Мячик
К августу Тюменка всегда сильно мелела. Усыхала. Кое-где она делалась такой мелкой, что можно перескочить без разбега. Воды почти всюду — по щиколотку и лишь в самых глубоких местах чуть выше колен. Русло съеживалось, осока, оказавшаяся в отдалении от воды делалась сухая, скрежетала, как жесть. Но стрекозы не покидали родную речку. Они по-прежнему шуршали над водой и травой слюдяными крыльями. Были стрекозы маленькие, с очень тонкими тельцами — в основном синие. Но изредка попадались красные и желтые. Пятнышки на прозрачных крыльях у каждой были того же цвета, что тельце...
Высоко в небе августовские норд-весты неторопливо двигали кучевые облака и шумели в верхушках тополей. А на дне лога было тихо и очень тепло.
Я часто играл в логу у обмелевшей речки.
Мой приятель Алька Головкин в начале августа уехал в деревню. Бегать каждый день к старым приятелям на улицу Герцена, где я жил раньше, было мне лень. И я играл один — в зарослях, на откосах и на берегу.
Отправляясь в лог, я надевал старенькие летние штаны, которые были у меня еще во втором классе. Теперь, когда я закончил уже четвертый, штаны стали тесноваты, зато в них удобно было бродить по Тюменке — строить плотины, собирать в карманы ракушки мелких речных моллюсков и пугать, бултыхая ногами, крохотных рыбешек.
Плотины я строил в самых узких местах. Меня толкала на эту работу наивная надежда: вдруг я сумею запереть Тюменку полностью. Понимал, что это — вопреки законам природы, но все-таки думал: а вдруг получится? Представлял, как вода замрет у плотины, а ниже ее русло сделается безводными усеянным всяким потонувшим мусором (вдруг найдется и что-то интересное?). Порой казалось, что я почти достиг цели. Плотина, сложенная из глыб сырой глины, вроде бы совсем останавливала течение. Но лишь на миг. Через секунду то в одном, то в другом месте упрямые струи размывали кладку, и вода устремлялась по привычному пути. Я тогда не знал выражения “Сизифов труд”, но это был именно он.
И надо сказать, что был такой труд совсем не в тягость. Мне нравилось единоборство с тихой, но хитрой и упрямой речонкой. А когда оно надоедало, я надевал брошенные в траве сандалии и шел “на войну”.
Вот еще зачем я надевал старые штаны — у них были “военные” лямки. С патронташами. Позапрошлым летом я пришил к лямкам брезентовое, собранные в гармошку ленты. Мучился с этой работой несколько дней и все же сделал, что хотел. Сам. В каждую складку “гармошки” можно было затолкать револьверную гильзу. В левый и правый патронташи их умещалось по тридцать штук.
Оружейные гильзы в те времена не были редкостью. Знающие люди (постарше и похрабрее меня) находили их на стрельбищах рядом с военным городком. Вообще-то гильзы после стрельбы полагается подбирать и сдавать, но, видимо, делалось это через пень-колоду. По крайней мере, те, кто ходил за такой добычей, без нее не возвращались.
Форма и калибр у гильз были самые разные. Но для наших ребячьих дел больше всех годились те, что от наганов. Они в самый раз надевались на карандаши — вместо колпачков. Из них получались хорошие наконечники для стрел — не острые, но крепкие и подходящие по весу. Шли они и на тяжелые орудийные стволы для кораблей, сделанных из сосновой коры. Кроме того, из них можно было делать неплохие колокольчики для удочек и свистки. Можно было играть ими как солдатиками. Ну и для моих патронташей они подходили в самый раз — и по размеру и по солидному виду.
Оснащенные гильзами, лямки приятно тяжелели, вызывая ощущение, что на тебе настоящие боеприпасы. Я казался себе матросом времен гражданской войны. Или, по крайней мере, юнгой из фильма “Мы из Кронштадта”. Куцые “шкерики” никак не напоминали героические флотские клеши, но похожие на пулеметные ленты лямки явно придавали их носителю мужественный вид. Приятели сдержанно завидовали.
Правда, этим летом я в таком виде уже не играл с приятелями. Прежние “фронтовые друзья” остались на улице Герцена, а топать к ним через полгорода с патронташами на груди я стеснялся. Взрослые прохожие будут таращить глаза, а незнакомые мальчишки хихикать и приставать. Но в логу всегда было пустынно, и я без опаски спускался туда с полным “боезапасом”.
Играть можно и одному, если есть хоть немного фантазии! А у меня, в дополнение к фантазии, было еще настоящее оружие. То есть почти настоящее. Раньше-то я играл с деревянным пистолетом, а в конце нынешней весны нашел на свалке ржавые останки нагана. Отчистил их, снабдил медным стволом, рукояткой и курком на резинке. Натуральный револьвер получился! Я заталкивал его за солдатский ремень, который мне подарил отчим, и отправлялся в разведку или в засаду на коварного врага.
Засады я устраивал в зарослях высоченных сорняков, которыми поросли откосы лога. Эти джунгли скрывали меня с головой. Звенела солнечная тишина. От запахов полыни и конопли кружилась голова. Мелкие семена сыпались под майку, жесткие листья царапали и щекотали кожу. Но я терпел — на войне как на войне. Было необходимо выследить и уничтожить злодеев.
Своих противников я в этих засадах никогда не представлял людьми. Мой отчим — охотник, стрелок-спортсмен — давно привил мне истину, что нельзя ради игры и забавы целиться в людей из настоящего оружия. Это неприлично, это грех и дурная примета. И в конце концов это обязательно приводит к беде. А сейчас-то как раз была с одной стороны игра, а с другой — настоящий (хотя и ржавый, не действующий) наган.
Поэтому я придумал врагов, похожих на зубастых двухметровых горилл. Они были в рогатых касках и с немецкими автоматами, но явно не люди. Просто фашисты во всей их звериной сути. Бессловесные, злобные, хищные. Таким только попадись в лапы...
Выследив чудовищ, я умело вставлял гильзы (боевые патроны!) в гнезда барабана, наводил на врагов ствол и открывал из чащи огонь.
— Тах!.. Тах!.. Тах!..
После каждого щелканья курком я поворачивал барабан. А после шестого выстрела выбивал из барабана проволочным шомполом “стреляные гильзы”. Подбирал и складывал в кармашек. Чтобы все было, как по правде...
Вот так я однажды безжалостно уничтожил целую орду фашистский тварей, освободил воображаемых пленников, а сам счастливо избежал гибели и ран. Лишь одна вражеская пуля (а на самом деле — колючка) чиркнула меня по локтю. Я погладил рану помусоленной ладонью, заново зарядил револьвер и оснастил патронташи и, почесывая ноги и плечи, выбрался из бурьяна и чертополоха на открытое место. К пологой глиняной осыпи.
Был уже вечер. Солнце ушло за кромку высокого берега. Где-то слышались очень далекие голоса, прогудела машина. А здесь, в логу, самым отчетливым звуком было тихое воркование обмелевшей Тюменки — она неторопливо размывала мою построенную днем плотину. Потом я услышал еще один тихий звук — что-то легонькое катилось вниз по осыпи.
Это был мячик. Потертый синий мячик с белой полоской “по экватору”. Величиной с небольшое яблоко. Он прикатился прямо к моим сандалиям и застрял в стеблях подорожника.
Я поднял мячик и вскинул глаза.
Высоко на берегу стоял мальчик. Скрытое от меня солнце оранжево искрилось в его светловолосой стрижке.
— Эй! Это твой мячик?! — громко сказал я. Голос мой с неожиданным звоном разнесся в тишине лога.
— Да! — так же звонко отозвался сверху мальчик. — Брось его мне, пожалуйста!
Было бы понятнее услышать другое: “Конечно мой, не лапай!” Или так: “Кидай быстрее, чего смотришь, как мышь на сало!” Такова была манера мальчишек, среди которых я обычно вращался. Даже воспитанный Алька Головкин обошелся бы в данной ситуации без “пожалуйста”. А этот незнакомый пацан разговаривал, как те “хорошие мальчики”, что встречаются в детских фильмах и книжках.
Я, однако, не почувствовал ни досады, ни насмешливого удивления. Может, потому, что в тишине лога было что-то слегка сказочное. Мне и раньше приходилось ощущать здесь по вечерам нечто похожее. Вроде как ожидание какой-то находки или необычной встречи.
Оттого, быть может, и слова такие отчетливые, а голоса звонкие.
— Наверно, мне до тебя не добросить! — с прежней громкостью признался я. В таких случаях лучше не хвастаться, не казаться сильнее, чем есть, чтобы не оскандалиться.
— Тогда я спущусь! — донеслось сверху.
Мальчик на фоне вечернего неба раскинул тонкие руки и побежал вниз по сухой сыпучей глине. Побежал зигзагами, чтобы не случилось опасного разгона. Ловко тормозил на поворотах подошвами. Глинистая пыль вырывалась из-под сандалий. Через несколько секунд он оказался передо мной.
Мальчик был такой же, как я. Тоже белобрысый, лопоухий и одетый почти так же, только без патронташей и без ремня с засунутым за него револьвером. Я почему-то слегка застеснялся своего вооружения. Протянул мячик.
— Спасибо... — он взял мячик в ладони. Покачал его, словно побаюкал. Потом зачем-то подышал на него, вытер о майку. Глянул на меня. — Он сбежал... Мы играли, играли, а потом он прыг в сторону — и сюда. Не правда ли, хитрый какой?
— А с кем ты играл? — Я опять глянул наверх. Странно, что приятели мальчика не показывались на кромке берега.
— Да вот с ним же! — сказал мальчик со спокойной веселостью. И чуть подбросил мячик на ладони.
Игры с таким вот мячиком известны каждому. Это и “вышибалы”, и “собачка”, и “штандер”, и “лунки”, и много еще всякого Но известно так же, что все эти игры требуют компании. А в одиночку — как? Разве что стукать мячиком о стенку и ловить. Но на пустом поле Царева городища, откуда спустился мальчик, не было ни забора и даже ни единого столба.
— Вот удивительно Скажи, если можно, как ты играл с ним один? — спросил я, чувствуя, что невольно подчиняюсь тону мальчика.
— Очень просто! Подброшу — поймаю, подброшу — поймаю. Или пущу изо всех сил по траве, а сам вдогонку. Успею поймать, пока не остановился, или не успею...
Я подумал, что он говорит о мячике, как о живом. А еще подумал: неужели он не заинтересуется моим оружием? Я и стеснялся немного своего военного вида, но и гордился тоже...
Мальчик словно услыхал мои мысли. Прошелся глазами по “пулеметным лентам”, остановил взгляд на револьвере.
— Он был раньше настоящий?
— Был... — вздохнул я. — Посмотри, если хочешь. — И торопливо выдернул наган, протянул.
Мальчик сунул мячик под майку, взял мое оружие, покачал. Кивнул:
— Тяжелый...
— Да. Потому что он и сейчас почти настоящий. Только не стреляет...
— Я догадался, что не стреляет — улыбнулся мальчик. И протянул револьвер обратно.
— Как же ты догадался? — сказал я слегка уязвленно. — Он мог бы и стрелять, если бы я захотел. Хотя бы пистонами.
— Но я же не слышал ни одного выстрела. Потому и догадался... А еще догадался, что это ты строишь тут плотины. Правда?
— Правда, — не стал отпираться я.
— Ты хорошо строишь. Только надо оставлять проток для воды. Трубу или лоток. Иначе обязательно размоет.
Я решил не объяснять, что у меня была другая задача. Мальчик решит, чего доброго, что я ненормальный. А он мне нравился. И я кивнул в знак согласия. Мальчик сказал:
— Я хотел один раз вставить в плотину кусок водосточной трубы...
— Почему же не вставил?
— Ну... подумал: вдруг тот, кто строил, обидится. Скажет, вот кто-то посторонний полез не в свое дело...
— Я бы не обиделся, — проговорил я. И стал неловко заталкивать наган за ремень. Мальчик достал мячик из-под майки, снова побросал на ладони. Быстро глянул на меня:
— Хочешь, поиграем вместе?
— Да! — быстро сказал я. Потому что очень хотел. — А как? В войну или в мячик?
— Конечно, в мячик! У меня же нет оружия.
— Тогда надо там, где ровно! Пошли наверх!
И мы стали забираться по глинистому склону. И получилось само собой, что взяли друг друга за руки. И помогали друг другу, если наши одинаковые стоптанные сандалии начинали скользить на осыпи.
Запыхавшись, мы встали на травянистой верхней кромке. И были здесь, как и прежде, одни. Заросшее сорняками поле Царева городища широко лежало в свете вечерних лучей. Наши длинные тени легли на верхушки трав. Ветра к вечеру совсем не стало, неподвижно висели над нашими тенями пушистые летучие семена.
Мы снова посмотрели друг на друга. И опять мне подумалось, что он такой же, как я. Даже дырка на его голубой застиранной майке была, как у меня.
— Давай в “воротца”! — улыбаясь, предложил он.
— Давай!
Это была самая простая игра для двоих. Один, как вратарь, стоит в самодельных воротах, другой старается закинуть в эти ворота мячик. Если вратарь пропустит бросок, он пускает на свое место “кидальщика”.
Ворота мы выбрали между двух кустов сухого репейника. Мальчик зажал в кулаке две травинки: кто вытянет короткую — вратарь. Выпало ему...
Обычно такая игра довольно быстро надоедает. Но нам не надоедала. И мы не очень-то стремились забить друг другу гол. Я старался бросать так, чтобы мальчик, хотя и не без труда, поймал мяч в полете. Было приятно смотреть, как ловко это у него получается. По-моему, и он бросал так же, когда мы менялись местами.
И мячик, по-моему, подыгрывал нам...
Наконец покрасневшее солнце съехало за крыши дальних кварталов. Небо над крышами сделалось оранжевым, в нем загорелась пунцовая полоска облака. Резко запахло полынью. Мы, чтобы отдохнуть, сели рядышком в траве. Я молчал, мальчик тоже молчал. Постукивал мячиком по зеленым от травяного сока коленкам. Потом вздохнул:
— Домой пора... — И хотел спрятать мячик под майку.
— Дай, пожалуйста, подержать, — попросил я. Мне захотелось попрощаться с мячиком, как с маленьким приятелем. И мальчик понял:
— На...
Мячик был теплый, не очень тугой, скорее с ощущением живой мягкости — такой же, как у щеки моего братишки-малыша. Я погладил его мизинцем. И вдруг решился.
— Слушай, а давай меняться! Ты мне мячик, а я тебе наган!
Конечно любой пацан со стороны посмотрел бы на меня, как на чокнутого. С одной стороны обычный старый мячик, а с другой — хоть и ржавый, поломанный, но “бывший правдашный” револьвер. Но во мне сейчас неизвестно откуда появилась иная система ценностей, своя.
Однако и у мальчика она была своя.
— Н-нет... — с неудовольствием сказал он. — Я не хочу.
Мне самое время было остановится, чтобы не порвать первой ниточки приятельских отношений. Но я глупо сказал:
— Таких мячиков полным полно на свете. А наган — это же редкая вещь. Может, из него тут в гражданскую войну стреляли...
— Ну, в том-то и дело... — со спрятанной досадой выговорил мальчик. — Из него стреляли... а мячиком играли. Они же разные. Одно на другое не меняется, так нельзя...
Кажется, он пытался объяснить мне то, что для него самого было просто и бесспорно. И я начал ощущать его понимание. Только в нем оно было ясным, изначальным, а во мне проступало смутно и медленно...
— Ну ладно... — Я встал, начал застегивать на себе снятый перед игрой ремень, сунул за него револьвер. Мальчик вскинул на меня глаза. К нему вернулась спокойная веселость:
— Можно ведь сделать обыкновенно! Бери его просто так! — Он взял мячик из травы и бросил мне. Я машинально подставил ладони.
Мальчик пружинисто вскочил.
— Пусть он будет твой, если хочешь.
— Но... я же... — счастливое смущение вылилось на меня, как теплый вязкий кисель.
— Бери, вот и все... А мне дай знаешь что? Один патрон... — Мальчик мизинцем коснулся моей “пулеметной ленты. — Я в него буду свистеть.
Я, неловко сопя, выбрал для мальчика самую блестящую гильзу. И он тут же дунул в нее, получился чистый мелодичный звук. Мальчик глянул с хитринкой:
— А мячик, он ведь даже и не мой...
— А чей? — слегка испугался я.
— Неизвестно. Я утром нашел его в канаве. Может быть, он такой... путешественник. Жил у кого-то, а потом сбежал, как колобок. И попал ко мне. А теперь пусть у тебя поживет.
— От меня не сбежит, — неловко пообещал я. И сунул резиновый “колобок” под майку — в точности, как делал это мальчик. И спохватился: — Спасибо...
— Не стоит, — серьезно сказал мальчик. И встряхнулся: — Ну что, по домам?
— Ага, — вздохнул я. — Ты где живешь?
— Там, — он махнул в сторону чернеющих на закате крыш.
— А сюда еще придешь?
— Приду. А ты?
— Конечно! Завтра!
— И я завтра. В два часа, ладно?
— Ладно!
— Ну, пока... — И он сразу стал уходить. Шагов через двадцать оглянулся и помахал мне. И я помахал. Больше он не оглядывался, шел через траву, превращаясь в тонкий силуэт и делась все меньше. И все время посвистывал гильзой.
Я смотрел мальчику вслед, пока он не пересек все поле. Потом он, еле различимый, как бы погрузился в траву — стал спускаться с дальнего берега, чтобы пересечь другой рукав лога.
Тогда и я начал спускаться. И думал, что не знаю, как его зовут. И он не знает про меня. В ту пору у мальчишек было не принято знакомиться с ходу. Считалось, что если сразу спрашиваешь “как тебя звать”, значит, навязываешься в друзья. А навязываться нельзя, дружба — дело тонкое... Ладно, может быть, завтра...
В логу по-вечернему резко запахло болотом. Кое-где вдоль Тюменки появились полосы тумана. Воздух лежал слоями — то очень теплый, то прохладный. При спуске я проник через несколько таких слоев.
У речки было прохладно. Можно было перескочить на другой берег, но я снял сандалии и вошел в воду. Пусть прохладные струйки слижут со щиколоток зуд от кусачих сорняков. Но струек я не ощутил. Вода в этом месте застоялась и была совсем гладкой. В ней отражалось высокое, все еще светлое небо. И я отражался, перевернутый.
Я нагнулся, чтобы получше разглядеть себя. Лицо было темным и все же хорошо различимым. И... я увидел того мальчика.
То есть, это был я, но в то же время и тот мальчик. Да, я и раньше улавливал сходство, но оно было в росте, в одежде, в остроте загорелых плеч и локтей. В белобрысой прическе “полубокс” — когда-то короткой, но к августу изрядно отросшей. А сейчас я увидел и удивительную похожесть лиц. На минуту даже не по себе стало. Я не знал тогда слова “мистика”, но ощутил эту мистику кожей.
Уж нет ли здесь какого-то колдовства, кем-то навязанной сказки или сна? Может быть, мне показалось от полынного запаха, что откуда-то я сам пришел к себе, чтобы подарить синий мячик?
Зачем? И откуда? Понятие “параллельные пространства” мне в ту пору тоже было незнакомо, но интуитивно об их существовании я догадывался.
Я всматривался все пристальнее. И все больше мне хотелось быть таким, как он. Потому что у того мальчишки — я чувствовал это — был более чистый, более ясный и смелый, чем у меня, характер. “Пулеметные ленты” теперь показались мне смешным детсадовским маскарадом. А наган... Я понимал, что могу потом пожалеть, но понимал и то, что в эту минуту надо действовать, как велит душа. Я вынул револьвер из-за пояса, выдернул из него и сунул в тесный кармашек (пригодится еще на что-нибудь) медный ствол. И кинул лишенное дула оружие далеко вдоль русла. Булькнуло...
Затем я побросал в воду гильзы. Оставил лишь одну — для свистка. Завтра мы с мальчиком сможем играть в пряталки, подавая друг другу сигналы из зарослей...
А назавтра дико испортилась погода. Несколько дней лил холодный непрерывный дождь. Взрослые безрадостно говорили, что это уже осень. Одна лишь надежда, что в сентябре, может быть, выдастся несколько дней бабьего лета.
В такую слякоть нечего было думать соваться в лог. Склоны стали скользкими, заросли напитались водой. Тюменка сделалась желтой и разбухшей. Конечно, я грустил. Гладил мячик и шепотом утешал его и себя, что, может быть, все еще наладится.
Взрослые ошиблись, лето вернулось в последнюю неделю августа. Едва дождавшись солнца, я побежал по скользким тропинкам в отсыревший лог. Но мальчика там, конечно, не встретил. И ходил потом еще раз и еще, даже в сентябре. Но напрасно. И вдруг понял, что встреча эта с самого начала была запланирована судьбой как единственная. С каким-то особым смыслом.
Зимой мы переехали ближе к центру, и я оказался опять рядом с милой моему сердцу улицей Герцена. Снова были рядом привычные с дошкольных времен друзья-приятели. Встреча в логу вспоминалась теперь так, будто и вправду была сном. То, что она не сон — доказывал синий мячик. Но... мало ли откуда такой мячик может взяться?
В первые дни, пока я грустил по мальчику, мячик ночевал у меня под подушкой. А потом, после переезда, я поселил его в корзине со всяким своим мелким имуществом.
Но нет, я не забыл про мячик. Он сделался одной из моих привычных игрушек. Следующим летом, отправляясь к друзьям на улицу Герцена, я часто брал мячик с собой. Мне шел двенадцатый год — возраст, когда у мальчишек той поры игры в лапту, в ляпы-выставлялы и в “штандер” были привычным и частым развлечением.
Однажды под вечер играли в “штандер”.
Нынче игра эта почти забыта, а в середине двадцатого века в летних дворах и переулках только и слышалось: “Штандер!.. Штандер!..” То есть “стой, ни с места!” Кто-то один швырял мячик свечкой над головами и выкрикивал имя другого. Тот, кого кликнули, мячик ловил и тогда кричал это “тормозящее” слово. И разбегавшийся народ замирал. Поймавший мячик выбирал жертву из тех, кто поближе, и должен был, не сходя с места, заляпать ее точным попаданием. Ну а концовки были разные. Иногда игроки просто менялись местами, а порой самому невезучему назначали несколько “горячих” мячиком меж лопаток. Поэтому твердые мячики (например для тенниса) для такой игры не брали.
Вариантов у игры было множества, новые правила часто выдумывались на ходу. Например в тот раз мы играли не во дворе, а на улице и договорились, что каждый кон будем начинать с того места, где заляпали последнего неудачника. Таким образом вся команда постепенно смещалась вдоль квартала по пыльной дороге, по заросшим одуванчиками канавам и дощатым тротуарам (к неудовольствию сидевших у ворот соседок).
Наконец мы оказались на углу улиц Герцена и Челюскинцев. Вовка Покрасов схватил мячик, прицельно глянул в зенит.
Я считаю, я считаю,
Я на третий раз кидаю!
Раз, два... три!
При слове “три” все рванули кто куда, а Вовка зафитилил мячик в высоту.
— Славка! — прокричал он.
Я резко тормознул, бросился обратно, чтобы с лету поймать мячик в ладони. Задрал голову...
Мячика не было. То есть он не летел ко мне. Он гулко стукнул о крышу двухэтажного деревянного дома.
Стукнул — и больше ни звука.
Ребята медленно сошлись в кучку.
— Всё, копец шарику, — с сумрачным злорадством сообщил рыжий Толька Петров.
Вовка Покрасов виновато сопел.
— Фиг туда заберешься, — сказал Амирка Рашидов.
Семка Левитин высказал предположение, что мячик застрял в водосточном желобе и сам по себе, конечно, не скатится.
Со двора на крышу можно было, наверно, забраться по приставной лестнице. Но попробуй-ка! Взрослые жильцы такой вой поднимут: “Хулиганы! Марш отсюда!..”
Когда-то в этом доме жил товарищ моего старшего брата Витя Ножкин. Но, сейчас, увы, все здешнее население было незнакомым. И старый дом с деревянной резьбой на карнизах и узорчатой жестью водосточных труб был для нас полностью чужим и неприступным, как крепость.
— Да ладно, — решил наконец деловитый Вовка Пятериков. — Я сейчас за своим мячиком сбегаю.
Я стоял с равнодушным лицом. Потеря старого мячика не считалась такой бедой, из-за которой пятиклассники распускают нюни. А что у меня на душе — это мое личное дело. Лишь мой друг Семка Левитин (он-то лучше всех знал меня) шепотом утешил:
— Да ладно, чего уж теперь...
— Чего уж теперь, — сказал и я. И постарался успокоить себя мыслью, что мячик-то — он ведь путешественник. Пожил у меня, а теперь отправился искать новых приключений. Когда-нибудь скатится с крыши и прыг-скок по неведомым дорожкам...
Вовка Пятериков прибежал со своим красным мячиком. Игра пошла по новому кругу. Было лето пятидесятого года...
А в семьдесят третьем году я проездом, на несколько часов, оказался в Тюмени.
До этого я не был в родном городе несколько лет и теперь пошел бродить по знакомым улицам. Стояла середина лета, но день выдался прохладный и пасмурный, недавно прошел дождь. В клочкастых облаках лишь изредка просвечивала желтизна. Одноэтажный домик на улице Герцена, где я провел свое дошкольное детство, стоял с закрытыми ставнями. Двор, в котором когда-то обитали мои друзья, был пуст. Многое оказалось уже незнакомым, перестроенным. Лишь могучий тополь по-прежнему охранял пространство наших давних игр. Я потрогал щекой его влажную бугристую кору: “Привет, старик...”
Потом я прошел туда-обратно несколько кварталов. В сыром воздухе пахло знакомой с детства травой — городской безлепестковой ромашкой. Запах ее похож на земляничный. Я смотрел по сторонам. Вот дом, в котором жил когда-то мой друг Юрка Рудзевич. Вот крохотный домик с венецианским окном, который мне всегда казался немного заколдованным. Вот деревянная больница, где я лежал со скарлатиной (а приятели с ближнего двора прибегали ко мне под окна палаты)...
Я подошел к углу улицы Челюскинцев. Из ржавой водосточной трубы с журчанием и плеском бежала струйка. Падала в прозрачную круглую лужицу.
В лужице, купаясь и подставляя струйке блестящие бока плавал мячик.
Синий, с белым пояском.
Неужели тот самый?!
А почему бы и нет? Наверно, в давнем пятидесятом году застрял на крыше в жестяном желобе или под оторванным кровельным листом, а сейчас наконец сильный ночной ливень освободил его. Мячик нырнул в водосточную трубу и — “здрасте, вот он я!”.
— Здравствуй, малыш... — Я присел на корточки, взял мокрый мячик в ладони. Он сразу стал высыхать и будто затеплел изнутри. Я погладил его и положил в карман плаща.
И сразу вся эта скучная, ненужная мне командировка показалась важной, исполненной особого смысла. А серый день сделался ласковым и серебристым...
Потом синий мячик жил у меня дома несколько лет. Но я опять же не стал делать его сувениром или талисманом. Им играл мой старший сынишка, играли соседские ребята. Гонял его по углам рыжий мамин кот... И в конце концов мячик опять пропал. “Ну и ладно, — решил я. — Видимо, снова отправился бродяжничать...”
Еще одна встреча с мячиком случилась в девяностом году. Я с женой и четырнадцатилетним сыном путешествовал по Волго-Балту на туристическом теплоходе. Плавание подходило к концу. Утром четырехпалубный “Юрий Андропов” причалил к дебаркадеру рядом с какой-то деревенькой. Это была так называемая “зеленая стоянка”, последняя перед столицей. Жена осталась в каюте, а мы с Алешкой отправились на прогулку. Бродили по вытоптанным лужайкам ближней рощицы, лениво перекидывались сосновыми шишками. Я заметил в траве корягу, похожую на припавшего к земле громадного кота. Приподнял ее, чтобы поставить “котика” на задние лапы. И тогда из-под коряги к моим башмакам выкатился синий, с белой полоской мячик.
Потертый, знакомый. Соскучившийся.
Алешка не сразу понял, почему я так по-детски обрадовался. Я торопливо объяснил, что в точности такой же мячик был у меня в детстве. О том, что, возможно, он тот самый, я, конечно, сказать не посмел. Но для себя-то решил сразу — случилось невероятное.
Мы долго перекидывались мячиком среди кустов и сосен, и я вновь чувствовал себя тюменским пацаном. Наконец мы оказались на берегу. Травянистая поляна полого уходила к воде. Туда вел длинный дощатый тротуар, в конце которого торчал над водой фанерный домик. Наверно, пристань для катеров. Вход на тротуар преграждала высокая проволочная изгородь.
Мячик вдруг выскользнул у меня из пальцев. Поднырнул под проволоку, запрыгал вниз по доскам. Резво так, ловко, словно дразнил нас. Или звал поиграть в догонялки.
Мы растерялись. А мячик исчез в широкой щели, недалеко от домика.
Конечно, надо было искать проход, спешить вниз, догонять беглеца. Но в изгороди не было прохода. А внизу у домика маячил какой-то дядька, скорее всего сторож. Я всю жизнь боялся сторожей и вахтеров... И тут загудел теплоход. Это был уже не первый гудок. Возможно, даже последний перед отходом. Я взял Алешку за руку.
— Идем! — До пассажирского дебаркадера было метров сто.
— А как же мячик!
— А мама? Она там с ума сходит!
И мы заспешили. Алешка не упрекал меня.
Теплоход и правда отвалил, едва мы зашли на палубу. Не зря спешили. И все же меня царапала совесть.
А потом случилось то, чего не забуду никогда. Мы стояли на кормовой палубе. И когда корма поравнялась с катерной пристанью, мы снова увидели мячик. Синий, блестящий, он прыгал недалеко от берега в мелких волнах. Прыгал так, словно хотел подскочить повыше и перелететь на палубу, к нам...
А может быть, он просто резвился, купался? Или отплыл от берега, чтобы проводить нас? Да нет же, он хотел с нами.
Мы с Алешкой посмотрели друг на друга.
— Ну, у него своя дорога, — неловко сказал я. — Повидался с нами, а теперь отправился дальше. Путешественник...
Алешка молчал. Мне даже почудилось, что он думает обо мне с печальным упреком. Конечно, я был не прав. Но так мне показалось, потому что сам я о себе думал тогда горько и безжалостно. И думаю до сих пор. И ругаю свое взрослое здравомыслие, свою дурацкую осторожность. Ну, что, в конце концов, могло случиться, если даже опоздали бы на теплоход? Догнали бы по берегу на такси или попутных машинах. Не в диком же краю... Были бы, конечно, несколько часов нервотрепки и волнений, зато мячик остался бы с нами. Зато не пришлось бы вспоминать все эти годы, как он прыгает среди волн в безнадежных попытках догнать нас.
...Иногда я обрываю эти мысли. Опомнись! Любой здравомыслящий читатель сочтет тебя идиотом. Среди множества глобальных проблем, экономических кризисов, экологических катастроф, кровавых событий в горячих точках и сообщений про летящий к земле астероид ты, выживший из ума пенсионер, печалишься о каком-то старом резиновом мячике... Но... верите или нет, а едва вспомню, как он, беспомощный, прыгал в гребешках желтой воды, комок встает в горле. Так бы и дал себе с маху по роже!..
И вот еще на чем ловлю себя. С какой стати я вздумал затолкать историю о мячике в цикл “Паустовские рассказы”? Нигде у Паустовского ни про какие мячики я не читал. Но, поразмыслив, понимаю, в чем дело. Когда-то я видел фотографию мальчика Костика. Он снят в дедовом хуторе Городище. Снимку около сотни лет. Костик стоит среди зарослей чертополоха. Наверно, он только что играл здесь, воображая себя казаком-запорожцем (играл в одиночку, как и я в зарослях тюменского лога). Он подпоясан широким , похожим на военный, ремнем — тоже как у меня. И Городище у нас в Тюмени было. Даже не одно, а три — Большое, Малое, Царево...
Столько похожего.
Но и здесь меня грызет совесть. Мне кажется, что мальчик Костик смотрит с фотографии на меня с укоризной: “Я-то ни за что не оставил бы свой мячик...” И тот мальчик, в логу, не оставил бы. Он доверил мячик мне, а я...
Лишь одно слегка утешает меня. Надежда, что может быть, я повстречаю мячик снова. Или найду где-нибудь в траве газона, или вдруг в парке какой-нибудь малыш догонит меня:
— Дядя, это не вы уронили под скамейку?
Конечно, чудес не бывает. И смешно: с какой стати малыш со своей находкой будет догонять меня? Он же знает: старые дяди не играют мячиками... И все-таки думаю порой — вдруг мячик вернется?
Я знаю: если бы это случилось, я обрел бы что-то важное и постоянное. И на этот раз — навсегда, до конца дней. А может быть, и после конца...
Февраль — апрель 2001 года.
