На нем сухой стопкой лежала одежонка Сопливика. Отглаженная, пахнущая теплой чистотой. Майка и трусики оказались ярко-голубыми, шорты — кофейного цвета, а рубашка — салатной, с рисунком из желтых и коричневых листьев.
— Вот и готово. Одевайся... На ужин мы, конечно, опоздали. Сейчас попьем чаю, и я оттащу тебя в спальню.
— Как это... оттащу? — настороженно отозвался Сопливик.
— Заверну в плащ — и в охапку... А то ведь опять вмиг до ниточки пропитаешься...
За пластиковыми стенами продолжал гудеть ливень — ровно и неутомимо.
— Не... я сам добегу, — хмуро сказал Сопливик. — Тут рядом. — Он торопливо застегнул рубашку.
— Как это рядом? Через весь лагерь!..
— А я... в спальню не пойду. Я там давно уже не сплю.
— А где же спишь? — изумился Валентин.
— В гнезде... Ну, ящик такой фанерный, из-под пианино. На пустыре. Я туда натащил травы и мешков. Чтобы не холодно...
— А почему в спальне-то не ночуешь?!
Сопливик уже оделся и сел на кровати — ноги калачиком. Трогал на колене пятнышки. И, не глядя на Валентина, проговорил тихо:
— Да ну их... То прогоняют, а то... липнут...
— Как... липнут?
— Ну... не знаете, что ли? Лезут в постель, как к девчонке... Ласьен и его дружки...
— Гадство какое!
Ласьен (видимо, от слова “лосьон”) был смазливый длинный подросток с тонкой улыбочкой и хорошими манерами. Рядом с ним всегда крутились два-три дружка-адъютанта. Марина искренне считала их положительными личностями и активистами.
— Они часто так... к тем, кто поменьше, — еле слышно объяснил Сопливик.
Валентин выкрикнул в сердцах:
— Столько всякой мерзости!.. А вы! Ну почему вы-то, пацаны, молчите? Не спорите, не сопротивляетесь!
Все так же тихо, но с неожиданной упрямой ноткой Сопливик сказал:
— Я сопротивляюсь... Потому и прогоняют...
— Но почему никто не расскажет взрослым?
— Кому? Марине, что ли? Или Мухобою?
— Не Мухобою, а про Мухобоя! Как он вас...
— Боятся, — рассудительно вздохнул Сопливик.
А Валентин опять ощутил раздражение с оттенком брезгливости. И не сдержал досады:
— Я же не про тебя. А почему другие... Вот даже Митников. Тоже... как барашек на мясокомбинате.
Сопливик не обиделся. Наверно, и не учуял раздражения в свой адрес. Сказал, явно заступаясь за Илюшку:
— Митников-то не Мухобоя боится...
— А кого?
— Характеристики. Каждому ведь в конце смены характеристику пишут.
— Ну и... на кой она ему? В десять-то лет! В туалет с ней только...
— Не-е... Вы не знаете. Он ведь тоже интернатский, мы из одной группы...
— Ну и что?
— А недавно его это... в семью взяли. Молодые тетенька и дяденька, усыновить хотят. После лагеря... А он боится, что если они прочитают плохую характеристику, то передумают.
“Вот оно что...” — Валентин ощутил облегчение оттого, что Илюшкина покорность объяснялась так понятно. Ни при чем здесь ни природная трусость, ни мистика Босха.
— Бредятина какая-то, — проворчал он. — Разве детей любят за характеристики?
— Кого как, — с недетской умудренностью откликнулся Сопливик.
“Тебе, бедняге, никакая характеристика не поможет”, — подумал Валентин. Глянул на угловатое, некрасивое личико Сопливика — отмытое, с блестящими глазами, но все равно с печатью детдомовской неприкаянности. И сказал виновато:
— Как же тебя не хватились ни разу, когда ты в своем гнезде ночевал?
— Господи, а кому я нужен, — выдохнул Сопливик, и Валентина резанула эта простодушная горечь.
— Вот что, голубчик! Ни в какое гнездо ты не пойдешь! Будешь ночевать у меня. Там, где сидишь. А я — вот здесь... — Валентин дернул от стены запасную койку.
Сопливик не заспорил. Только заметил нерешительно:
— Может, лучше вы здесь, а я на откидушке? Она узкая, а я маленький.
— Нет, поспи хоть раз по-человечески... Послушай, а там, в гнезде твоем, неужели не страшно одному ночью-то?
— Если один, чего бояться? — совсем по-взрослому ответил Сопливик. — Вот когда все кругом пристают и дразнятся, страшно...
Валентин отошел и стал набирать воду в электрочайник.
“Если Мухобой узнает, что я оставил мальчишку у себя, будет у него козырь. Приклеит гад что-нибудь... “ласьеновское”, — думал он. И снова его тряхнула ненависть к Мухобою.
“Надо завтра сказать Илюшке еще раз, чтобы не боялся...”
3
Когда Валентин проснулся, Сопливик, уже одетый, сидел на кровати и... крутил в пальцах револьвер.
— Осторожно... — негромко выговорил Валентин. — Сиди тихо, не нажми там...
Сопливик глянул без страха и виноватости. С пониманием.
— Он ведь на предохранителе, я знаю...
Валентин мягко поднялся, взял “бергман” у мальчишки.
— Как ты его откопал...
— Я под подушку руку сунул нечаянно...
— Не следует совать руки куда не надо. Даже нечаянно... — сообщил Валентин с назидательностью, но полушутя, потому что чего зря пугать и без того затюканного Сопливика. Натянул брюки, сунул “бергман” за ремень, прикрыл надетой навыпуск рубашкой. Сопливик следил за ним серьезно и молча. Потом сказал:
— Вы не бойтесь, я никому не проболтаюсь... про это.
— Благодарю вас, мой друг. Я знаю, что вы умеете молчать как могила. Но секрета из вчерашнего скандала все равно не получится...
Валентин хорошо выспался и не чувствовал беспокойства из-за случая с Мухобоем. За окнами было сверкающее умытое утро. И даже Сопливик — с торчащими, как рожки, темными волосами, с пухлыми после сна губами — казался симпатичным. Некрасивый, но славный. Поблескивает глазами-угольками и даже улыбается слегка — нерешительной редкозубой улыбкой.
Солнечный зайчик щекотал Валентину угол глаза. Это на подоконнике сверкал под лучом медный край подзорной трубы. Валентин вспомнил про найденный винтик и слегка насупился в душе на Сопливика. “Хотя чего с него взять, с несчастного”, — подумал он. И вдруг осенило:
— Слушай, завтракать еще рано. Сделай сейчас для меня одно дело, а?
— Ладно! — Сопливик спустил с кровати ноги.
— Там, где ты нашел трубу, должно валяться медное кольцо с узором. Наверно, оно свинтилось с трубы. Поищи в траве, пожалуйста...
Может быть, если Сопливик и правда стащил и спрятал венчик, он его сейчас принесет — словно и в самом деле нашел в траве. Оба они будут знать, что это не так, и со стороны Сопливика получится молчаливое признание, а со стороны Валентина такое же молчаливое прощение. И для обоих это будет хорошо.
— Ладно, я сейчас, — отозвался Сопливик так бесхитростно, что Валентин засомневался: может, и ни при чем он?
Сопливик босиком скакнул к двери и там оглянулся:
— А если Мухобой меня увидит?
— Сразу тогда бегом ко мне!
— Ладно. А то начнет... как Илюшку...
— Слушай, — мрачнея, сказал Валентин. — А как ты думаешь, почему он не поставил Илюшку со всеми у флага, а начал отдельно... воспитывать?
Сопливик тоже насупился:
— Наверно, допрашивать хотел...
— Про что?
— Может, чтобы узнать, кто еще с ними ходил. Или как дорогу найти на поляну...
— Разве это секрет?
— Для кого как... — Сопливик босой пяткой зацарапал пластик пола.
— А ты думаешь... Илюшка сказал бы?
Сопливик быстро поднял и опустил угольные глаза.
— Я как могу знать... про другого-то... Я бы не сказал, хоть он убей. Но мне-то ведь все равно. Меня никто не усынавли... не усыновлял...
— Ну, беги, — вздохнул Валентин. И когда захлопнулась дверь, вдруг подумал: “Боже мой, а я ведь даже не помню, как его зовут по-человечески. Сопливик да Сопливик...”
Он умылся, расчесал бородку, убрал постели. Прошло еще минут пятнадцать, и Сопливик явился. Встрепанный, с прилипшими к мокрым ногам травинкам и без кольца.
— Нету нигде, всю траву обшарил... А вас тут какой-то дяденька спрашивает.
Дяденька оказался высоким, лысоватым и бледноглазым незнакомцем в очень аккуратном сером костюме. У Валентина неприятно засосало под сердцем.
— Валентин Валерьевич, я прошу прощения, что беспокою... Можно побеседовать? — Незнакомец мельком глянул на Сопливика. Тот смотрел недовольно и выжидательно.
— Ты беги завтракать без меня, — сказал Валентин и вспомнил вдруг: — Женька... Если что, заходи потом.
Сопливик молча взял у порога свои сандалии.
