Волчья яма
Конечно, Шурка из наклоновской компании, даже вроде адъютанта у Олега, но все равно он не такой, чтобы подлости делать. Когда он встречал Толика на лагерных дорожках, то бормотал “здравствуй” и смотрел виновато своими широко рассаженными желто-зелеными (такими Шуркиными) глазами.
Он и сейчас так смотрел. И нетерпеливо переступал на досках кое-как зашнурованными, надетыми на босу ногу ботинками. А на икрах и коленях — тонкие порезы. Видно, не зная тропинки, продирался сюда прямиком через осоку.
Быстро, но очень серьезно Шурка произнес:
— Толик, нам надо поговорить.
— Ну... говори, — небрежно сказал Толик. Не показывать же Шурке, что встревожился. Он усмехнулся с сочувствием: — Исцарапался-то как...
— Толик, это пустяки. Тебе гораздо больше достанется, если ты меня не станешь слушать.
— Я слушаю, — опять усмехнулся Толик, и холодным червячком шевельнулся в нем страх: Шурка зря не прибежал бы.
— Толик, тебе готовят ловушку.
— Кто? Наклонов, что ли? Подумаешь... Он мне и раньше каждый день их подстраивал. Он же у нас самый остроумный...
— Да нет! Они настоящую ловушку готовят! Он, и Семен, и Жорка, и еще несколько человек.
— И Валерка Рюхин? — тихо спросил Толик.
— Да... — понимающе сказал Шурка.
— Ну и пусть...
— Они хотят заманить тебя в волчью яму.
— Многого хотят. Я им не слепой теленок... А что за яма?
— Она в лесу. Тайная. И такое устройство из волейбольных сеток. Ты идешь, ступаешь туда, и трах! — сразу как в большой авоське. И висишь в ней над ямой на перекладине.
— Они что, на тебе испытывали? — догадался Толик.
— Да... Это очень неудобно так висеть, весь запутанный. А с тобой что хотят, то и сделают.
— Ничего не сделают. Я не дурак, чтобы на их приманки клевать.
— Но если бы ты не знал про яму, ты бы клюнул.
— Фиг!
— Нет, клюнул бы, — вздохнул Шурка. — Они подложат письмо: “Приходи после отбоя в лес, к двойной березе у родника. Есть важный разговор. Докажи, что ты не трус, и приходи...”
— Нашли дурака...
— Я думаю, ты пошел бы... — тихо сказал Шурка.
Толик помолчал. С какой стати он должен врать Шурке, который с кровью на ногах примчался предостеречь его?
— Шурка... Я пошел бы.
— Вот. А там западня.
— Ну а потом что? Оставили бы висеть до утра?
— Нет! Потом самое главное. Олег скажет: “Раз ты не испугался и пришел, мы принимаем тебя снова в “Красные робингуды”.
— Больно надо!
— Тебе не надо, а они хотят... Он Жорку и других тоже в отряд записал.
— А я-то ему зачем снова?
— Ни за чем... Но он скажет, чтобы ты клятву дал.
— Какую?
— Такую же... как я тогда. Что больше не изменишь отряду.
Толик сцепил зубы. “Больше не изменишь...”
— А если не дам клятву?
— А им этого и надо. Обрежут веревку — и ты в яму.
— Ну и глупо, — искренне сказал Толик. — Если разобьюсь,
они же отвечать будут.
— Не разобьешься, там неглубоко. Но там... Они коровьи лепешки навалили. Полным-полно...
Толик передернул плечами.
— Сволочи...
Шурка прошептал, не поднимая головы:
— А если дашь... клятву... все равно обрежут веревку. Они так договорились.
Толик молчал с полминуты. Потом почти простонал:
— Шурка, ну скажи: что я им сделал?
— Они говорят, что ты любимчик Геннадия Павловича. Подлиза.
— Я?!
— Они так говорят... И это будет месть.
— А тебе?
Шурка опять поднял глаза. Честные и печальные:
— Что?
— Тебе ведь тоже будет месть. — От жалости к Шурке и от благодарности у Толика сладко заныло в груди. — Шурик... Если Олег узнает, он же тебя... Ты же тогда клятву давал, тебя не простят.
Шурка сказал со спокойным вздохом:
— Конечно, он узнает... Я про клятву целую ночь думал. Нарушать нельзя, а с тобой... тоже так нельзя. Как же быть?
— Шурик... А если бы ты Олегу прямо сказал: “Не делайте ловушку, я всем расскажу!” Он бы не стал. И тебе не пришлось бы клятву ломать.
— Я думал. Ничего не вышло бы.
— Почему?
— Они этот план отменили бы, разумеется. И придумали бы другой, без меня. И тогда было бы совсем плохо. Пускай уж лучше мне попадет.
“А ведь здорово попадет”, — со страхом за робингуда Ревского подумал Толик. И даже с нежностью к этому растяпистому, но бесстрашному Шурке. И сказал, поддавшись этой нежности:
— Шурка, я до самой смерти не забуду, как ты из-за меня на такую опасность...
Шурка ответил виновато и прямо:
— Толик, я, наверно, не из-за тебя. Я из-за Олега.
— Как... из-за Олега? — остывая, пробормотал Толик.
— Потому что я не хочу, чтобы он так делал. Он всегда честный был, а сейчас не понимает... Он потом поймет...
Уже досадуя на себя за расслабленность, за признание в благодарности, Толик сказал жестко:
— Это ты не понимаешь. Он всегда был такой.
— Нет! Я лучше знаю!
— Я тоже знаю. Насмотрелся... Не командир, а... — И Толик выпалил словечко, какие раньше употреблял крайне редко.
У Шурки заалели уши (да и у самого Толика горели тоже). Шурка произнес, глядя Толику в глаза:
— Ты не смей так говорить.
— Это почему “не смей”?
— Потому что он мой друг, вот почему...
“Не друг, а рабовладелец”, — едва не ответил Толик. Но спохватился: зачем? От этих слов Шурка Олега не разлюбит.
— Друг так друг, — устало сказал Толик. — Его счастье... И твоя беда... Ладно, Шурка, спасибо тебе. Но ты не бойся, Олег про наш разговор не узнает.
— Почему?
— Если они подбросят письмо, думаешь, я не пойду в лес? Чтобы опять говорили, что трус?
— Но там же яма!
— А наплевать.
Конечно, Толик не собирался попадать в ловушку. Он придумает свою хитрость. Ответный боевой прием!
Разговор с Шуркой случился под вечер, после полдника, и до самого отбоя Толик размышлял: как же обмануть Олега и компанию? Как выйти победителем и отомстить?
Можно стащить на кухне похожий на саблю нож-хлеборез и на клочки распластать сетку, когда окажешься в западне. Но... ведь ямы-то все равно тогда не избежать.
А может, подобраться осторожно, ухватить Олега и самого его толкнуть в западню? И потом по веревке — жжик ножом! Пусть летит... в то, что приготовил. А самому — бежать! Но... выходит, опять бежать! К тому же ясно, что Олеговы союзники Толика все равно догонят: одному от многих не уйти.
Или сделать проще? Подойти к Олегу сейчас: “Я про вашу подлость уже знаю! По-честному-то не можете, да? Только целой кучей и в темноте храбрые!”
Но ведь отопрутся. И главное — догадаются про Шурку!
Олег все продумал и рассчитал. Даже то, что не пойдет Толик жаловаться вожатой и начальнику. Не захочет быть ябедой, да и рассказывать, как вляпался в зловонную яму, разве охота? Гордость дороже... Но одного Наклонов не учел! Того, что он, Толик, узнал про яму заранее (спасибо Шурке!). И это преимущество надо использовать!
Но как? Просто голова трещит.
...А может, не будет письма?
После побудки, прыгая в широкие брюки, Толик ощутил в кармане бумагу. Достал сложенный треугольником лист. В письме — все то, что говорил Шурка.
Ну что ж...
Он пойдет! Пускай даже ничего не придумает, все равно пойдет! Там, на месте, видно будет, что делать. Может, достаточно окажется слов: “Эх вы, а еще робингуды!” А может, одному придется кинуться в отчаянный бой (при мысли об этом холодно, но не страшно)... А если окажется все-таки в ловушке — стиснет зубы и будет молчать. Ни на один вопрос не ответит, не застонет даже. Пускай хоть в болоте топят, хоть огнем жгут, хоть щипцами за язык тянут!
Вот тогда они затанцуют! “Что с тобой? Ну, скажи хоть полслова! Ребята, а может, он... может, у него разрыв сердца? Толик! Нечаев! Ну, ты чего? Мы же пошутили!”
Они еще не знают, что такое стальное молчание...
Приняв гордое решение. Толик почувствовал себя сильнее. Скорей бы ночь!
Но день только начинался. И не простой день, а родительский. На свидание с ребятами спешили из города матери и отцы. А также братья, сестры и прочие родственники, хотя они вовсе и не родители. Кого-то привез служебный автобус, кто-то добрался на попутной машине. Несколько старших братьев прикатили на велосипедах. Папу и маму Наклоновых доставила голубая “эмка”.
Толику ждать было некого, и он слонялся по лагерю в томительном ожидании вечера.
Потом пришла простая и удачная мысль: пока все (в том числе и наклоновская компания) лопают родительские гостинцы, можно пробраться к двойной березе, разведать: готова ли ловушка, какие к ней подступы? А может, и диверсию устроить! Сетку, если она там, стащить и утопить в пруду!
Толик, оглянувшись, нырнул в репейники, отодвинул в заборе доску, протиснулся... И оказался сразу в другом мире — без разноголосого гвалта, воспитательских окриков, распорядка и постоянного ожидания новых коварств от Наклонова и его дружков.
За лагерем начинался некошеный луг. Было позднее августовское утро, жаркое и тихое. Бабочки неслышно махали крыльями над розовым иван-чаем. В этом солнечном безмолвии Толику стало хорошо и спокойно. Даже волчья яма казалась теперь чепухой. Дурацкая затея. Как Наклонов этого сам не понимает? И страха у Толика нет, лишь досада берет, когда он думает о ловушке. Но думать о ней Толик устал. И на разведку идти не хотелось.
Толик свернул на тропинку, что вела к шоссе (оно проходило в километре от лагеря). Вот так идти бы да идти: по тропинкам среди высокой, до плеча, травы; по обочине тракта, обсаженного вековыми березами (их, говорят, посадили еще ссыльные декабристы); по шпалам узкоколейки через торфяник (шпалы теплые, на них выступает смола и щекочуще липнет к босым ступням); по светлым березнякам, по высокому бору среди золотистых сосен и дремучих папоротников... Чтобы никто не встречался, не мешал, не расспрашивал...
Нет, не получится. Вот кто-то уже идет навстречу. Женщина какая-то. Может, свернуть в траву? Не хочется прятаться, будто виноватому... А все-таки кто это? Хорошо, если посторонняя. А если кто-то из лагеря, сразу придерется: “Почему ушел с территории?..” Нет, все работники лагеря сейчас на месте, родителей встречают. А это незнакомая тетенька. Но... нет, кажется, все-таки знакомая. Удивительно знакомая!
Не может быть...
— Ма-ма-а!
Она прижала Толика к ситцевой кофточке, пропахшей травой и дорожной пылью.
— Толька!.. Ты почему здесь, не в лагере?
— Так... — пробормотал он, скользя губами по ситцу. — Гуляю...
— Тебе попадет.
— Не... Я же недалеко. А ты... значит, уже приехала?
— Я там быстро управилась. Варя осталась, а я назад...
Толик счастливо потерся носом о мамин рукав.
Мама смеялась:
— Я тебя не узнала. Сперва решила, что мальчик из деревни. Смотрю... пастушок какой-то шагает...
Толик был босиком, мятые штаны подвернуты до щиколоток, рубашка поверх ремня. И волосы отросли (в лагере сначала ворчали: почему нестриженый приехал, потом отступились).
— Я тебя издалека тоже не узнал. А потом... как-то под сердцем екнуло... Ты на чем приехала?
— На попутной машине, в кузове. Очень быстро... А ты здесь как живешь?
“Хорошо”, — чуть не сказал Толик машинально. Однако помолчал секунду и вздохнул:
— Живу по-всякому...
— Что-то случилось? — моментально встревожилась мама.
— Да не случилось. Просто... Ну, не бывает же так, чтобы все хорошо в жизни... — Врать не хотелось, жаловаться — тоже.
— Это верно. Не бывает. — Мама странно опечалилась.
Тогда встревожился Толик:
— А дома все в порядке?
— Дома все...
— Эльза Георгиевна Султана не заморила, пока ты ездила?
— Что ты! Они живут душа в душу... Ну, что мы стоим? Пойдем, покажешь, как тут у вас...
Они зашагали к лагерному забору. Медленно, потому что тропинка была узкая, трава цеплялась за мамино платье и за Толькины брюки. К тому же мама не торопилась, Толик тем более.
— Я пирожков тебе привезла. — Мама качнула авоськой с промасленным свертком.
— Ага... спасибо.
— Вас хорошо кормят?
— Нормально... Только часто вермишель дают, лучше бы картошки побольше...
— А с ребятами как? Подружился?
— Ма-а, — сказал Толик. — Значит, дома все в порядке?
— Что? Дома?.. Дома-то все в порядке, Толик... — Мама взяла его за плечо, и он остановился, проколотый тревогой, как ледяной иглой. Сжался. Не знал еще, что за беда, но приготовился принять ее, как брошенную на плечи тяжесть.
— Печальная весть, Толик. Арсений Викторович. Вчера похоронили.
Вот так... Вот какие волчьи ямы роет людям судьба. Это не ловушка Олега Наклонова. Ответную хитрость здесь не придумаешь. Ничем не поможешь, ничего не сделаешь. Ни-че-го.
— А почему он умер? — спросил Толик насупленно. — Из-за бронхита?
— Видимо, разрыв сердца. Ночью. Утром соседка зашла, а он лежит, словно спит.
— Но ведь... — начал Толик, думая сказать, что на сердце Курганов никогда не жаловался. И замолчал, разом осознав бесполезность слов. Ничего не изменишь, сколько ни говори. Бессмысленно все. Пусто... Эта пустота начала расти — с такой стремительностью, что в ней уже недоставало воздуха, и пришлось хватануть его остатки широко раскрывшимся ртом.
— Толик... Ты не плачь, не надо.
Что? Он не думает плакать. Только непонятно... Так не бывает! Если закрыть глаза, без всякого усилия можно представить и лицо, и голос, и руки Курганова. Как он касается ладонью Толькиных волос. Вот будто прямо сейчас. А на самом деле этого нет. Совсем нет. Ничего... Пустота...
И Толик понял, что в эту пустоту уходит от него не один Курганов. Уходит все, что было с ним, — паруса, острова... И люди, которые шли под парусами к этим островам. Рассыпается, исчезает синий мир дальних морей и суровых судеб...
Неужели насовсем?
— Мама, но книжку-то его напечатают? Он успел отвезти ее?.. Мама...
— Не знаю, напечатают ли... Ее не приняли.
— Откуда ты знаешь?
— От Арсения Викторовича и знаю. Из Среднекамска мы ехали в одном вагоне... Будто нарочно судьба так устроила, чтобы он успел рассказать...
— А что он рассказал?
— Сначала ему повезло. Обычно рукописи лежат в издательстве подолгу: пока их прочитают, пока ответят автору... А тут у них что-то с планом случилось, нужно было срочно вставить в него какую-нибудь повесть. Вот один редактор и взялся прочитать за двое суток: вдруг, мол, откроется неизвестный талант...
— Ну, а разве не талант?!
— Видишь ли... Арсению Викторовичу не сказали, что повесть плохо написана. Сказали, что не о том...
— О чем “не о том”?
— Сказали: “Вы все вывертываете наизнанку. Знаменитого Резанова превратили в отрицательного героя. Вместо того чтобы писать о героизме русских моряков, копаетесь в нетипичных случайностях, выискиваете мелкие недостатки и нацеливаете на них читателя...” Это, мол, очернительство действительности.
Что-то знакомое почудилось Толику в таких словах.
— Так про Зощенко говорили, да? Похоже...
Мама удивилась:
— А ты откуда про это знаешь?
— Сама же зимой объясняла.
— А, верно... Не знаю, похоже здесь или нет. Но вот так получилось...
— Но он же написал про то, что было! Все правильно! И про подвиги у него есть!
— Толик, — осторожно сказала мама. — Не я же вернула Арсению Викторовичу рукопись.
Толик обмяк. Проговорил тихо:
— Значит, он расстроился. И от этого — сердце...
— Не знаю... В вагоне он не казался очень расстроенным. Скорее, сердитый был. И решительный. Говорил, что в Среднекамском издательстве сидят невежды и он поедет в Ленинград. Отдаст рукопись какому-то профессору для отзыва. Только, говорит, надо перепечатать заново, а то единственный экземпляр, да и тот из-под копирки... Я дала ему новый номер телефона в нашем машбюро, у нас его сменили недавно... А через день соседка и позвонила по этому номеру, нашла его в блокноте на столе. Больше-то некому было звонить...
“Почему ты мне сразу не сообщила?” — хотел спросить Толик и опять почувствовал бесполезность слов.
Мама что-то говорила: может быть, как раз объясняла, почему не приехала к Толику сразу. Он не слышал, на уши давил тяжкий гул “студебеккеров” — они вереницей шли за березами. Лишь тут сообразил Толик, что он и мама идут не к лагерю, а в другую сторону и оказались уже рядом с трактом.
— Куда это ты? Пойдем в лагерь, мама. Надо кладовщицу разыскать, а то уедет в город, выходной ведь...
— Зачем тебе кладовщица?
— Чемодан-то мой на складе. В палате не разрешают держать.
— Постой... Ты что, собрался уезжать?
— А... как еще? — Толик смотрел недоуменно. Неужели можно ему оставаться в лагере, когда так все поломалось, перевернулось? Это было бы... ну, все равно, словно он предал Арсения Викторовича.
Мама не стала уговаривать. Только сказала растерянно:
— А я тебе ножик привезла складной. Помнишь, ты просил купить? Думала, здесь пригодится...
Толик взял ножик на ладонь — тяжелый, с никелированной рукояткой, похожий на рыбку.
— Спасибо. Он везде пригодится... Мама, тебе надо зайти к Геннадию Павловичу, заявление написать, что забираешь меня.
— И тебе не жаль уезжать?
Толику на минуту стало жаль. Война с Наклоновым и вообще все плохое показалось сейчас неважным. А хорошее вспомнилось. Но он решительно помотал головой. И вдруг спохватился:
— Я только одно дело не успел... Но это недолго.
Малыша Вовку он разыскал сразу. Тот сидел на лавочке у дачи третьего отряда. Разговаривал с худым веселым человеком. Они оба смеялись. Левой рукой мужчина обнимал Вовку за острые загорелые плечи. Правый рукав был засунут в карман пиджака.
С полминуты стоял Толик в трех шагах. Наконец позвал:
— Вов... Можно тебя на минутку?
Мужчина отпустил Вовку. Тот нехотя и удивленно подошел.
— Ты на меня не злись, — тихо попросил Толик. — Ладно?
Вовка непонимающе молчал.
— Ну... за то, что я тогда... тебя... Я не нарочно, — выдавил Толик.
Вовка замигал и вдруг улыбнулся:
— Да ладно... Я уж забыл.
Толик проговорил торопливо:
— Я сейчас уеду. Может, мы никогда и не встретимся больше, а ты будешь про меня думать, что я... такой вот...
— Не, я не буду...
Толик вложил ему в ладонь ножик, мамин подарок. И побежал к калитке.
