Глава девятая
Ночью Кашка писал письмо. Попросил у Вальки — Обезьяньего Царя — фонарик, укрылся с головой и выводил в тетрадке крупные буквы:
"Здрастуй мама. Я жыву здесь хорошо. Мама у меня есть друк. Ево зовут Валодя. Мама можно Валодя приедет вгости мы будем вместе гулять и за ягодами. Мама я жыву хорошо патамушто Валодя. Я сочинил стихи..."
После стихов писать было нечего. Кашка с облегчением вздохнул и поставил такую точку, что проколол бумагу.
Но тут он вспомнил, что обещал подарить стихи Володе. Что же, писать еще раз? Столько слов! Таких длинных! Сочинить все это было, пожалуй, легче, чем написать...
Кашка подумал и аккуратно оторвал половинку письма со стихами. Маме он их и так расскажет, когда приедет. А это — Володе...
А утром, когда позавтракали, Кашка исчез.
Серафима ходила по лагерю и тихо рычала от злости. Больше всего она не любила, когда кто-нибудь из малышей пропадал из виду...
— Пусть уж лучше на головах пляшут, только чтобы у меня на глазах, — часто повторяла она.
Кашка никогда не дрался и на голове не плясал. Это было просто чудесно. Правда, в последнее время начал он где-то пропадать, но потом выяснилось, что он уходит с Володей, и Серафима успокоилась.
Однако сегодня он исчез один. Володю Серафима увидела на веранде первой дачи, а Кашки там не было.
— Слушай, где твой оруженосец? — раздраженно заговорила Серафима. — Целый час бегаю по лагерю, высунув язык. Не могу найти ни его, ни тебя. У меня по плану разучивание песни, а твой Голубев...
— Не говори так много слов, — сквозь зубы отозвался Володя. Он сидел на перилах веранды и зашивал покрышку волейбольного мяча. Иголка не хотела втыкаться в толстый панцирь и втыкалась в пальцы.
— Где Кашка? — повторила Серафима.
— Что я, на цепи его держу? У-ых... ф-ф-ф... — Он сунул в рот палец и с ненавистью уставился на иголку. Нитка выскочила из ушка.
— Дьявол тебя проглоти! — в сердцах сказал Володя.
— Меня? — возмутилась Серафима.
"Тебя — само собой", — подумал Володя, но вслух попросил:
— Вдерни мне нитку... пожалуйста.
— Ну тебя с ниткой!
Она пустилась дальше на поиски.
Конечно, Серафима не догадывалась, что и Володю встревожило исчезновение Кашки. Он проводил вожатую глазами и прыгнул в траву, проклиная бестолкового оруженосца, Серафиму, мячи, нитки, иголки и белый свет. Исколотый палец болел зверски. Покрышку Володя забросил в угол, а иголку забыл на перилах (потом на нее сядет Генка Молоканов, но это не входит в наш рассказ).
Кашку Серафима увидела неожиданно. Его и Мишку Зыкова вела навстречу Тося Крючкова. Она двигалась с суровым видом и держала мальчишек за воротники. Кашка шел покорно, только сопел, а Зыков лягал Тосю босыми пятками, возмущенно вскрикивал и хотел вырваться. Старался он зря: Тося была самой большой девчонкой в лагере. Посильнее многих мальчишек из первого отряда. Ростом с Серафиму.
— Получай, Сима, своих гавриков, — хриплым басом сказала Тося. — Дрались, понимаешь, в кустах, аж сучья трещали. Еле расцепила. Особенно вот этот, — она тряхнула Кашку. Голова у Кашки мотнулась.
— Спасибо, — вздохнула Серафима. — Ты их, Тося, пусти. Не сбегут сейчас... Ну, что скажете?
Кашка ничего говорить не собирался. Зато у Мишки слова рванулись, как барабанная дробь. Частые, горячие, убедительные:
— Серафима Павловна! Он как бешеный! Мы сидим, а он — раз! Мы сидим с Валькой, разговариваем, а он — трах! На меня! Как сумасшедший! Ни за что! Мы про него даже не говорили, сидим с Валькой на полянке у кустика, а он как выскочит! Трах по спине! Я думал, он играет, а он опять — раз! Изо всей силы, только мимо...
Столпившиеся вокруг свидетели подтвердили, что так и было. Кашка будто зверь набросился на невиноватого Зыкова.
— Я его отпихну, а он опять лезет. Я ему раз — прием! А он опять лезет! Он же драться не умеет, а сам лезет! — Честные Мишкины глаза смотрели без обиды и злости, было в них только удивление и жажда справедливости.
— Ладно, идите все, не мешайте, — решила
Серафима. — Мы тут с ним разберемся. Идите, идите...
Зрители и свидетели нехотя разбрелись. Мишка отошел на три шага и нерешительно затоптался. Не знал, относятся ли слова Серафимы и к нему.
Серафима приступила к допросу:
— В чем дело, Голубев?
Кашка повертел головой так, будто легонький воротник рубашки натирал ему шею. И промолчал, конечно.
— Ну?
Кашка проглотил слюну и стал разглядывать землю.
— Будешь ты говорить в конце концов? — сдерживаясь, спросила Серафима. — Что у вас случилось? Ты первый начал драку? Сам?
— Сам, — тихонько сказал Кашка.
Ну и ну! И это тихий, послушный Кашка Голубев, с которым не было ни забот, ни беспокойства!
— В чем же дело? — почти жалобно проговорила Серафима. — Была какая-нибудь причина?
Кашка подумал и нерешительно ответил:
— Была...
— Какая?!
Кашка прочно смотрел в землю.
— Может, он заболевший? — участливо спросил Мишка. Он был вполне доволен честными Кашкиными ответами и теперь уже сочувствовал ему.
Но Кашка не оценил такого благородства. Мрачно покосился на Зыкова.
— Ты сам заболевший...
Вот так и стояли они на широкой аллее, на самом солнцепеке и вели какой-то бесполезный разговор. И это наконец совсем разозлило Серафиму. Она опять взялась за Кашку:
— Клещами я из тебя слова тянуть буду? Или говори сейчас же, или... — Что "или", она еще не придумала и сбилась. — Или... Встань, пожалуйста, как следует, когда с тобой говорят! Разболтались совсем... Что ты за живот держишься? Стукнул он тебя, что ли, по животу?
— Не стукал я! — возмущенно откликнулся Мишка.
— Не, не стукнул, — подтвердил Кашка.
Серафима редко брала своих малышей "в обработку", но сейчас решила не отступать.
— Опусти руки и подними голову, — деревянным голосом сказала она.
Кашка шевельнул руками, но совсем их не опустил и продолжал прижимать к животу локоть. Серафима сжала губы, решительно взяла Кашку за ладони и вытянула его руки по швам.
Тогда раздался тихий шелест, и из коротеньких Кашкиных штанин посыпались мятые конверты. Кашка подпрыгнул и уставился на них с таким испугом, словно это было что-то кусачее и ядовитое.
— Так... — тихо сказала Серафима. — А это что такое?
Но Кашка снова молчал, и опять вмешался его противник:
— Это письма. Он на почту, наверно, бегал. Да, Кашка?
— Да? — сурово спросила Серафима.
— Ага... — выдохнул Кашка.
— А кто тебе разрешил?
Никто ему не разрешал, зачем зря спрашивать. Просто не терпелось Кашке отправить свое письмо. Ведь до конца смены не так уж много дней осталось, а Кашке надо было дождаться из дома ответа. Ну просто обязательно надо! А вдруг не успеет ответ? Эта мысль грызла Кашку с вечера, а утром беспокойство сделалось сильнее всяких страхов. Он скользнул из столовой и пустился в путь.
До деревни, где почта, всего-то два километра. И дорога прямая, не заблудишься. Кашка то шагом, то вприпрыжку двигался через лес. В одной руке письмо, в другой — березовая ветка и четыре копейки. И никого он не встретил на пути. Только на краю деревни хотели атаковать Кашку жирные нахальные гуси. Они выстроились поперек дороги шеренгой и выжидательно поглядывали на голые Кашкины ноги.
Гуси, они и есть гуси. Дурни... Кашка не спеша подошел поближе, рванулся вперед и на всем скаку врезался в белогусиный строй. Ветка будто сабля!
Он уже подлетал к почте, а сзади, вдалеке, все не смолкало бестолковое гусиное гоготанье.
На почте, в тесовой комнатенке, скучала за окошечком девушка, немного похожая на Серафиму. Тоже веснушчатая и светлобровая. Увидела Кашку и оживилась:
— Тебе что нужно, молодой человек?
"Молодой человек" протянул копейки.
— Конверт...
Девушка взяла деньги.
— Ага... А знаешь, ничего не выйдет. Денег-то мало. Это одна марка четыре копейки стоит, а конверт с маркой — пять.
Вот этого Кашка никак не ждал!
И такое, наверно, несчастное сделалось у него лицо, что девушка засмеялась и сказала:
— Ладно. Хочешь заработать конверт? На, получай. А за это отнесешь в лагерь письма. Тут восемь штук... Ты ведь из лагеря?
Кашка осторожно признался, что да, из лагеря. Он минут пять еще трудился над адресом, потом отдал девушке заклеенный конверт, получил письма и выпрыгнул на крыльцо.
— Не потеряй! — услышал он вслед.
— Не!
Он не потеряет! Все будет хорошо! Отлично все получилось! И лишь недалеко от лагеря с размаху остановила его тревожная мысль: а как же он отдаст письма? Ведь тогда узнают, что он бегал без спросу на почту.
Кашка растерянно затоптался в травянистой колее. Просто хоть обратно неси эти письма. Но ведь не понесешь же, в самом деле. И тут пришло счастливое решение: "Отдам Володе. Он что-нибудь придумает".
Кашка спрятал конверты под рубашку и двинулся к лагерной калитке.
Он был уже у отрядной дачи, и уже наперебой говорили ему, что Серафима ходит злая и разыскивает его. И он уже успел испугаться и расстроиться, потому что Серафимы боялся, а Володю не нашел. И вдруг в одну секунду позабылись испуг и тревога. Кашка услышал Мишкины слова. Мишка сидел среди кустиков и беседовал с Обезьяньим Царем. И они говорили такое!.. В общем, Кашка замер сперва, а потом в нем что-то сорвалось.
И он ринулся в битву так же стремительно и без оглядки, как недавно врубался в гусиные ряды...
— Кто тебе разрешил? — повторила Серафима. — Кто позволил без спроса уходить из лагеря? Знаешь, что за это бывает?
Кашка точно не знал. Наверно, что-то жуткое. Неужели исключат? А вдруг правда отправят сейчас домой? И не поедет к нему Володя...
Страшная беда, неминучая, нависла над Кашкой. И казалось, не было спасения.
Но оно было. Оно пришло. Появился Володя.
Он тоже смотрел на Кашку не очень-то ласково. Но смотрел внимательнее и увидел то, что Серафима не заметила сгоряча.
— Подожди, — хмуро сказал он Серафиме. — Не видишь, он весь в крови?
Конечно, Кашка не весь был в крови. Просто рука у него оказалась расцарапанной выше локтя. Кровь ползла медленными струйками.
— Покажи, — велел Володя. — Дрался, что ли?
— Это он сам о ветки расцарапался, честное октябренское, — жалобно заговорил Мишка Зыков. — Я его даже не стукнул ни разику.
Серафима поморщилась:
— Еще не легче! Теперь в медпункт его тащить. Бинты, йод, писк...
— Какой там писк, — сказал Володя. — Кашка, иди к Райке. У девчонок есть бинт. Да скажи, чтоб промыли. Ну, бегом, чего стоишь?
Кашка моргнул, приоткрыл рот, словно спросить хотел что-то. И сорвался с места.
Серафима растерянно посмотрела вслед. Потом запоздало возмутилась:
— Ты, Новоселов, собственно говоря, что распоряжаешься?
— Тебя пожалел, — усмехнулся Володя. — Сама же говоришь, что боишься писка.
— Не лагерь, а орда, — печально сказала Серафима. — Ну ладно. Я с вами еще разберусь.
— Разбирайся со мной, — серьезно попросил Володя. — А с Кашкой я разберусь сам.
— Великолепно! — Серафима подбоченилась и наклонила набок голову. — Может быть, теперь ты вожатый, а не я? Может быть, ты за мой отряд отвечаешь? Или я все-таки?
— Ну, ты... — мрачно согласился Володя. — А если ты... Если ты отвечаешь, то отвечай как надо, а не хватай сразу человека за шиворот! Ты знаешь, зачем он бегал на почту? Ничего не знаешь. А сразу ругаешься! А может быть, он какое-то важное письмо ждет! — Володя почувствовал, что нашел слова, с которыми трудно спорить. И продолжал почти весело: — Может быть, у него дома что-нибудь случилось, может, он по ночам не спит... Ты его про это спросила?
— Не спит он, как же... — неуверенно проворчала Серафима. — Другой бы на его месте взял бы тогда и объяснил все. А он стоит и молчит...
— Другой на его месте, — ядовито сказал Володя, — взял бы да сунул все эти письма под пень в лесу или в яму какую-нибудь. И концы в воду. Никто бы и не узнал, что он на почту бегал. А он принес...
Может быть, Серафиме нечего было возразить. А может быть, она взглянула на рассыпанные по песку письма и увидела среди них то, которое очень ждала. В общем, она торопливо наклонилась, собрала конверты, проворчала, что все равно это дело Кашке, а заодно и Зыкову так не пройдет, и ушла.
Володя весело засвистел. Победа была за ним. Он уже хотел покинуть "поле битвы", но заметил у края аллеи, в траве, свернутый листик бумаги. Записка, что ли, какая-то? Она шевелилась под ветром, словно хотела выбраться из путаницы стебельков и листьев.
Володя развернул бумажку и увидел:
Стихи для Валоди
Я веток сухих и иголок найду
Стиклом от бинокля огонь
развиду кастер как жывой
он похож на жар птицу
Она мне севодне наверно
присница.
Володя аккуратно, уголок к уголку, свернул листик и спрятал в карман. Улыбнулся и пошел туда, где перевязывали раненого оруженосца.
Но Кашка уже сам летел навстречу. Распущенный бинт реял за ним, как вымпел.
Сзади с возмущенными криками бежала Райка, а за ней еще три девчонки.
— Во-лодя... — Кашка остановился и никак не мог отдышаться. — Тут бумажка... с письмами была... Я потерял...
Володя вынул стихи.
— Эта?
Кашка начал улыбаться. Улыбка была смущенная и вопросительная.
— Я прочитал, — негромко сказал Володя. — Хорошие стихи. Правда, Кашка, хорошие. Честное слово... Ну, давай я завяжу руку.
— Вот придумал! — вмешалась Райка. — Нужен стерильный бинт. Смотри, он этот в песке извозил. Сорвался как сумасшедший. Девочки, дайте йод.
Она развернула новый моток бинта. Кашка послушно подставил локоть. Смотрел он не на Райку, а на Володю. Равнодушный к боли и совсем счастливый.
— Кашка, а зачем тебя на почту понесло? — поинтересовался Володя.
— Чтоб скорей письмо отправить. Чтобы мама скорей ответ написала... — Кашка замялся. Неудобно было объяснять Володе, что без маминого разрешения он побаивался везти к себе гостя.
— А дрался зачем?
Кашка насупился. Покосился на Райку.
— Я потом... скажу.
Райка завязала тесемки бинта.
— Пойдемте, девочки. Пусть они секретничают.
Девчонки с независимым видом удалились. Даже их спины говорили: "Больно нужны нам ваши тайны!"
— Ну? — сказал Володя.
— Мишка Зыков говорил, будто она нарочно мимо стреляла... — Кашка сердито кивнул вслед Райке. — Нарочно, чтобы тебе первое место досталось. Потому что... Мишка — он дурак. Говорит: потому что она в тебя влюбилась.
— Тьфу ты... — Володя сказал это беззаботно, а у самого тут же заныло, заскребло на душе. Беспокойство — как злая мышь.
Он всегда не любил непонятные разговоры и загадки, полунамеки и хитрые взгляды. Это его злило. А здесь... Здесь было еще хуже. Он не понимал, что и почему хуже, только почувствовал: чтобы не стало совсем плохо, надо решить все мгновенно:
— Райка, стой!
Девчонки остановились, удивленно оглядываясь. Володя подошел почти вплотную.
— Слушай, — отчетливо сказал он. — Ребята говорят, что ты нарочно мазала по мишеням. Для меня. Да?
Девчонки приоткрыли рты. Райка сделала круглые глаза.
— Если да, скажи сразу, без дураков, — потребовал Володя.
Он смутно чувствовал, как рвутся между ними ниточки-паутинки. Ниточки, о которых он раньше не догадывался. Но рядом стоял весь натянувшийся, напряженно ждущий ответа Кашка, соучастник его победы, верный и доверчивый оруженосец. И это было главное.
— Скажи, — твердо повторил Володя.
Райка отступила к березе, запрокинула голову и принялась хохотать. Хохотала она старательно и громко.
"Аут", — мысленно произнес Володя. Он по-прежнему чувствовал досаду, но беспокойство исчезло.
— Пойдем, Кашка. Разве их поймешь, девчонок... Пошли. Ты мне поможешь просунуть нитку в иголку.
Дни убегали. Чем ближе к концу, тем скорей. А письмо для Кашки не приходило.
Дежурные отправлялись на почту после обеда, в тихий час, который тянулся не один час, а два часа. И это время было для Кашки не сон, а мучение. По нескольку раз он срывался с кровати и выскакивал из палаты, будто бы по неотложному делу. И смотрел, не возвращаются ли дежурные. Иногда Кашке удавалось встретить их, но такие встречи приносили одно расстройство: письма не было.
До прощального костра осталось четыре дня. Вернее, три с половиной.
Кашка лежал и смотрел на потолок. По деревянной балке ходила блестящая зеленая муха. Кашка загадал: если муха перейдет через длинную трещину, письмо сегодня будет обязательно. Муха через трещину не шла. Кашка то уговаривал, то ругал ее шепотом, но без всякой пользы. Муха погуляла вдоль балки и остановилась у круглого сучка. Неожиданно она стала толстеть, расти и превратилась в смешного челотяпика с усами и шпагой. Кашка не удивился такому делу, только не понял: как он там держится вниз головой. И еще оказалось, что сучок — это не сучок, а деревянная пробка. Челотяпик обхватил ее, начал раскачивать и наконец выдернул из гнезда. Пробка полетела вниз и хлопнула Кашку по лбу. Он моргнул и увидел, что ни пробки, ни челотяпика нет, а есть Алеша Малютов, который приготовился второй раз щелкнуть Кашку в лоб.
— Ждал письмо? На, — прошептал Алешка. — И вот еще, отдай своему Володьке...
Хороший человек Алешка! Просто чудо какой хороший!
Кашка перевернулся на живот, рванул конверт. Скорей! Ой, длинное какое! "Здравствуй, милый сынок..." Так, это как всегда, это хорошо. "Папа здоров..."— это замечательно. "Бабушка пишет..." Неважно, что она пишет! Где же главное? Ой, вот! "Конечно, пусть приезжает, мы будем очень..."
Ура!
Кашка тихой молнией скользнул в коридор, а оттуда в соседнюю палату.
Большие мальчишки, конечно, не спали. Двое дулись в шахматы, один жевал печенье. Юрка Земцов целился в кого-то мыльницей, еще двое накачивали велосипедным насосом заштопанный волейбольный мяч. Мяч не накачивался и шипел. Мальчишки тоже шипели и ругались. Володя лежал на животе и читал книжку.
— Володя, — ликующе зашептал Кашка, — смотри, мама пишет: "Пусть приезжает". Поедем, да?
Володя не сразу понял. Потом отбросил книгу. Ох, черт! Видно, Кашка всерьез вбил себе это в голову...
— Видишь, мама пишет: "Будем очень рады..."
Вот не было печали!
Но ведь он в самом деле тогда пообещал. Как же теперь выкрутиться?
А впрочем... Надо ли выкручиваться? Если уж обещал... Домой, конечно, уже хочется здорово. Но ведь Кашка тоже...
Володя сел в кровати. Эх ты, Кашка... Вот он стоит перед ним, тонконогий малыш-оруженосец. Смотрит радостными серыми глазами. Поверил уже.
А может, правда съездить? На пару дней. Дома, конечно, будет нахлобучка, но... наверно, не очень сильная. Райка отвезет записку. Папа поймет. Мама? Пошумит и тоже успокоится. В Белый Ключ ведь он тоже один ездил, а был на год младше.
Может, в самом деле съездить? А то разъедутся они с Кашкой в разные стороны и, кто знает, увидятся ли когда-нибудь еще?
— Ладно, Кашка. У нас ведь еще четыре дня. Договоримся.
— Три, — настороженно сказал Кашка. — А разве мы еще не договорились?
— Ну... Эх, пусть. Договорились. Если все будет в порядке, то договорились... А что это за письмо еще?
— Ой, оно тебе. Я забыл даже...
От кого бы это? Надо же, от Надежды! Интересно... Но он прочитает, когда никто не будет мешать. Так лучше.
— Ну, Кашка, иди досыпай. А то нам Серафима даст жизни.
— Даст, — радостно согласился Кашка.
Он исчез, а Володя распечатал письмо.
"Вова, здравствуй!
У меня радость. Папка наш едет в командировку в Ленинград и меня берет с собой. А по дороге мы к вам заедем на три дня. Ты мне весь город покажешь. Помнишь, ты обещал? И театр, и скелет мамонта в музее, и пристань, и летний трамплин. Я знаю, ты 23-го из лагеря приедешь. Мы к вам тоже двадцать третьего приедем. А к нам в Ключ ты собираешься? Встретимся — договоримся. Ура!
Н."
...Юркина мыльница свистнула над Володиной головой, ударилась о стену и развалилась на половинки. Володя не шевельнулся. Он смотрел в письмо, будто хотел прочитать, какой же придумать выход. Но не было выхода. Тут или — или... Но никакого "или" быть не может. Потому что Надежда — это Белый Ключ, это озера с темной водой и чешуйками месяца, и звезды в разрыве листвы, и солнечные заросшие улицы, и веселье, и ночные костры...
Но... "Костер как живой, он похож на жар-птицу..."
Как же теперь ему объяснить? Как рассказать, что такое эта круглолицая строптивая девчонка?
Эх, Кашка, Кашка! Не везет тебе, оруженосец...
А Кашка, измученный ожиданием и счастьем, спал, лежа ничком поверх одеяла. Ему приснился большой красный самолет в очень синем утреннем небе. Он летел так низко, что пригибались верхушки берез. Самолет весело трещал и блестел стеклами.
