Звёзды пахнут полынью
Два месяца на краю стадиона рабочие монтировали парашютную вышку. К августу она была готова. Пятьдесят метров высоты. Тонкое железное кружево.
Каждый день мальчишки приходили на стадион и ложились вокруг вышки на подсыхающую траву. Горы белых облаков медленно двигались к востоку, и казалось, что вышка падает им навстречу.
Мальчишки лежали, грызли травинки и смотрели на тех, кто прыгал.
Прыгали по-разному. Одни шагали, не раздумывая, с края площадки, другие чуть-чуть задерживались, словно про себя считали до трех. А некоторые по нескольку минут стояли под белым, просвечивающим на солнце куполом и переступали с ноги на ногу. Ветер полоскал шелковый провисший парашют. Человек на площадке вздыхал и смотрел вниз. Внизу лежали зловредные мальчишки. Они орали:
— Эй, ты там! Приклеился?!
Один раз случилось, что какой-то молодой дядька с длинными волосами и в голубом пиджаке так и не решился прыгнуть. Он задом наперед спускался по дрожащим железным ступенькам и говорил:
— У меня сердце...
Мальчишки выли. Инструктор ДОСААФ вернул длинноволосому деньги за билет:
— Пожалуйста... Раз у вас сердце...
Инструкторами были Женька Мухин, знакомый ребятам еще по водной станции, и пожилой хмурый Владимир Андреевич. За густую седину в коротком сердитом ежике прически мальчишки звали его Дедом.
Мухин внизу продавал билеты и объяснял новичкам, как подниматься на вышку и что делать перед прыжком. Дед — на верхней площадке — опутывал человека брезентовыми лямками, пристегивал карабинами парашют и рассказывал, как правильно приземляться.
Но иногда Дед надолго уходил. Тогда Женька ждал, пока из желающих прыгнуть наберется команда в пять человек. Потом вел их наверх и по одному сплавлял на землю. Сам прыгал последним.
А если никого из любителей парашюта не было, Мухин открывал задачник по физике, просил у мальчишек огрызок карандаша и, чертыхаясь, погружался в составление тепловых балансов. Он готовился не то в техникум, не то в училище. Тимка говорил: в авиационное. Когда спросили Женьку, он сказал:
— В школу поварского искусства.
Махнули рукой. Не поймешь, когда он серьезно, а когда так...
Однажды, когда не было Деда, Тимке удалось каким-то образом упросить Мухина, и тот разрешил прыгнуть.
После прыжка Тимка лежал в траве кверху пузом и небрежно объяснял:
— Когда приземляешься, надо ноги поджать и подтянуть стропы. Иначе на спину опрокинет. Ясно? А так все это ерунда. Главное, поджать ноги, чтоб спиной не хряпнуться...
Он, наверное, сто раз повторил, что надо поджать ноги и подтянуться на стропах. Тоник сказал:
— Слышали уж...
— Ну и еще послушай. Небось не треснешь, — буркнул Тимка и обиженно повернулся на живот.
Солнце грело плечи сквозь рубашки. Сонно шелестела трава. Желающих прыгнуть с вышки пока больше не было. Делалось скучно. И, наверное, просто так, чтобы разогнать молчание, Генка Звягин, который лежал рядом, лениво сказал:
— А самому завидно...
— Кому? — не понял Тоник.
— Тебе, — зевнул Генка.
— Чего завидно? — Тоник сел.
— Что Тимоха прыгнул.
— Ха... — сказал Тоник.
Не поворачиваясь, Тимка проворчал:
— Если "ха", прыгнул бы сам.
— Ну и прыгнул бы...
— Прыгни! — оживился Генка. Он приподнялся на локтях. Его серые, широко посаженные глаза смотрели на Тоника с ядовитым прищуром. — Спорим, не прыгнешь!
— Мухин же не пустит.
— А ты спрашивал?
— Все спрашивали. Никого же не пустил.
— А Тимку?
— Сравнил! Он же вон какая оглобля.
— Сам оглобля, — сказал Тимка и зевнул.
Подползли на животах (подниматься-то неохота) маленький Петька Сорокин и еще один Петька, из Тимкиного класса.
— Айда, спросим Женьку, — наседал Генка. — Боишься?
Петькам захотелось знать, кто чего боится.
— Антошка прыгнуть обещал, а теперь трясется. Спорим, не прыгнешь?
— На что спорим? — спросил Тоник и встал.
— Хоть на что... На твой фонарь и на мой ножик.
Генка знал вещам цену: у старого, никудышного на вид фонарика был большой зеркальный отражатель. Свет вырывался как из прожектора. Луч бил метров на сто.
Но и ножик был хороший, охотничий. Рукоятка его кончалась двумя бронзовыми перекладинками с зацепами, чтобы вытаскивать из ружейных стволов застрявшие гильзы. Из-за этих перекладин, когда открывали главное лезвие, нож делался похожим на кинжал.
Мальчишки уже обступили Тоника и Генку. Ждали. Тоник молча раздвинул их плечом и пошел к Женьке.
Мухин сидел в дверях фанерной будки, построенной рядом с вышкой. Он читал. Он не взглянул на Тоника.
— Жень, — сказал Тоник.
— Ну?
— Прыгнуть бы, Жень, а? — сказал Тоник громко, чтобы слышали.
— Не плохо бы.
— Можно?
Тоник этого совсем не ждал. Сейчас? Так сразу? Серебристые сплетения тонкого металла уходили высоко в синюю пустоту. Казалось, вышка тихо звенит от несильного и высокого ветра. Там, наверху, этот звон становится, наверное, тревожным и напряженным...
— Можно? Да? — уже тихо проговорил Тоник.
— Нельзя, — сказал Мухин, не отрываясь от книги. Его смуглое горбоносое лицо было невозмутимым.
— Ну, Женя, — помолчав, начал Тоник. — Ведь никто же не видит. Никого же нет. Ну, Тимка же прыгал.
— Он тяжелый, — сказал Мухин, перелистывая страницу.
И далась ему эта книга! Хоть бы интересная была, а то одни цифры да значки какие-то. Уж захлопнул бы ее скорее и прогнал бы всех от вышки!
Генка, Тимка и оба Петьки молча ждали.
— Жень, — сказал Тоник.
Женька пятерней поправил нависшую на лоб курчавую шевелюру и наконец отложил книгу.
— Вы отвяжетесь, черт возьми?!
Мальчишки не двинулись. Тоник царапал каблуком вытоптанную траву.
— Сколько в тебе весу?
— Сорок почти, — соврал Тоник.
Мухин раздраженно усмехнулся:
— Почти... У парашюта противовес как раз сорок кило. Повиснешь над всем городом и будешь болтаться, как клоун на елке. Не понятно, да?
— Понятно, — вздохнул Тоник. — А если я карманы камнями набью? Или дроби насыплю? А? Она тяжелая...
Женька молча и почти серьезно оглядел щуплого Тоника. Потом поднял книгу и, уже глядя в нее, объяснил:
— Загрузишь карманы — штаны вниз и улетят. А сам повиснешь.
Это было уже издевательство. Тоник повернулся к ребятам и пожал плечами. Мальчишки его поняли. И Тимка, почти забыв обиду, проворчал:
— Айда отсюда...
Там, где Тоник лежал раньше, место было уже занято: пришли какие-то малыши и восторженно галдели, задрав головы.
Тоник молча прошел дальше, к забору, и лег там среди шелестящих высохших стеблей. Он как-то сразу устал после разговора с Мухиным.
У левой щеки его начиналась полянка, заросшая луговой овсяницей. Там среди спелой желтизны рассыпался сухой стрекот кузнечиков. Справа нависали покрытые седоватой пыльцой кусты полыни.
Полынь пахла заречной степью и теплом позднего лета. Тонику нравилось, как она пахнет. Иногда он растирал в пальцах ее листья, и потом ладони долго сохраняли горьковатый и какой-то печальный запах...
Зашуршали шаги, и Тоник увидел над собой Генку Звягина. Генка держал на ладони свой ножик.
— Бери...
— Зачем?
Глядя в сторону, Генка небрежно сказал:
— Выспорил, ну и бери.
— Я же не прыгал, — сказал Тоник. — Ты в уме?
— В уме. Все равно ты бы прыгнул, если бы Мухин пустил...
— Если бы да кабы... Ну тебя... — Тоник отвернулся.
— Слушай, — тихо сказал Генка. Наклонился, сгреб Тоника за рубашку и заставил сесть. — По-твоему, у меня совести нет? Если я нож проспорил, буду его зажимать?
— Ну-ка отцепись. — Тоник встал. — Я к тебе не лезу. И ты не лезь.
Генка стоял напротив. Тонкий, жилистый, будто сплетенный из коричневых веревок. И каждая жилка была в нем натянута. Генка считал себя справедливым человеком и не терпел, когда ему мешали проявить свою справедливость. Он сжал губы, и широкие скулы с редкими-редкими веснушками стали бледными и острыми.
— Значит, не прыгнул бы? Сам признаешься? — тихо спросил Генка.
— Я?! — Тоник оттопырил губу.
— Ну и не брыкайся.
Генка быстро сунул ему ножик в карман рубашки и зашагал в сторону калитки. Прямой, быстрый, легкий. Уверенный, что сделал все как надо...
Беспокойные мысли чаще всего приходят вечером, когда вспоминаются радости и обиды отшумевшего длинного дня.
Сначала появляется просто мысль, такая же, как другие, не печальная, не радостная — воспоминание о чем-то. Но вот она застревает в голове, не укладывается как надо, царапает острыми краями. Словно та железная штука в кармане, которую Тоник сегодня нашел на дороге. Недовольно крутятся с боку на бок другие мысли, ворча на беспокойную соседку. Потом вскакивают и вступают в перепалку. Но беспокойство трудно победить. Оно растет, прогоняет сон, который подкрадывался раньше времени...
Генкин охотничий ножик оттягивал карман рубашки. Маленький, а до чего тяжелый... Тоник со стуком выложил его на подоконник. Сел на стул и стал смотреть в окно. Ведь можно сидеть совсем не двигаясь, даже когда мысли не дают покоя.
Желтый светофор-мигалка через каждые две секунды бросал в сумерки пучки тревожного света. И кто придумал повесить светофор на этом перекрестке? Машины проезжают здесь раз в год!
Вспышки словно толкают мысли Тоника: "Прыгнул бы? Или не прыгнул?.. Прыгнул — не прыгнул... Прыгнул — не прыгнул..." Кажется, что кто-то обрывает у громадной желтой ромашки крылья-лепестки...
А прыгнул бы?!
Все мальчишки поверили, когда он уговаривал Мухина. А если бы Мухин разрешил? Тоник передергивает плечами. Вспоминается высота. Парашют с земли кажется маленьким, как детская панамка... Тоник не боится, что парашют оборвется. Ерунда! Парашюты на вышках не обрываются. Но страшно думать о прыжке.
О первой секунде!
О том коротком времени, когда еще не натянулись стропы. Когда человек падает в пустоте.
Это жутко — падать в пустоте.
Все чаще и чаще, почти каждую ночь, Тонику снится одно и то же: он падает. Летит вниз, летит без конца! Хочется крикнуть, но грудь перехвачена чем-то крепким, как железный обруч.
Мама сказала однажды:
— Это ты растешь...
Лучше бы уж не рос. Маленькому легче. Маленький может сказать: "Боюсь".
А если тебе одиннадцать?..
Свет лампы искрился на зеленой ручке ножика. "Отдам, — решил Тоник. — Завтра отдам Генке. Подумаешь, лезет со своими спорами, когда не просят!"
Сразу стало спокойнее. Вернуть ножик — и дело с концом. А там будет видно.
Только что "будет видно"?
Он, конечно, отдаст ножик. А Генка? Он, наверно, возьмет. Он, может быть, даже ничего не скажет. Криво улыбнется и опустит ножик в карман. А что говорить, когда и так ясно. И они опять будут лежать в траве и смотреть на парашют и на небо. А небо перечеркнуто белыми следами реактивных самолетов. Сами самолеты не видны. Они высоко. Оттуда если прыгать, то затяжным. Затяжным — это не с вышки. Говорят, ветер в ушах ревет, как зверь, а земля, поворачиваясь, летит навстречу, готовая сплющить человека в тонкий листик...
Ладно, ты можешь бояться этого, если тебе все равно. Если хочешь стать бухгалтером, шофером, киномехаником, садоводом... Да мало ли кем! Но если...
Тоник лег щекой на подоконник. Звезды были яркими, белыми, холодными. Август не то, что середина лета. Нет еще десяти часов, а уже совсем темно. Опустилась ночь, по-осеннему черная и по-летнему теплая. Пахнет сухим нагретым асфальтом и мокрыми доски ми причалов-с реки. Светофор-мигалка все шлет и шлет в темноту перекрестка желтые волны. И звезды каждый раз съеживаются и тускнеют...
— Ложился бы ты. — Это вошла мама. — Каждый день носишься до темноты, а потом засыпаешь, где попало... Укладывайся, лохматый.
Она подошла сзади и ласково запустила пальцы в его нестриженные волосы. Запрокинув голову, он посмотрел в мамино лицо. Но сейчас не могла помочь и она.
Тоник сказал:
— Не хочется спать.
Он встал.
— Куда еще? — забеспокоилась мама.
— Я быстро.
— Куда это быстро? На ночь глядя!
— Ну, к Тимке. Надо мне там... — пробормотал он, морщась от того, что сейчас приходится врать. И повторил с порога:
— Я быстро!
— Вот погоди, папа узнает...
Он не дослушал.
Теперь Тоник думал только об одном: пусть Женька Мухин будет у себя на месте. Он должен сегодня ночевать в будке. Тоник слышал, как он говорил:
— Дома Наташка ревет, бабка ругается. А здесь тихо, прохладно Долбай себе физику хоть всю ночь.
Может, и вправду долбает?
До стадиона два квартала. В заборе нет одной доски.
Здесь!
Наспех сколоченная фанерная будка светится всеми щелями.
Вышку прятала темнота. Лишь высоко-высоко горела затянутая красной материей звезда. Это не украшение — Тоник знал. Это ЛПР самолетов.
Вобрав рассеянный свет звезды, чуть заметным красноватым пятном плавал там купол парашюта. Женька не снимал его, если ночевал не стадионе и если ночь была безветренной и ясной.
Тоник подошел к будке. Фанерная дверца уехала внутрь, едва он коснулся пальцами, — без скрипа, тихо и неожиданно. Свет ударил по глазам.
Мухин лежал на спине, поверх одеяла, закрывавшего топчан. Он спал. Одна рука опустилась и пальцы уперлись костяшками в земляной пол. На каждом пальце, кроме большого,— синие буквы: Ж-Е-Н-Я. Он был в черной майке-безрукавке. Открытый учебник лежал у него на груди. Грудь поднималась короткими толчками. Развернутые веером страницы вздрагивали, словно крылья больших белых бабочек.
В другом углу, спиной к двери, сидел на чурбане незнакомый светловолосый парень в шелковой тенниске. Он поставил на дощатый столик локти, обхватил руками затылок и замер так над книгой.
Тоник растерялся. Он стоял у порога, не зная теперь, что делать и что говорить.
Парень вдруг отпустил голову и обернулся.
— Что там за привидение? Ты зачем?
Тоник, жмурясь от света, шагнул в будку. Снова посмотрел на Мухина. Шепотом спросил:
— А он... спит?
— А ты не видишь?
Женька неожиданно открыл глаза. Качнул головой, провел по лбу ладонью и снял с груди учебник. Потом уставился на Тоника.
— Ты зачем здесь? Гость из ночи...
— Я думал... — начал Тоник. — Если ты один... Может быть, можно сейчас. Темно ведь и никого нет...
— Прыгнуть? — громко спросил Мухин.
— Да. — Тоник сейчас не волновался. Было уже ясно, что Женька не разрешит. Он смотрел на Тоника долго и молчал. Наверное, подбирал слова, чтобы как следует обругать его за позднее вторжение.
Вдруг Женька легко вскочил.
— Пойдем!
Что-то ухнуло и замерло внутри у Тоника.
Приятель Мухина медленно закрыл книгу.
— Женька, — сказал он тихо и очень серьезно. — Не валяй-ка дурака, дорогой мой.
— Ладно тебе, — ответил Женька. И засвистел кубинский марш.
— Что ладно? — вдруг разозлился парень. — Потом опять будешь...
— Потом не буду, — сказал Женька. — Успокой свои нервы.
— Я успокою. Я расскажу в клубе.
— Ничего ты, Юрочка, не расскажешь. Разве ты способен на cвинство?
— Для твоей же пользы! Это будет свинством?
— Да! — жестко и незнакомо произнес Мухин. — Надо знать, когда проявлять благородство. Сейчас — не надо.
Тоник смотрел на него чуть испуганно и удивленно. Мухин стал какой-то другой. Не похож он был сейчас на знакомого Женьку, который со всеми ребятами на равной ноге.
Или этот свет яркой лампочки так падал на его лицо? Оно было резким и строгим. Лоб до самых глаз покрывала тень от волос. В этой тени сердито блестели белки.
— Не волнуйся. Юра, — сказал Женька.
— Дурак, — сказал Юра. И обратился к Тонику: — Слушай, парень. катись домой. Пойми ты...
— Никуда он не покатится. Он пойдет со мной, — перебил Женька, и подтолкнул Тоника к дверям.
После яркого света ночь показалась абсолютно черной. Огни были скрыты забором стадиона. Лишь звезда на вышке да белые высокиt звезды неба горели над темной землей.
Тоник понял, что вот сейчас придется прыгать. Очень скоро. Через минуту. И словно кто-то холодными ладонями сдавил ему ребра. Тоник вздохнул. Вздох получился прерывистый, как при ознобе.
— Сюда. — Мухин подтолкнул его к ступенькам. — Ну, давай. Марш вперед.
Тонкие железные ступеньки вздрогнули под ногами. Они казались легкими и непрочными. Интересно, сколько их? Спросить бы у Женьки... Но Тоник не решился.
Они поднимались молча. Казалось, что вышка начинает тихо гудеть в темноте от двойных металлических шагов. Тоник плотно, до боли в пальцах перехватывал холодную полоску перил.
Чем выше, тем реже и прозрачнее становилась темнота. Черная земля уходила вниз, из-за высокого забора поднимались огни города. Их становилось все больше.
Тоник шагал, очень стараясь не думать, что между ним и уже далекой землей — только тонкие пластинки железа... Оставались внизу площадки и повороты. И, наконец, над головой смутно проступил квадрат люка. В нем горели звезды.
Тоник выбрался на площадку и встал у края люка, не выпуская перил. Красная звезда светила над ним совсем низко, метрах в трех. Она оказалась громадной. Купол парашюта навис багровыми складками.
Мухин, оказывается, сильно отстал. Его шаги раздавались глубоко внизу.
— Женя, — сдавленно позвал Тоник.
— Не шуми ты. Иду, — глухо ответил он из черной дыры люка.
Тоник ждал. Он не смотрел вокруг, потому что было страшно. Лишь краем глаза он видел большую россыпь огней.
Мухин поднялся и несколько секунд стоял молча и неподвижно. Потом нащупал и отстегнул парашютные лямки, которые висели на перилах.
— Иди ко мне... Да отпустись ты, никуда не свалишься. И не дрожи.
— Это я дрожу? — хрипло сказал Тоник и заставил себя расцепить пальцы.
Женька надел на него брезентовые лямки. Застегнул пряжки на груди, на поясе, у ног. Лямки оказались неожиданно тяжелыми. Щелкнули железные карабины — Мухин прицепил парашютные стропы. И сказал:
— Подожди...
Тоник стоял на середине площадки. Пустота охватывала его. Она была всюду: внизу, под тонким настилом, и вокруг. Она ждала. Огни сливались в желтые пятна.
Мухин шагнул к перилам и откинул тонкую железную планку — последнее, что отделяло Тоника от пустоты.
Потом Женька не то спросил, не то приказал:
— Ну, пошел...
И Тоник пошел. Надо было идти. У него все застыло внутри, а по коже пробегала электрическая дрожь. Очень хотелось за что-нибудь ухватиться. Крепко-крепко. Он вцепился в лямки: если уж держаться, так за то, что будет падать вместе с ним. Шаг, второй, третий, четвертый. Край совсем близко, а сколько много шагов. Или он едва ступает?
Но вот обрыв.
Больше не сделать даже самого маленького шага. И задерживаться нельзя. Остановишься хоть на секунду — и страх окажется сильнее тебя.
Шагнуть?
Тоник глянул вверх. Звезды мигали. Он стал наклоняться вперед. Все вперед и вперед.
И вот он перешел границу равновесия. Ноги еще касались площадки, но уже не держали его. Пустота качнулась навстречу. Пошел!
И вдруг сильный рывок бросил его назад, на доски площадки. Тоник увидел над собой черную фигуру Мухина.
— Нельзя, — сказал Женька. — Пойми, там противовес. Ты не потянешь вниз.
Прежде, чем Тоник встал, Мухин отцепил парашют. И повторил:
— Понимаешь, нельзя...
Тоник понял. Понял, что Женька издевается! Как над беспомощным котенком! Нет, еще хуже!! Зачем? Ведь он уже почти прыгнул! Сейчас, в эту секунду уже все было бы позади!
Тоник рванул с себя лямки. Он знал, что сейчас заплачет громко, взахлеб. Ни за что не сдержаться, потому что в этих слезах не только обида. В них должно было вылиться все напрасное волнение, весь страх, который он сжал перед прыжком.
— Собака! Змея! — сказал он перед тем, как заплакать. Он совсем не боялся Мухина. Он ненавидел его изо всех сил. Уже почти со слезами он выкрикнул: — Жулик! Подлый обманщик!
Мухин поднял руки. Тоник понял — сейчас Женька ударит. Но не закрылся, не шевельнулся. Пусть!
Мухин ладонями сжал плечи Тоника. И сказал негромко:
— Ведь не жалко мне. Но, честное слово, нельзя.
Тоник стих.
— Ведь ты бы прыгнул, — сказал Женька, не отпуская его.
Тоник молчал. Он так и не заплакал, но слезы остановились где-то у самого горла.
— Ты бы все равно прыгнул, — повторил Женька. — Я поймал, когда ты уже падал. Главное-то знать, что не испугался. Верно?
Тоник молчал. Ему стало стыдно за свой отчаянный злой крик. Он пошевелил плечами. Женька послушно убрал руки.
Тоник подошел к перилам. Теперь уже не было страшно. Ведь он знал, что прыжка не будет. Он различил среди беспорядочной россыпи огней прямые линии уличных светильников, цветные вывески магазинов. На востоке огни прорезал широкий темный рукав, по которому тихо двигались светлые точки. Это была река.
— Не переживай, — сказал за спиной Женька. — Ты сможешь, если будет надо.
Тоник пожал плечами.
— Высота пугает, да? — спросил Мухин.
— Да, — тихо сказал Тоник.
— Ничего. Пройдет. Это как боязнь темноты у маленьких. Проходит. Ты боялся темноты?
— Да, — прошептал Тоник.
— Ничего... Не в этом главное.
— А в чем? — спросил Тоник, глядя, как далеко-далеко, на его перекрестке вспыхивает желтая искра светофора.
— Станешь побольше, поймешь, — сказал Женька.
Тоник решил не обижаться. В конце концов, Мухин, может быть, прав.
И Тоник сказал:
— Тебе хорошо. Тебе уже в аэроклубе самолет, наверно, дают...
— Нет уж... — ответил Женька.
Он произнес это очень медленно, с каким-то глубоким вздохом. И Тонику показалось даже, что вместо Мухина подошел и встал в темноте кто-то другой, с большой тоской на душе.
— Нет уж, — повторил Женька своим обычным голосом. — Не возьмут меня. Двигатель барахлит.
— Что? — встревоженно спросил Тоник.
— Ну что... — Он резко взял Тоника за кисть и прижал его ладонь к своей груди. Под майкой то слабо и медленно, то сильно и коротко толкалось Женькино сердце.
Хриплым и злым шепотом Женька сказал:
— Булькает, как дырявый чайник. Аж в горле отдает.
Тоник тихо отнял ладонь.
— Может, еще пройдет, — прошептал он, потому что надо было хоть что-то сказать. Потому что ему показалось, будто он виноват перед Женькой. И стало понятно упорство парня, который не пускал Женьку на вышку.
Женька отвернулся. Он стал смотреть куда-то вниз, навалившись на железную планку.
Тоник подвинулся ближе.
— Может, еще пройдет? — тихо повторил он.
Окруженный кольцом огней, внизу лежал темный стадион. Со стадиона тянул запах теплых листьев полыни.
В черном зените горели белые звезды. Они очень ярко горели. До них отсюда было чуть ближе. И, может быть, поэтому казалось, что и они пахнут земной горьковатой полынью.
