Владислав Крапивин. Под созвездием Ориона. Часть первая

Говорят, всех (или очень многих) литераторов при достижении определенного возраста тянет к мемуарному жанру. Сам я поддавался этому соблазну неоднократно. Написал два цикла автобиографических повестей, а потом “Опыт короткого дневника с длинными воспоминаниями” (и часть этих воспоминаний даже опубликовал в “Уральском следопыте” под названием “Однажды играли...”).

Что касается меня, грешного, то я отнюдь не помышляю в чем-то сравняться с именитыми мастерами. Просто подобные “писания” — хорошая возможность вернуться в прошлое, вдохнуть воздух давних лет и снова встретиться с друзьями, в том числе и с теми, которых уже нет...

И почему бы и не позволить себе такое дело? Имею право! Вчера отнес в “Следопыт” дискету с только что законченным произведением, написанным в строгих традиционных рамках литературного жанра — с романом “Лужайки, где пляшут скворечники”. Это была давняя работа, я обещал ее еще Виталию Бугрову — значит, более пяти лет назад. И теперь... Как там у Александра Сергеевича?

Грусть тревожит в основном из-за неизвестности: как там, в редакции, отнесутся к этим самым “Скворечникам”? Но в любом случае есть какое-то время, чтобы отдаться воспоминаниям... А о чем?

Эти страницы я начинаю писать 12 августа 99 года. Вчера было солнечное затмение. На Урале — не полное, “на половинку”. Глянул сквозь стеклышко, которое закоптила жена. Ну, затмение как затмение, видел такие и раньше. Главное же — то, что предсказанный Нострадамусом и другими вещателями будущего всеобщий конец света не состоялся. Слава Богу! А что касается отдельных и многих признаков Апокалипсиса, то они начались не вчера и кончатся, видимо, не завтра. Стоит включить телевизор и... Да ну его к лешему!

Только что вернулся с очередного совещания в поддержку журнала “Урал”. Главная польза от таких совещаний — то, что есть возможность потолкаться среди братьев-писателей и журналистов, узнать новости и отвести душу в суждениях о современных событиях в литературе и политике.

По коридору, махая листом с каким-то текстом, сверкая очками и погонами, носился поэт Александр Кердан. Я ухватил его за рукав и попросил объяснить мне, тупому в военном деле прозаику, кое-какие вопросы, касаемые Дагестана...

Полковник по-офицерски прямо глянул мне в глаза и внятно изложил свое мнение в таких выражениях, которые здесь я приводить не стану. Главное, что мнение это вполне совпадало с моим.

...Сейчас, оторвавшись от клавиатуры, попробовал найти Южный крест (“Crux”) на штурманском звездном глобусе, который давным-давно подарил мне знакомый моряк-балтиец. По вечному “закону подлости” именно это созвездие на желтом лаковом шаре оказалось полустертым. Все же разобрал кое-как, что часть его можно сравнить со звездами на полевом погоне своего коллеги.

Случилась та поездка почти полжизни назад, в ноябре семьдесят второго года. Весьма интересное было время. Тропики, Атлантика, отель-небоскреб “Гавана либре” (бывшая “Гавана Хилтон”), коктейль “Дайкири”, мельканье провинциальных городков (Матансас, Пинар-дель-Рио, Канделария, Сан-Кристобаль...), старые экзотические кабачки “Бодегито дель медио”, “Лос дос эрманос и “Ла каса де лос винос”; воспетый Хемингуэем портовый район Гаваны; весьма по-дружески настроенные кубинские поэты и грозовое предощущение чилийских событий, зреющих совсем неподалеку...

Когда мы, четыре члена советской писательской делегации, пришли в Кубинский союз писателей и художников, чтобы поздравить Гильена с недавним семидесятилетием, вручить сувениры и провести часок за дружеской беседой, классик поздравления и сувениры с удовольствием принял, беседой — весьма непринужденной — удостоил, но вынутую нами бутылку столичной распечатать не дал, приобщил ее к сувенирам и спрятал в шкаф. Объяснил, что распивать водку без коллег по кубинскому писательскому сообществу ему неловко, а если этих коллег пригласить, они сейчас, с утра, накачаются и весь день не будут работать. Потом, после визита, нам пришлось компенсировать “сухость” беседы в прохладном подвальчике напротив отеля — уютном заведении с телефоном начала века и старинным портретом неизвестной нам дамы на стене...

Долго собирался описать эту поездку (она стоила того) в документальной повести, да так и не удосужился... А никаких созвездий — ни знакомых северных, ни экзотических южных — разглядеть в экваториальном темном небе мне тогда не удалось. Чаще всего по ночам небо затянуто было полупрозрачной дымкой (кубинцы говорили, что это предвестие близкого тропического урагана, который, к счастью, так до нас и не добрался).

Лишь один раз мне показалось, что я заметил в разрыве летящих облаков трехзвездный пояс нашего родного Ориона. Но за достоверность данного факта ручаться не могу, ввиду специфичности условий наблюдения.

Дело в том, что в тот вечер “имела быть” дружеская встреча с кубинскими коллегами в знаменитом кафе “Тропикана”. Обещано было весьма смелое (по тем временам и понятиям) зрелище стриптизного толка (“шоу”, как сказали бы сейчас). Однако вместо этого показали ансамбль из дружественной Болгарии, в котором дальше заурядных купальников дело не пошло. И с не оправдавшего наши надежды зрелища мы перенесли внимание на знаменитый гаванский ром лучших сортов.

Друзья-кубинцы учили нас пить, наливая ром на дно фужера и заполняя оставшееся пространство кока-колой (или чем-то вроде). Я же и рыжебородый Игорь Нагаев (зам. редактора журнала “Детская литература”), слегка развеселившись, сообщили друзьям, что российские традиции диктуют иные пропорции: рому полный бокал, а газировки — чуть-чуть, сверху. Кубинские коллеги попробовали и одобрили.

Что с ними стало потом, не знаю. А себя помню уже в машине — в длинном полуразвалившемся “форде”, который водил шофер “ихнего” союза писателей (и художников заодно!) по имени Хесус. Кстати, бывший капитан армии Фиделя (по кубинской табели о рангах ого-го какое звание!).

Так вот, этот капитан Хесус, не скованный советскими правилами безопасности движения, видимо, тоже кое-чего принял в “Тропикане”, на веранде среди черных ночных пальм и цветных фонариков. По крайней мере, злополучный “форд”, который вечно ломался (“Трансмисьон — крак”, — говорил тогда Хесус), на сей раз ехал то боком, то кормой и лишь изредка вперед радиатором. Столь удивительному способу передвижения способствовал скользкий асфальт. Через каменный парапет знаменитой набережной Малекон хлестали штормовые волны. Возможно, это начинался обещанный ураган.

Помню, что у себя на восемнадцатом этаже я вышел из лифта твердой походкой и даже сказал милой горничной-мулатке “буэнос ночес”. И отметил про себя, что небоскреб “Гавана либре” слегка раскачивается. В этом не было ничего удивительного: я слышал и раньше, что верхние этажи высотных зданий при ураганных ветрах подвержены некоторым колебаниям.

Однако же следующее мое воспоминание — то, что я лежу (точнее, полусижу) на полу с головою на застеленной кровати. Ураган, видимо, продолжался, поскольку качание не стало меньше. Устыдившись своего состояния, которое недостойно советского писателя и командора парусной флотилии “Каравелла” (это свое звание я настойчиво пропагандировал среди кубинских детских писателей и даже надевал иногда штурманскую куртку), я преодолел качку и вышел на балкон.

Штормовая ночь над Мексиканским заливом мигала огнями и звездами. Проблесковый маяк Морро-де-ла-Гавана на мысу Барловенто каждые пятнадцать секунд бросал во тьму яркие двойные вспышки. А звезды то и дело вспыхивали среди клочкастых летящих облаков (которые почти сливались с тьмой). Вот тогда-то мне и почудилось, что я вижу три яркие, знакомые с детства звезды — среднюю часть созвездия Ориона.

Я любил это созвездие. В детстве, в городе Тюмени, когда я, пятиклассник, после шести уроков второй школьной смены возвращался домой по непроглядно-темной улице Смоленской, Орион дружески светил мне в осеннем или зимнем небе, разгоняя страхи и напоминая, что путь недолог...

И вот здесь, на балконе восемнадцатого этажа, я вспомнил школьные годы, темную Смоленскую улицу, где из-за поворота выплывали наконец три желтых окошка моего дома, и меня резанула ностальгия. Та самая, о которой раньше я только читал в книжках про старинные путешествия. Я вдохнул “соленый ветер океана”, и он почти полностью выдул из меня ромовые пары, но не смог выдуть тоску по родным краям. И на этой, щемящей мою грешную душу ноте сочинились стихи:

Слово “тамборилерос” означает “барабанщики”. Мне его сказал пожилой поэт Элисео Диего, которому я показал фотографию с маленькими барабанщиками своего отряда. “Аделанте” же — это “вперед”. “Аделанте!” — вдохновенно восклицал капитан Хесус, когда ему удавалось наконец запустить мотор своего дряхлого темно-синего монстра (и мы мчались под антильским небом до очередного “трансмисьон — крак”). Ну, а “Тамборилерос, аделанте!” — значит, “Барабанщики вперед!” По-русски эта команда в те времена то и дело звучала в отряде “Каравелла”. Это когда наши пацаны с высокими “суворовскими” барабанами — юная и отважная гвардия отряда” — на построении выдвигались в передние шеренги. Чаще всего такое бывало на сборах, после которых начинались какие-то интересные дела. А самым интересным были плавания во время парусной практики. “Внимание, экипажи! Пошел все стакселя и гроты ставить!”

Там, на балконе, меня вдруг охватило ощущение несправедливости. Почему я з д е с ь, а мои ребята там, далеко, среди ноябрьской слякоти и снега? Они тоже имеют право видеть пальмовые рощи, бастионы пиратских времен, тропические волны Атлантики и Карибского моря... Если бы можно было притащить их сюда, как таскал в Севастополь и в Ленинград! Ну, пусть не всех, а хотя бы несколько лихих штурманов и матросов из первой “барабанной” шеренги: Сережку Сомова, Сашку Шильникова, Максимку Языкова, своего верного друга и адъютанта Альку со звучной, как у греческого контрабандиста, фамилией Сидоропуло. И самого юного барабанщика — моего первоклассника Пашку...

А испанские слова “Tamborileros, adelante!” я привез ребятам в “Каравеллу”, и они написали их на эмблеме отряда, сделали своим девизом. Ничего удивительного, кубинская романтика была тогда еще сильна и горяча. К тому же слово “Каравелла” тоже испанское. Пишется: “Саrаbеlа”. Так и вышито на шевронах флотилии. По-моему, именно от этого слова пошло русское “корабль”. Некоторые филологи (я читал) объясняют, что “корабль” — от славянского “короб”, но это кажется мне притянутым за уши. Тем более что в допетровские времена слово “корабль” использовалось редко, говорили “ладья”, “судно”. А при Петре иногда так и писали — “карабель”. Почти что испанская “карабела”... Кстати, какой повод для ура-патриотов обвинить меня в низкопоклонстве перед заграницей!

Здесь в начале шестидесятых располагалась редакция “Уральского следопыта”. Именно сюда я пришел летом шестьдесят второго, будучи оформлен “переводом” из “Вечернего Свердловска”. Перейти просто так было нельзя — не вышел трехгодичный срок после распределения в университете. “Перевод” прошел, на удивление, гладко.

Сейчас вспоминаю: до чего же хорошо тогда относились ко мне, “молодому прозаику”, все, от кого зависела моя судьба! В “Вечерке” (где я поочередно был литсотрудником разных отделов) добродушно сказали: “Все равно он в рабочее время пишет в основном не репортажи о городских делах, а свои рассказы; ну и пусть уматывает в журнал”. А в журнале уже поджидали, считали “за своего”. И даже разразились по поводу моего прихода соответствующими виршами:

Я благодарен газете за недолгую, но основательную журналистскую школу, за репортерскую выучку. А еще пуще — тем людям этой газеты, которые охотно читали и обсуждали мои литературные творения и порой печатали их. Особое спасибо заведующему отделом информации Феликсу Овчаренко, который дважды устраивал мне (тогда еще “нештатнику”) вздрючки за опоздания при сдаче репортажей. Вздрючки были крепкие, зато с той поры я ни разу не провалил ни одного редакционного задания. И до чего же горько, что Феликс так рано умер из-за скоропалительной болезни...

Кстати, именно “Вечерка” сорок лет назад напечатала мой первый “настоящий” рассказ “Восьмая звезда”, который потом вошел в книжку “Рейс “Ориона”. И с этой даты — 17 октября 1959 года — я начал отсчитывать официальный литературный стаж.

Иногда я набираю знакомый, не изменившийся за сорок лет, номер отдела информации — 51-65-34 — и звоню в “Вечерку” давним соратникам: Алику Чудиновских и Эдику Якубовскому. Вот позвонил и сейчас:

Я напомнил. И теперь, с позволения Эдуарда Григорьевича, привожу здесь эти стихи. Как свидетельство того тревожного времени, когда беспрестанно шли речи о происках НАТО, когда мы, молодежь, то и дело находили в почтовых ящиках военкоматовские повестки, призывающие нас то на переподготовку, то на какие-то таинственные перерегистрации, и когда нарастали события, вскоре разразившиеся “Карибским кризисом”.

Началось славное “следопытское время”. На работу можно было приходить хоть в десять, хоть в одиннадцать, хоть к обеду (а в случае чего, можно и вообще денек погулять). Лишь бы дело свое делал к назначенному сроку. Не то что газета, куда хочешь — не хочешь, а бреди раным-рано с тяжкой от недосыпа головой и начинай собирать по телефону ежеутреннюю информацию. В журнале — и суеты в сто раз меньше, и работа по душе, над рукописями рассказов и повестей. И вообще жизнь веселее. Часто шел как на праздник.

В редакции, насколько помню, только у главного редактора был свой кабинетик. Остальных объединяла э т а с а м а я комната. Здесь были и художественный редактор Александр Соломонович Асс, и зав. редакцией Эвелина Петровна Ермакова, и машинистка Валя Бабушкина, и корректор Галя Стороженко, и литсотрудник Лена Константинова, и шеф отдела прозы Лев Григорьевич Румянцев, и знаменитый краевед и эрудит Юрий Михайлович Курочкин. А еще — Александр Георгиевич Богачев, Стефан Антонович Захаров, писавший стихотворные “драмы” к каждому празднику и юбилею; и бородатый богатырь Евгений Григорьевич Ананьев — зав. отделом семилетки.

Евгений Григорьевич, кстати, незадолго до того был руководителем моей дипломной работы в УрГУ. Руководил своеобразно. Сказал: “Слава, я же тебя знаю, пиши спокойно свои рассказы, будет тебе пятерка за диплом”. И больше не вмешивался до самой защиты. После защиты мы славно выпили у моей старшей сестры на Уктусе, где я обитал в ту юношескую пору...

Работа работой, а общие разговоры не умолкали. Бывший артиллерийский разведчик Шустов порой рассказывал фронтовые истории. Лев Григорьевич не прочь был потолковать о загадках вселенной и гипнотизерах. Юрий Михайлович любил вспомнить мало известных в ту пору, а то и запрещенных писателей и поэтов. Однажды он дал мне листок с напечатанными на машинке стихами.

Иногда “треп” становился веселым и шумным. Травили анекдоты. Порой, увы, такие, что Галя пряталась за стопки рукописей, Валя — за машинку, Лена прижимала к щекам растопыренные пальцы, а бедная Эвелина Петровна, давясь от возмущения и хохота, выбрасывалась через дверь на лестницу, как десантник в парашютный люк...

Теперь пытаюсь вспомнить, где же в ту пору помещался “Урал”. Где-то рядом. Вообще у двух журналов, родившихся почти одновременно, был тогда творческий “симбиоз”. Одни и те же люди работали то в одной редакции, то в другой: Вадим Очеретин, Стефан Захаров, Давид Лифшиц... Жаль, что сейчас “Урал” и “Следопыт” далеко друг от друга.

Приятно вспоминать, что впервые “Урал” напечатал меня в шестьдесят втором году. Это был маленький рассказ “Рубикон”. Лев Григорьевич Румянцев, прочитав его, сердито критиковал меня за безжалостное отношение к животным: в рассказе пятилетний пацаненок Клякса вышел против громадного зловредного гуся с оружием. С рогаткой... (Сейчас я во многом пересмотрел свои по-юношески экстремистские позиции и признаю критику Льва Григорьевича справедливой.)

Наверно, я местами путаюсь: где, что, как... Кто когда пришел и ушел, кто какую должность занимал... Столько лет прошло. Но я ведь не историю пишу, а пытаюсь передать свое ощущение тех времен. Ощущение молодости...

Чуть позже меня поступил в “Следопыт” (кажется, заместителем редактора) известный наш сатирик Игорь Тарабукин. Сейчас, за давностью времени, трудно мне вспомнить, насколько велик был его творческий вклад в редакционную деятельность (думаю, что достаточно велик). А его вклад в наши общие развлечения был весьма конкретен. Он научил всех делать “мини-ракеты” из спичек, обернутых жестью от плоских кефирных пробок. Запускались эти ракеты с установок, сделанных из канцелярских скрепок.

Несколько дней в редакционной комнате стоял синий дым от “ракетных залпов”. Энтузиасты этого дела все увеличивали заряды, усложняли конструкции. Кончилось тем, что мы с Игорем Ивановичем едва не спалили редакцию. Взрослые мужики, но, видимо, школьный запал все еще не угас тогда в нас. Мы соорудили из многослойной бумаги ракету размером с сигару, начинили горючей фотопленкой и решили запустить ее на лестничной площадке.

Ракета поднялась, но не высоко. Затем клюнула и ушла в лестничный пролет. И там изрыгнула желтое пламя и зеленый вонючий дым. Хорошо, что успели сбежать вниз и затоптать. А то ведь... до сих пор жуть берет, как представлю родной четырехэтажный корпус с обугленными провалами окон...

Вообще-то с Тарабукиным отношения у меня были неровные. На то он и сатирик, чтобы время от времени пускать в ближних своих шпильки. Порой более колючие, чем принято в приятельском кругу. Впрочем, надо отдать должное, всегда остроумные. Пример тому — его комментарий на мое вступление в Союз писателей.

Московская комиссия утвердила решение о моем приеме 3 июля шестьдесят четвертого года. Поздравительная телеграмма пришла через пару дней, и в то время было уже известно, что четвертого числа умер Маршак. Это дало Игорю Ивановичу повод, меланхолично глядя в потолок, заметить:

Я разозлился. Я любил Маршака (особенно его лирику) и сказал, что зубоскалить по такому поводу — свинство. Игорь Иванович уточнил, что зубоскалит не по поводу Маршака, а по поводу вновь испеченного члена СП. Я сказал, что и в этом случае полезно дозировать свое сатирическое вдохновение, а то оно порой перехлестывает через край. И напомнил случай с кинокамерами.

В начале того, шестьдесят четвертого, года Тарабукин купил в “Пассаже” крошечную, размером с портсигар, любительскую кинокамеру “Экран”. Очень увлекся съемками, то и дело рассказывал о них и в конце концов “совратил” меня. Но мне тогда не повезло: купленная камера оказалась с браком. Я понес обменивать ее, и, разумеется, началась волокита. Через несколько дней дело дошло до жалобной книги и объяснений с заведующей торговым отделом. Потом оказалось, что девицам-продавщицам просто доставляло удовольствие изводить молодого журналиста, который “много о себе понимает”. И об этом они с удовольствием рассказывали своему знакомому — И.И.Тарабукину. А этот И.И. с неменьшим удовольствием пересказывал ситуацию в редакции, снабжая рассказ язвительными примечаниями и упрекая меня в неумении “строить отношения с людьми”.

Помню, что я тогда вскипел. Сказал, что обмен товаров должен производиться не на основе “умения строить отношения”, а в соответствии с правилами торговли. И что известному литератору, посвятившему свой поэтический дар беспощадной борьбе с бюрократизмом, хамством и прочим сволочизмом, следовало бы подвергнуть случай в “Пассаже” сатирическому бичеванию, а не хихикать с девицами над своим товарищем. Но тот продолжал хихикать...

Впрочем, скоро мы помирились: общее увлечение киносъемками оказалось сильнее обид. А своей камерой “Экран” я через десять лет снял документальный фильм о поездке на Кубу. Камеры давно уже нет, а фильм сохранился. Я перевел его на видеокассету и теперь иногда смотрю, чтобы вспомнить молодость и убедиться: тропики, Гавана и берег Атлантики не были сном...

Но меня опять повело “в дальние края”. Возвращаюсь в редакцию... Напомнив Тарабукину историю с кинокамерой, я по инерции пошел дальше и сообщил сатирику, что он до сих пор не может простить мне прошлогоднюю московскую поездку.

Дело в том, что в мае шестьдесят третьего года в Москве проходило Четвертое всесоюзное совещание молодых писателей. В свердловских литературных кругах долго ломали головы: кого послать? Писательский коллектив нашей области молодостью никогда не отличался. Самым “юным” сочли сперва Тарабукина. Почти совсем уже утвердили кандидатуру, но... ведь все-таки далеко за тридцать человеку, член СП уже, как-то “не вписывается”. И тогда наконец спохватились:

Игорь Иванович активно поддержал эту идею и даже заметил, что “может, и правда выйдет толк из юноши”, но его энтузиазм показался мне слегка ненатуральным. И вот сейчас (то есть в июле шестьдесят четвертого) я мстительно напомнил сатирику прошлогодний эпизод.

А ту поездку я вспоминаю до сих пор с ощущением юношеской радости. Во-первых — вообще молодость и радужные надежды. Во-вторых — свежий ветер “шестидесятничества”: громовые выступления молодых поэтов, песни Окуджавы, победные путешествия в космос, горящий революционным пламенем “команданте Фидель”... Юрий Гагарин, выпустивший книжку о своем полете и потому тоже приглашенный на совещание начинающих литераторов. Подумать только: “наш коллега Юра”!

Я видел его тогда единственный раз в жизни. Он выступал на сцене зала в гостинице “Юность”. Очень скромный, с изумительной своей улыбкой, с небольшим шрамом на лице — следом какой-то недавней аварии. Говорил негромко, даже чуть смущенно, словно так и не привык к своей всемирной славе. Я, мол, понимаю, что не из-за книжки меня пригласили, но все равно рад встрече...

Тех, кто писал для ребят, объединили в отдельный семинар (под номером 20!). Было человек пятнадцать, по-моему. В том числе Алик Лиханов, который на два года раньше меня окончил наш Уральский университет. А еще — Анатолий Соболев, уже тогда прославившийся своей книжкой “Грозовая степь”; сибиряк Геннадий Михасенко, чью повесть “Кандаурские мальчишки” очень хвалили. Хвалили и волгоградца Юру Мишаткина, который в каком-то пухлом альманахе напечатал повесть о ребятишках в пионерском лагере. Остальных, по правде говоря, уже не помню.

Какова судьба у Юры Мишаткина, я не знаю. Альберт Лиханов сделался знаменит, выпустил множество книг и собрание сочинений, но в перестроечные годы вдруг ушел в “иную сферу” — стал главой Всесоюзного детского фонда, которым (теперь уже, конечно, Российским) руководит, по-моему, до сих пор. Писал ли он что-то с той поры, мне не ведомо. Геннадий Михасенко, обитая у себя в Сибири, дал нашей детской литературе несколько очень славных книг. Анатолий Соболев — кажется, самый старший из нашей тогдашней компании — тоже писал много и хорошо. Сейчас у меня перед глазами на полке его солидный двухтомник. Мы с Анатолием потом не раз встречались на разных съездах и совещаниях — и в Москве, и в Свердловске.

Последняя встреча случилась теплым солнечным утром недалеко от гостиницы “Россия”. Был конец восьмидесятых, по-моему, очередной какой-то писательский съезд (чуть ли не последний из “советских”). Да простит меня Толя, не помню уже точное время и порядковый номер этого съезда. Зато прекрасно помню усталое, бледноватое Толино лицо. Мы поговорили о том, о сем, он пожаловался, что неважно спал ночью. “Что-то сердце прижимало...” Я уехал в тот день домой, а потом узнал, что Анатолий умер в номере гостиницы. Не успел дотянуться до столика с лекарством...

Вообще эти писательские съезды (а мне с начала семидесятых пришлось бывать на них на всех — и на российских, и на всесоюзных) не раз были связаны у меня с какими-то грустными событиями. Уедешь в Москву, а дома — то мама захворает, то местное начальство очередной раз примется разгонять отряд “Каравелла”, то с очередной книжкой в издательстве какие-то “тормоза”.

В декабре восьмидесятого, во время Пятого съезда писателей РСФСР, мы с со Станиславом Федоровичем Мешавкиным, тогдашним редактором “Уральского следопыта”, сидели в гостиничном номере, и вдруг раздался междугородний звонок. Из Свердловска сообщили, что умер Игорь Иванович Тарабукин.

Уехать из Москвы мы не могли. У Мешавкина были в столице какие-то неотложные дела, я должен был выступать на съезде (и по наивности все еще надеялся, что такое вступление может как-то повлиять на литературные дела). Мы помянули Игоря Ивановича горьким чешским бальзамом, который продавался в коробке с приложением фаянсовых рюмочек, похожих на крошечные модели пивных кружек. Эта кружечка — память о том печальном дне — сохранилась у меня до сих пор...

Но что я опять о грустном? Начал-то во здравие, о радостном сборище молодых авторов в шестьдесят третьем. Это было, можно сказать, мое первое погружение в мир “большой литературы”. Большой, конечно, не по уровню талантов, а по настроению, по возможности лицезреть знаменитостей, по особому ощущению п р и ч а с т н о с т и к литературным делам.

Встречи, конференции, споры на семинаре, стремительные интервью, когда тебя догоняет на лестнице и хватает за рукав корреспондент “Пионерки” или “Комсомолки”, твой ровесник... Бутылки сухого вина в гостиничном номере... Автографы на своих книжках, которые даришь новым друзьям — а они тебе дарят свои...

Я привез тогда в Москву свою первую книжку (целую пачку!). Это был сборник рассказов “Рейс “Ориона”. В одном из рассказов двое мальчишек построили самодельный корабль-плот и назвали его в честь любимого созвездия...

Видите, опять “Орион”. Словно кто-то вложил в меня программу с этим именем. Любопытно, что и самое большое парусное судно из тех, что потом самолично довелось водить мне, называлось так же. Это — громадная двухмачтовая яхта, размером с солидную шхуну (только парусная оснастка чуть иная). Мачты толщиною с добрый телеграфный столб.

В восемьдесят втором году меня взял в небольшое плавание на “Орионе” мой друг — севастополец, яхтенный капитан Олег Ветров. Упомянул кстати, что корабль этот немецкий, трофейный и, по слухам, принадлежал когда-то Герингу.

Несмотря на почтенный возраст, красавец “Орион” выглядел прекрасно. При слабом ветре он был тяжеловат на ходу, но, когда засвежело, побежал лихо под своими громадными гротом, бизанью и всеми стакселями.

Мы вышли с севастопольского рейда и увалились направо, в сторону Феодосии. Экипаж “Ориона” состоял из “тертых” яхтсменов-черноморцев, на вахту к рулю никто не стремился, и мне охотно предоставили возможность несколько часов “постажироваться” у штурвала. Штурвал, кстати, был маленький, несолидный, вроде баранки на тракторе. И перед ним, словно на том же тракторе, устроено было сиденье со спинкой. Это слегка разбивало ощущение полноценной парусной романтики. И потом я с удовольствием узнал, что “баранку” наконец заменили настоящим корабельным штурвалом, а скамеечку выкинули.

В том плавании обошлось без особых приключений и штормовых ситуаций, но я до сих пор помню восхитительное ощущение, когда тебе послушно летящее над пенными гребнями белокрылое, гудящее такелажем судно — хотя и небольшой, но настоящий океанский парусник, на котором при желании можно обойти вокруг света...

Но это было потом. А раздаривая свой “Рейс “Ориона”, я еще не знал, что мне придется ходить под парусами, самому строить яхты и учить мальчишек радоваться струнному такелажному звону при шестибальном ветре... Там, на совещании молодых, все еще было впереди. И надежды, и страхи — получится ли? Чтобы “получилось”, недостаточно было данных природой способностей. Требовалось немалое трудолюбие и терпение. Это внушал нам руководитель семинара Лев Абрамович Кассиль.

Подумать только, т о т с а м ы й Кассиль, чьи книжки мы взахлеб глотали в школьные годы! Человек-легенда, представитель иной эпохи. Казалось, он должен выглядеть седобородым патриархом. А это был сухощавый подтянутый мужчина — джентльмен и спортсмен. С живыми жестами, с быстрым, порой ироническим взглядом. Ну и не мудрено! Ведь (посчитал сейчас) ему тогда было меньше лет, чем сейчас мне, шестидесятилетнему.

Он никого не обошел своим вниманием, досталось несколько добрых слов и мне. Что-то об “энергичных и живых рассказах молодого уральца Владислава Крапивина”. Этого мне хватило, чтобы неделю чувствовать себя окрыленным. А вообще-то на семинаре я отчаянно стеснялся и старался укрыться за большущей фарфоровой лампой, украшавшей стол “нашей” гостиной в новом здании ЦДЛ.

Из-за этой лампы я увидел однажды незнакомого пожилого человека, с которым все обращались крайне почтительно. Это был директор издательства “Детская литература” Константин Федотович Пискунов. Человек, знавший и печатавший Гайдара и Житкова, Маршака и Паустовского, всех знаменитых авторов детских книжек... Теперь Константин Федотович сетовал, что Кассиль задерживается. Он принес Льву Абрамовичу только что изданную книгу “Чаша гладиатора” и хотел вручить ее здесь, перед лицом почтительно взирающих на это молодых людей.

Кассиль появился, и вручение состоялось. Под наши аплодисменты. Лев Абрамович был неподдельно рад. А я, признаться, удивлялся про себя: чего уж он так тает-то? Что такое для Кассиля еще одна книжка, при его-то массе изданий и тиражей! (К тому же, переиздание.) Глупый был, не знал еще, что для писателя всякая, пускай сотая или двухсотая, книжка — так же радостна, как первая. Какая бы ни была, а все равно родное дитя. И берешь ее на руки, как живого ребенка...

Многого еще тогда не знал, не понимал, о многом не догадывался. В голову не приходило, что вскоре Константин Федотович будет здороваться со мной за руку. Помыслить не мог, что когда-то имена Кассиля и мое окажутся на соседних страницах в “Литературном энциклопедическом словаре”. Не смел надеяться, что наступит день, когда я увижу свою очередную книжку, изданную в той же заманчивой для себя серии (“Библиотека приключений и научной фантастики”, золотая “рамка”), в которой напечатали “Чашу гладиатора” Кассиля.

Но такой день настал — напечатали в “рамке”. Одну книжку, другую, третью. А теперь их на полке — уже десяток. Правда, не все изданы в “Детлите”. Фирменную приключенческую рамку позаимствовали у детского издательства другие фирмы. Целых семь книжек в такой серии выпустил у меня московский “Центрполиграф”. И, увы, это не “Детлит”. Издалека блестит так же, но бумага скверная, а от иллюстраций оторопь берет. Плюс еще хроническое нежелание этой фирмы платить автору гонорар...

Но это я так, к слову. Чтобы посетовать, какая коварная штука — время. Вернее, главное ее свойство — быстротекучесть. По-моему, физикам пора всерьез поставить перед собой проблему одоления этой быстротекучести. Где-то я читал, что еще в шестидесятые годы какой-то ученый занимался вопросами влияния на временной процесс, но не снискал одобрения властей. Сейчас иные времена, и, может быть, есть смысл вернуться к этой теме?

© Идея, составление, дизайн Константин Гришин
© Дизайн, графическое оформление Владимир Савватеев, 2000 г.
© "Русская Фантастика". Редактор сервера Дмитрий Ватолин.
Редактор страницы Константин Гришин. Подготовка материалов - Коллектив
Использование любых материалов страницы без согласования с редакцией запрещается.