1. Последняя печаль
Настроение изменилось не сразу... До вечера я ходил со спокойной и ясной радостью. Правда, была она вперемешку с грустью — из-за нового прощания с Сашкой — и все же... Главное, что мы снова стали друзьями. Я мог теперь без прежней печали и без злости на себя вспоминать наше путешествие...
И я вспоминал. Шагал по пестрым улицам Кан’Орры и улыбался, что, наверно, со стороны выглядело глупо...
Зашел в редакцию и в течение пяти минут терпел, как танцует вокруг меня Галевич: “Ах, я не посмотрел сразу в анкету!.. Вы не передумали, это не шутка? Но как же — корректором? Знаете, у нас на днях уходит замредактора... Ах, специально, творческий эксперимент? Очень остроумно!.. Только комната, честно говоря, она... Может быть, номер в гостинице?”
Я успокоил его, обещал завтра явиться на работу, он вручил адрес и ключ от комнаты, где “приготовлено все, насколько хватило возможностей”. И высказал живейшее желание проводить меня и помочь устроиться. Кое-как я убедил его, что устроюсь сам, и пошел искать свое новое жилище.
По дороге набрел на отделение связи, позвонил Денису. Переждал его радостно-негодующие крики по поводу моего “ребячьего поведения” и нежелания появляться дома, узнал, что “Лариска опять намылилась замуж, и на этот раз, кажется, удачно”. Сказал, что устроился в редакцию в одном приморском городе, “а в каком, сообщу после, нечего за мной хвостов снаряжать”. И попрощался... И дальше пошел совсем улыбчиво-умиротворенный. Все живы-здоровы, и слава Богу...
“Квартира” моя оказалась в пристройке домика, где находилась контора маячной службы. Недалеко от берега, в районе Катерной гавани. В окна были видны пирсы и суета “москитного” флота, на стенках висели меркаторские карты ближней акватории, слышно было, как над вышкой хлопает флаг гидрографической службы. В общем, весьма уютно и романтично...
Клочковато-бородатый болтливый сторож тут же взялся было готовить чай (“И, может, чего покрепче, а?”), но я поблагодарил и отказался. До семи оставалось около часа, я решил, что поужинаю в первой попавшейся забегаловке и отправлюсь в клуб “Светлое слово”, как обещал директору Вербе.
Надел свежую рубашку, обмахнул у порога от пыли башмаки, резко разогнулся... и замычал от неожиданной, как удар боли, тоски.
Все вокруг было то же самое: стены в желтоватых морских картах, корабельные часы над столом, вечернее солнце и гавань в окне. Но я — будто проснулся. И словно догнала меня та безжалостная печаль, которая вчера терзала на пароходе. Господи, зачем я здесь? (И зачем я вообще?) Какая судьба занесла меня сюда? Кому я здесь нужен? Восторженному Галевичу? Членам клуба “Светлое слово”? Им нужен не я нынешний, а прежний — со своей известностью и книжками. Они просто не знают еще, что у меня все позади...
Если кому-то и нужен я был, то, пожалуй, Сашке (хотя и непонятно почему). Но Сашка ушел в дальний рейс, и смешно надеяться, что я сумею протянуть полгода и дождаться. А если и дождусь, что дальше?
“Зачем ты мальчишке, которому — жить, расти, пробиваться в новые пространства? Надеешься пойти с ним еще на один маршрут? И может быть, что-то написать? Не ври себе. Лучше, чем прежде, не напишешь, и праздники не повторяются...”
Я сдался не сразу. Чтобы спастись от тоски, я сжал зубы и вышел из дома. Зашагал по прибрежным улицам — запутанным, причудливым... и чужим. Совсем недавно они казались мне сказочно-манящими, радостными. А теперь это был отрешенный от меня, ненужный мне город. О чужой истории рассказывали чугунные памятные доски на стенах домов и траверсах бастионов; чужие корабли толкались на вечернем рейде; чужие деревья золотились под закатными лучами; чужие матери скликали с улиц ребятишек с деревянными мечами и самокатами...
“Давай разберемся, — безжалостно сказал я себе. — Город не виноват. Виноват ты сам. Ты бессовестно эксплуатируешь судьбу, которая принесла тебе великодушный подарок... Ты отшагал свое, как умел, сделал то, на что хватило сил, написал все, что мог. Нет, хуже, чем мог, конечно. А самое главное, что жил еще хуже, чем писал. В отличие от своих придуманных героев, не раз трусил, приспосабливался, обманывал других и себя... И все же, когда поздно стало что-то менять и на что-то рассчитывать, тебе повезло, как немногим: сумел напоследок прорваться в тот мир, обрывки которого неловко и кособоко вставлял в свои книжки. Сумел взглянуть на города, которые твоя память детства, тревожная фантастика снов и выдумка окутали “цветным туманом”... Вначале ты, самонадеянный дурак, думал, что это и вправду “отраженный мир” — результат твоей фантазии в сочетании с хитростями многомерных пространств. Но возникла ясная и бесспорная реальность — лоцман Сашка. От такой реальности никуда не денешься, логичнее уж себя признать “отраженным”... Следовало быть благодарным судьбе и послушно вернуться домой после Подгорья... Не ври, что не сумел! Не хотел, прятался. Глупо надеялся на что-то... Судьба пожалела тебя снова — сегодня. Дала тебе еще одну встречу, дала прощение мальчишки. Так имей же, наконец, совесть!”
Я торопливо зашагал к дому. Чтобы взять вещи и поспешить на пристань. К пароходу до Кобурга. А потом — домой...
А дома — что?
Радостно-укоризненный Артур Яковлевич? Прибежавшая Тереза, прикатившие (возможно!) Денис и Лариса? Их шумное сочувствие и заботы, а потом, во время приступа, нарочитая бодрость и спрятанное в глазах понимание, что, кажется, на этот раз уже всё. И тайное, скрытое даже от себя самих, желание, чтобы это скорее кончилось, ибо тогда будет облегчение для всех...
Ну, а если это случится здесь? Лучше будет? Оно ведь скоро, скоро. Зря надеется наивный Галевич на долгую работу нового корректора...
Я был уже недалеко от домика маячной службы, за которым пряталось низкое рыжее солнце. И здесь вверх от берега по ракушечным плитам берегового спуска зашагала навстречу мне дружная компания мальчишек. Четверо несли на плечах бело-красную парусную доску-виндсерфер, еще двое — обернутый вокруг мачты парус. А самый маленький, похожий на копченую рыбку, шел вприпрыжку впереди и толкал перед собой, как колесо, оранжевый спасательный круг. В двух шагах от меня мальчик-рыбка вскинул веселые глаза и, видимо, просто так, от хорошего настроения, звонко сказал “Здрасьте!” и подбросил к виску растопыренные пальцы.
— Привет... — отозвался я с растерянной улыбкой. И с благодарностью.
Ребята промаршировали, а я смотрел им вслед. И с великим облегчением чувствовал, как уходит черная тоска.
Потому что я знал, что делать.
Я вспомнил.
2. Прощание
В комнате я достал из портфеля холщовую сумку с лямкой через плечо, уложил в нее несколько книг, которые возил с собой. В том числе и “Плутонию”. И снова вышел из дома.
Несмотря на тяжесть сумки, я чувствовал себя удивительно легко. Как мальчишка, отпущенный на каникулы. Конечно, ни в какой дом “Творческая мастерская” я не пошел (простите уж, уважаемые члены “Светлого слова”), а просто бродил по улицам. Времени было достаточно — до полуночи.
Я слушал духовой оркестр на бульваре, смотрел, как на старом бастионе мальчишки в сумерках играют в мушкетеров, как светятся на склонах окна сотен домов. Мне улыбались встречные люди, меня зазывали распахнутые двери приморских ресторанчиков и видеозалов. Городские куранты переливчатыми колоколами время от времени играли знакомую мелодию “Возвращение эскадры”, а на рейде гремели якорные цепи и перекликались диспетчерские динамики.
Тепло было. Хорошо мне было. Кан’Орра снова был мой город — добрый, знакомый, понимающий меня...
Когда куранты пробили половину двенадцатого, я оказался на том месте, где днем распрощался с Сашкой. У широкого гранитного парапета. Здесь огни светились редко, было безлюдно и тихо, только из “Объятий осьминога” доносилась песенка:
И парус, и парус, и парус,
Как призрак, уйдет в темноту...
“Ну и уйдет. Пора...”
Я пошел сперва по набережной, а потом уверенно свернул в неосвещенный переулок. Он полого спускался к воде, пахло сырым песком и водорослями. Я знал, что справа яхт-клуб, слева судоремонтные мастерские. Остались позади последние неяркие окошки, потянулись по сторонам теплые каменные заборы. Сильно трещали ночные кузнечики. От этого треска, темноты, горьковатого запаха мелких береговых ромашек плавно закружило голову. Но не болезненно, не тревожно. И я знал, что успею.
Впереди не светилось уже ни искорки, но я помнил дорогу. Мало того, я даже видел в темноте. Я вышел на кремнистую, с редкими травинками площадку. Справа дышал теплой влагой простор бухты, слева стоял похожий на склад сарай. Но мне было известно, что это не склад и не сарай, а магазин старых книг.
Не светилось ни единой щели, но я решительно постучал в дощатую дверь. И ждал недолго. Раздались шаги, дверь отошла. Встал на пороге человек со свечкой. Огонек освещал шкиперскую бородку и морщинистый лоб над впадинами глаз.
— Капитан, — сказал я, — времени у меня мало. Я хочу оставить вам несколько книг. Подарить... — И протянул сумку.
— Хорошо, — без удивления отозвался хозяин. И сумку взял.
— Только одну, “Плутонию”, отдайте мальчику. Он обязательно забежит к вам, я уверен. Его зовут Сашка...
— Я знаю, — сказал хозяин лавки. Он все ниже опускал свечу, и лица его я уже не видел.
— Ну... вот и все. А говорить ему ничего не надо.
— Я понял, Игорь Петрович, — совсем негромко произнес хозяин. — Я все сделаю, не волнуйтесь. Прощайте... — И дунул на свечу.
Я стал спускаться по деревянной, широкой, как терраса, лестнице и чувствовал, что хозяин смотрит вслед. Это тихо радовало меня. Хорошо, когда в такие минуты кто-то смотрит вслед...
Ни на берегу, ни на воде не было ни единого огонька. Возможно, центр города скрылся за мысом, но все же не может бухта быть без сигналов. А тут — ни маяка, ни мачтовых фонариков... Но это не удивило меня. Я знал, что так и должно быть. Словно когда-то уже было такое.
Сплошная теплая чернота лежала над землей и над морем. В ней дул мягкий ветер. И я ощущал, видел внутренним зрением, как в этом ласковом, нестрашном мраке скользят недалеко от берега бесшумные паруса виндсерферов, а чуть подальше развернул марсели и брамсели и ходит короткими галсами учебный бриг. Без огней, без слышимых команд...
И еще я знал, что у причала, на который сейчас приду, качается виндсерфер с черным неразличимым парусом.
Как правило, мачта и парус виндсерфера лежат на доске, пока владелец не станет на верткую палубу и не поднимет парусину за гибкий гик-уишбон. Но у этого, моего виндсерфера мачта уже стоит — как на яхте. И палуба лишь слегка заколеблется, когда я ступлю на нее. Потому что это мой виндсерфер, он ждет меня всю жизнь.
Я возьмусь за пластиковую дугу, подтяну лавсановое черное крыло паруса, ветер мягко выгнет его, а я откинусь назад, чтобы уравновесить упругую силу. Узкий корпус оторвется от причала и заскользит, срезая круглым носом гребешки, которые чуть светятся во мраке. Теплые брызги ударят по рукам и по лицу. И скоро в мягкой, обнимающей меня тьме волны эти станут сильнее, доска побежит со склона на склон, и я, никогда не ходивший на виндсерфере, инстинктом угадаю секрет управления и сольюсь в этом движении с черным ласковым ветром и плавными ритмами волн... Я засмеюсь, когда вставшие навстречу всплески слизнут с меня лишнюю одежду, сделают меня маленьким, ловким, гибким. И обнимут меня, десятилетнего, закружат и укроют в усыпляющей, нестрашной, никому не доступной мгле...
А что будет потом?
Если что-то и будет вообще, то, пожалуй, лишь это: доска приткнется когда-нибудь к берегу, а вдали засветится закатная полоса. Я выскочу на траву и, торопясь, побегу по заросшему склону вверх. Чертополох будет хватать меня за мокрые ноги, но я, запыхавшись, выбегу на бугор. И увижу, как слева темнеет похожая на замок водонапорная башня, как светится в закатном отблеске старая Спасская церковь — памятник старины и гордость нашего города — и как горят огоньки в окнах знакомого двухэтажного дома. И в мамином окошке свет... Ох и загулялся я!.. Ну и правильно, если влетит! Главное, что я уже почти дома. Подожди еще минутку, я бегу, вот он я!..
Виндсерфер и правда стоял у берега. Его узкий пластиковый борт скреб о спущенные с причала плетеные кранцы. Парус, невидимо растворившись во мгле, трепетал на ветру.
Сейчас я, сейчас...
Я сбросил на плиты пиджак, полуботинки, носки, галстук. Подвернул брюки. Подошел к краю. Заранее ощутил, как ступлю сейчас на мокрую мелкоребристую палубу, как закачается она... Выждал, когда наклонится ко мне мачта, ухватил ее... Ну!
Тихо-тихо стало. Замерло все и внутри у меня, и вокруг. Даже зыбь улеглась.
И в этой тишине, распоров ее трескучим пунктиром, рассыпался нарастающий стук подошв. И крик!
— Игорь Петрович! Вы куда?!
И Сашка вцепился в мою рубаху.
3. Спор на ночном причале
Он дышал часто, со всхлипами. А над ним невидимо кувыркалось в воздухе знакомое картавое существо. Неразборчиво и скандально вскрикивало.
Я испугался и не обрадовался. Вернее, обрадовался, но лишь на миг. Потому что сейчас никто не нужен мне был, даже Сашка. Я был уже не здесь.
— Игорь Петрович, не смейте! — с каким-то бульканьем выдохнул Сашка. — Это... нельзя...
— Откуда тебя принесло, — сказал я с жалостью (он дрожал) и с нескрываемой досадой.
— Принесло... вот... Вы только не вставайте на серфер... — Он потащил меня за руку от воды, я заупрямился, наши руки вытянулись до отказа, между нами оказалось метра полтора. Я слышал Сашкино дыхание, но самого его почти не различал. Только светлые волосы да рубашка с шортиками проступали во мгле, как на полупроявленном негативе.
— Да не тяни ты меня... Почему ты здесь? Ты же должен был улететь!
— Не улетел... Потому что вы...
— Что — я?
— Такое вот... придумали. Вас, как маленького, нельзя одного оставлять.
— Ничего я не придумал!
— Ага, “ничего”...
— Откуда ты... все знаешь про меня?
— Мало ли... От Чибы.
— Прохвост он, твой Чиба... И ты заодно.
— Ага, — сказал Сашка, уловив слабинку в моем голосе. — Ну, давайте отойдем от воды. Вон там скамейка есть.
Что мне было делать-то? Отошли, сели.
— Да не цепляйся ты за меня, не сбегу.
— Правда?
— По крайней мере в этот момент.
— Ни в какой момент!
— Слушай, ты чего раскомандовался?
— А как еще?.. Если вы...
— Что “если вы”? Я взрослый дядька. Почему я не могу делать, что хочу?!
Он сказал, будто камень уронил:
— Не имеете права!
— Вот те раз!
— Да, не имеете. Мы еще... у нас контракт не кончен.
Я постарался разозлиться. И его разозлить, чтобы легче было разойтись:
— Однако плату ты получил сполна. И велосипед небось купил, “Стрижа” с аккумулятором, а?
— Ну и возьмите себе этого “Стрижа”! А контракт все равно не закрыт!
— Я, что ли, в этом виноват?
— Значит, — тихо сказал он, — хотите...
— Что?
— Разорвать?
Вот ведь паршивец... Нет, не сумел я сказать, что следовало: “Да, хочу. И оставь меня в покое, у тебя свои дела, у меня — свои”. Пробормотал только:
— Ты все равно ушел из “Пилигрима”.
— А контракт остался! — в Сашкином ответе прозвучал намек на злорадство. Потому что бывший проводник опять чутко уловил мою нерешительность. — Остался незакрытый!
— Это что же, до конца дней кабала?
Он засопел. Виновато, но упрямо. Потом спросил шепотом:
— Для кого кабала-то?
— Глупый. Прежде всего для тебя...
— Не-а...
— Вот тебе и “не-а”... А как же с твоей стажировкой?
В темноте я почувствовал, что Сашка пожал плечом.
Я сказал довольно жестко (может, хоть это его разозлит, заставит отпустить меня):
— В тот раз хотел от меня сбежать, сейчас удрал от Пантюхина. Это благородно?
Он не обиделся. Ответил примирительно и задумчиво:
— Разве я удрал? Пантюхин сам отпустил... Он, думаете, почему за меня держался? Потому что командор.
— Кто?
— Ну есть такая командорская община. Они стараются ребят охранять. Таких, как лоцманы, и со всякими другими свойствами. Говорят, что для будущего... Хотел меня в обсерватории “Сфера” с мальчишками познакомить, с группой “Пограничники”. Они не то что лоцманы, а вообще... любой разверткой владеют, на любых расстояниях...
— Вот и летел бы.
— А когда он узнал, что я хочу из-за вас остаться, сказал: “Правильно”...
— За что мне такая честь?
— Он говорит, что вы... знаете Дорогу...
— Я? Какая чушь!
— Ну и пусть не знаете. Все равно...
— Что “все равно”?
Он опять засопел. Я вздохнул, придвинул его к себе, теплого и колючего.
— Сашка, ну что тебе во мне? В старом насупленном дядьке с душевными копаниями и всякими хворями. Разве мы ровня?
— Ага, — сказал он уже с нахальной ноткой.
— Всыпать бы тебе в самом деле...
— Фигушки... — И он теснее придвинулся ко мне.
— Ну и... куда ты собрался теперь меня тащить... раз контракт еще действует? — мрачно поинтересовался я.
— Через пески...
— Что?!
— Через Оранжевые Пески, — сказал он отчетливо. — На плато, что рядом с Подгорьем, — пустыня. Горячая, с большим оранжевым солнцем...
Я вздрогнул. И, пряча испуг, сказал пренебрежительно:
— Что за бред. Какая может быть пустыня в той местности?
— Может...
— Почему я там никогда про нее не слышал?
— А никто не слышал. Потому что никто не бывал там. Никто не поднимался на плато.
— Ты спятил! Рядом с городом...
— Да! Все думают, что поднимались другие, и делают вид, что там ничего такого. Просто так, пустыри. И говорят об этом друг другу, и сами верят. А на самом деле... Я не вру, честное-расчестное слово! Ну, Чибу спросите!
— Ладно, допустим, — сказал я, переглатывая тревогу. — Ну и тем более... Нечего туда соваться.
— Есть чего!
— Нет, Сашка... Спасибо тебе, что догнал меня. За все спасибо. Но давай здесь и попрощаемся...
— Но почему? — с горечью сказал он.
— Да потому... Нечего тебе делать в Песках, а мне тем более.
— А вот как раз и есть!
— Нет, Сашка, — вздохнул я, решив идти напрямик. — Не получится. У меня, по крайней мере... пороху не хватит. Несколько лет назад я... в силу некоторых обстоятельств... залез в одну зону. И получил кое-чего сверх нормы. И вот недавно это сказалось, в крови... И сколько теперь мне осталось — трудно угадать. Но в любом случае наш контракт оказался бы недолгим... Так что отпусти уж меня... пока есть виндсерфер.
— Он никуда не уйдет, — буркнул Сашка. — Успеете еще.
Серфер качался у причала, кивал в темноте верхушкой мачты — с тем пониманием и терпеливостью, с какой покачивает головой покладистая лошадка.
Но я сказал угрюмо:
— Могу и не успеть.
Сашка опять повозился у меня под боком.
— Ну, чего вы... Я же знаю. Потому и поведу через Пески. Там такое солнце, оно прожаривает человека насквозь и любую кровь делает здоровой... если человек сумеет пройти... А мы сумеем, пройдем.
— Выдумщик ты, — вздохнул я.
— Да нет же, это правда! — И я почувствовал, что он на грани слез. Торопливо попросил:
— Сашка, только без сырости!
— А вы... тогда тоже! Без того...
— Без чего?
— Без дурацкого упрямства...
— Нахал!
— Ага, — с готовностью сказал он.
— И... липучка.
— Ага! — ничуть не обиделся он. — А если вы со мной не пойдете, я не отдам...
— Что?
— Одну важную вещь...
— Какую?
— Очень важную. Я ведь говорил вам сегодня!.. Это тайна. Пока не дадите честное слово, что останетесь... — Он вдруг вскочил и опять засветился в двух шагах, как слабо проступивший в темноте негатив.
— Ну, что там у тебя? — сказал я с неожиданным и резким беспокойством.
— А слово?
— Интриган ты...
— Ага... Все равно не отдам.
— И шантажист.
— Ага...
— Но должен же я знать, что там у тебя, прежде чем лезть в ярмо!
— Ладно уж...
В темноте я не увидел, а скорее догадался, что он расстегнул рубашку и что-то достал из-за пояска.
— Вот...
— Что это?
— Ваша Тетрадь.
4. “Это повесть о Дороге...”
Я вскочил, охнул, осел на больную ногу. Вцепился в то, что протягивал мне Сашка. Клеенчатые корочки, разлохмаченные углы. Забухало сердце.
— Ч-черт! Хоть глаз выколи...
— Идите сюда. — Сашка потянул меня за рукав.
Шагов через пять мы оказались у бетонного столба. Сашка трахнул по нему кулаком. На столбе зажглась лампочка. Я не удивился, не до этого было. Тетрадь. Такая, как помнил. Пухлая, мягкая, с царапинами на тисненом коричневом ледерине. Правда она?
Я открыл первый лист. Мелкими буквами в правом углу было написано:
“Какой бы сложной и многомерной
ни была природа Великого Кристалла
Вселенной, такое понятие, как Дорога,
еще более непостижимо. И в структуре
Кристалла места для Дороги нет. Ибо
Кристалл замкнут хотя и в бесконечное,
но все-таки в Кольцо, а Дорогу
замкнуть нельзя. И если мы хотим
иметь пусть и упрощенный, но зримый
образ, то должны представить Кристалл,
обвитый нескончаемым серпантином
снаружи, вне своих граней.
Академик Я.М. Скицын.
Постулаты Альфреда де Ришелье”.
Почерк был явно не мой. Корявый и детский.
— Это что же? Ты сам писал, Сашка?
Он отозвался все так же насупленно:
— Не важно. Вы сперва посмотрите. А потом уж, если хотите, выбрасывайте...
Я перевернул лист. “Глава первая. Побег... Утро было прекрасное. Сверкающее...”
Вздрогнув, я залистал, выхватывая глазами куски текста...
“Это повесть о Дороге. Точнее, о людях, которые ищут Дорогу...”
“Он стоял перед махиной гранитной стены, уходящей гребнем в желтоватые волокна тумана. Маленький — перед миллионами тонн глухого камня...”
“— Я не знаю, — сказал Александр. — Я потом никогда эту рукопись не мог вспомнить. Знаю только, как выглядела Тетрадь... — И тогда Решка ответил: — Это уже кое-что...”
“Решка обвисал у Александра на руках, горячий, беспомощный и сразу ставший тяжелым. А большой рогатый месяц смотрел в круглое окно и ничем не мог помочь...”
“Решка никогда не успел бы побывать на всех улицах и напасть на след, если бы не велосипед — легонький и стрекочущий, как стрекоза...”
Я понял, что в Тетради — многое из того, что случилось со мной и с Сашкой. Но много и такого, чего я не знал. Это был рассказ о взрослом путешественнике и маленьком проводнике. Только проводника звали не Сашка, а почему-то Решка. А взрослого звали Александр...
И еще я понял: тот, кто писал это (Сашка? Или кто-то другой?), немало начитался моих книжек. Потому что язык был точно мой. Если бы не почерк, я уверовал бы тут же, что сам когда-то написал все это, а потом забыл...
Очень про многое хотелось мне спросить. Но я чувствовал, как натянуты у Сашки все нервы. И спрашивать ничего не стал, сунул тетрадку за брючный ремень и сказал:
— Хорошо. Идем...
— Вы ботинки-то наденьте, — напомнил Сашка.
— Ах ты, черт, в самом деле...
Я обулся, отыскал в темноте пиджак и галстук.
— Держитесь за меня, — все еще хмурым тоном потребовал Сашка. И пошел впереди.
Я держал его за плечо с твердым лоцманским погончиком. Скоро начался склон, покрытый частым кустарником — с мелкими листьями, ягодами и колючками. Судя по всему, барбарис. И не было тропинки. Колючки хватали меня за штаны. Сашка шипел и несколько раз помянул “Ёшкин свет”.
— Какая холера тебя тут понесла? Рядом же лестница...
— Нету никакой лестницы...
— Ну что ты споришь! Ты же сам бежал сюда по ней, подошвами стучал!
Сашка сердито усмехнулся в темноте.
— Это было до полуночи. А сейчас... Вы думаете, мы все еще в Кан’Орре?
— Господи, а где?
— Увидим...
— Увидишь тут. Раньше без глаз останешься.
Но заросший склон кончился, мы оказались на ровной каменистой дороге, и тут же позади нас мигнула колючая белая вспышка, бросила сквозь тьму короткий сигнал. Потом еще... Маяк.
Полной тьмы уже не было, мерцали корабельные и береговые огоньки, на каком-то судне зажегся прожектор, с маху рубанул пространство голубым лучом... Но не было и намека на многоэтажное сияние и радужные рекламы Кан’Орры.
— Где мы, Сашка?
— Судя по всему, порт Бугенвиль, Звездная область... Здесь, говорят, где-то таверна “Перекресток”...
Шумная птица опустилась на Сашкино плечо рядом с моей ладонью.
— Пер-рекресток! Скар-рее!.. — При новой вспышке маяка я разглядел, что это большой попугай.
