2. Есть в старом парке черный пруд...
Когда-то здесь в самом деле был приусадебный парк. Об этом говорили развалины гранитной беседки. Но от деревьев осталось лишь пять-шесть вековых берез. Полувысохшие, с редкой листвой, они торчали в отдалении друг от друга.
Пруд – небольшой и круглый, как тарелка – лежал в низких, поросших рогозом и осокой берегах. Вода была, как черное стекло. Кое-где лежали на ней крупные листья и белели цветы. Видимо, и правда лилии.
– Их рвать нельзя. Они – редкость,– прошептала Тина.
Никто и не собирался рвать. Стояли, слушали тишину. В тишине журчала у скрытой в кустах плотины вода. Журчал и вытекающий из пруда ручей, тоже скрытый в низких зарослях. Над осокой чуть слышно потрескивала крыльями синяя стрекоза. Густое солнечное тепло пластами лежало над прудом и травами. Медленно садились на воду семена-пушинки.
Кустик шепотом сказал:
– Здесь, говорят, во-от такие, величиной с блюдо караси водятся. Золотистые.
– Кто говорит? – строго спросил Платон.
Кустик слегка удивился:
– Не знаю... По-моему, ты рассказывал.
Платон покачал головой.
– Эхо на Буграх нашептало,– тихонько сказал Ник.
Шурке вдруг стало не по себе. Словно что-то должно случиться. Что? Он спросил с нарочитой бодростью:
– А купаться-то здесь можно?
На Шурку разом посмотрели. Платон кивнул.
– Можно. Вон там.
Неподалеку из рогоза подымались кирпичные остатки арочного моста. На берегу они полого уходили в траву, а над водой нависали крутым козырьком. У воды, рядом с кирпичной аркой, рогоз расступился, там была чистая песчаная проплешина. Размером с теннисный стол. Без единого следа на твердом песке. Все торопливо поскидывали одежду.
– Далеко не плавать, держитесь вместе,– велел Платон.– Здесь омуты... и вообще всякое...
– Сизые призраки,– хихикнул Кустик, нетерпеливо дергая колючими локтями.
– Чего смешного...– сказала Тина.
– Вспомнила про "плотину" и "водяного",– шепнул Кустик Шурке.– Платон! Ну, можно уже?
– Пошли...
Шурка думал, что вода будет очень холодная, но она оказалась обыкновенная. И с болотистым привкусом. Но все равно было здорово! Барахтались, пока не покрылись пупырышками. Выбрались на горячий песок. Потом вернулись в воду и за руки, за ноги вытащили Кустика. Он вырывался и норовил опять плюхнуться животом на мелком месте.
– Я ловлю золотых карасей!
– А леща не хочешь? – Платон сделал вид, что собирается вляпать ему по шее.
– Везде сплошное угнетение! – Кустик с оскорбленным видом упал на песок.– Ну и ладно! Не будет вам никакой ухи...
– Мы с твоего костюма рыб натрясем,– пообещала Тина.
Девочки сели поодаль. Тина помогала Женьке расплести мокрые косы.
Солнечный жар нагонял дрему. Шурка, лежа на спине, прикрыл глаза. Сквозь тонкие веки солнце пробивало алый свет...
– ...А пойдемте посмотрим пустырных кроликов! – Это был тонкий нетерпеливый голос Кустика.
Шурка приподнялся, глянул. Кустик уже не лежал, а пританцовывал. На песке от него остался след, похожий на отпечаток скелета.
– А правда! – Ник тоже вскочил.– Пошли! Тут их много. У них сейчас крольчата!
– Что за кролики? – спросил Шурка.
– Одичавшие,– объяснил Платон.– Когда-то их предки убежали от хозяев и здесь расплодились. Как в Австралии. Но почему-то лишь на этом участке, у пруда...
– Они такие миленькие! – обрадованно засуетилась Тина.– И ничуть не боятся людей! Сами в руки просятся! Идем скорее...
– Я не пойду,– сказала Женька. И глянула на Шурку.– У меня нога повредилась, под коленкой какая-то жилка... екает. Лучше посижу...
– А у меня пятка натерлась. Тоже болит,– сообщил Шурка.
Нахальное вранье простили ему и Женьке без насмешек, с пониманием.
– Ладно. Только не купайтесь без нас,– предупредил Платон.
И четверо вереницей ушли в заросли осота и болиголова.
Если бы не раскиданная по песку одежда, могло показаться, что никогда тут никого не было – кроме Шурки и Женьки.
Женька сидела от Шурки метрах в трех. Похожая на русалочку из датского города Копенгагена. Глаза были теперь не серые, а золотистые от солнца. Она встретилась с Шуркой взглядом, опустила ресницы и стала рисовать на песке восьмерки.
– Правда болит нога? – почему-то с большой неловкостью спросил Шурка.
– Да... Ой нет, неправда... Чуть-чуть.
Шурка глубоко вздохнул и... подсел ближе.
– Я про пятку тоже наврал. Просто не хотелось идти.
– И мне не хотелось. Волосы еще мокрые, к ним всякий мусор липнет... Шурчик...
– Что? – выдохнул он.
Тогда она встряхнулась и попросила почти весело, словно о самом-самом пустяке:
– Помоги волосы расчесать, а? А то сама я замучаюсь...
– Да... давай,– с замиранием сказал Шурка. И заметалось, заплескалось в груди стыдливое счастье.– Только... я ведь не умею.
– Да это просто. На,– Женька протянула желтый пластмассовый гребень.– Ты только не от корней начинай, а с кончиков... Садись рядом, вот здесь...
Шурка неловко придвинулся, загребая песок тощим задом, сел у Женькиной спины, неловко вытянул ноги. Зажмурился на миг, вздохнул опять и взял на ладонь прохладные, тяжелые от влаги пряди. Мокрые концы волос упали ему на колени. Шурка вздрогнул.
– Ты начинай с кончиков,– опять попросила Женька.
– Ага... сейчас...– Пластмассовые зубья плавно заскользили среди ржаных нитей. Раз, другой... Теперь надо взять повыше. Еще...
– У тебя хорошо получается. Лучше, чем у Тины,– шепнула Женька.
– Ага...– Он тихонько засмеялся. Боязливого дрожания уже не было. Только ощущение радости и прохлады. Конечно, Шурка стеснялся и сейчас, но не так сильно. Расчесанные Женькины волосы он легко отбрасывал, и они касались щек, влажно скользили по плечам, прогоняя сухую жару.
– Женька... Они у тебя пахнут, как у русалки.
– Ой, откуда ты знаешь? Ты что, встречался с русалками?
– Да,– соврал он.– Один раз.
– Где?
– Во сне... А ты думала, я про ту, что у Кустика на спине?
Женька засмеялась вслед за Шуркой, мотнула головой.
– Не дергайся! А то песок в волосы наберешь...– И уже без всякого страха Шурка кинул расчесанные пряди себе на плечо.
А через минуту он сказал с сожалением:
– Ну вот, все...
– Спасибо. Теперь они быстро высохнут, и я заплету.
– Тут я помочь не могу. Не научился...– Он хотел набраться храбрости и спросить: "Может, научишь?" Но вдруг его словно толкнуло мягкой ладонью – неожиданная память, Шурка лег на живот, вытянулся, подпер щеки, сбоку быстро поглядел на Женьку. И уткнулся взглядом в песок.
– У мамы... были косы. Тоже большие, только темные. Но я еще маленький был тогда, плохо помню...
Песок искрился, искры стали расплываться в глазах. Шурка медленно вздохнул и решился, выговорил:
– А сестренки никогда не было. Ни большой, ни маленькой...
Женька положила ему на спину прохладную от сырых волос ладошку.
Так прошло какое-то время. Наверно, немалое. Женька тихо ойкнула. Убрала руку.
– Что? – вздрогнул Шурка.
– Стрекоза.
– Ты их боишься?
– Нет... Но она прямо на голову села.
– Теперь уже нету...
– Улетела. Тоже испугалась.
Женька смотрела без улыбки. И Шурка попрежнему чувствовал спиной ее ладонь. И от сладкой печали все так же щипало в глазах. Он моргнул, встал и пошел к развалинам мостика.
– Шур, ты куда?
Он сказал хрипловато:
– Погляжу в воду. Может, Кустик правду говорил насчет карасей...
Шурка боялся, что она пойдет следом и увидит его мокрые глаза. Но Женька осталась на месте.
Шурка лег на щербатые теплые кирпичи. Опустил голову. Толща воды была темной, но совершенно прозрачной. На трехметровой глубине отчетливо виднелось дно: сплетение умерших водорослей, ил, кирпичные обломки.
Карасей, конечно, не было, но серебристыми стрелками метались туда-сюда подросшие мальки.
Шурка пригляделся. Полузатянутые илом кирпичи были очень большие. Наверняка из прошлого века. На одном он даже разглядел оттиснутые буквы: К. Л. Наверно, фабричное клеймо...
Теперь Шурка видел, что кирпичи под водой лежат плотно друг к другу. Они составляли слегка наклонную плоскость, почти целиком занесенную илом. Сквозь ил выступал карниз. И Шурка наконец понял, почему не может оторвать глаз. Карниз образовывал восьмиугольник.
Ну, или, по крайней мере, часть восьмиугольника. Она выступала из-под ила.
Может быть, это рамка люка? Может быть, как раз тут и есть нужная Гурскому дверца?
И Шурка вдруг почувствовал, как ему хочется поскорее развязаться с этим! И стать как все...
Он вскочил, вернулся на песок, суетливо вытащил из одежды отвертку. Сдернул с нее резиновый трубчатый наконечник (Шурка надевал его, чтобы не напороться случайно, когда отвертка в кармане).
– Жень, я сейчас...
– Ты куда?.. Шурка, не надо! Одному опасно! Платон же говорил...
– Да я только здесь, у мостика! На минутку! – Он сунул отвертку за пояс на плавках и – к воде!
На этот раз вода оказалась холоднее. Неласково сжала Шурку. Но видно было хорошо, хотя кирпичи и казались размытыми. Шурка начал разгребать ил. Скорее, скорее, пока нехватка воздуха не сдавила грудь... Ил облачком повис прозрачной плотности. Еще... Вот досада...
Не было восьмиугольника. Отчищенные кирпичи представляли собой как бы граненую букву С. Просто остатки орнамента. И никакого намека на люк...
А грудь уже стискивало безжалостно. И холод – все сильнее. Он выгнал из Шурки остатки июльского жара, сотней иголок вошел в тело. Просто зимний холод. Как там, на перекрестке, когда Шурка ждал "мерседес" Лудова... Машина и сейчас возникла из тьмы! С горящими фарами! В упор!..
Нет!
Шурка рванулся вверх. Сквозь зеленую толщу увидел желтое расплывчатое солнце. И край мостика, и Женькину голову. И руки, которые Женька тянула к нему...
Он лежал на горячем песке, на спине. Женька всхлипывала над ним.
– Дурень какой, честное слово... Зачем тебя туда понесло?
– Так... Зря... Это ты меня вытащила?
– Ты сам. Я только помогла выбраться.
– Неправда. Ты за мной ныряла.
– Да нет же. Смотри, волосы сухие...
Шурка лег на бок, взял Женькину ладонь, положил ее себе под щеку. То ли показалось, то ли правда Женька еле слышно сказала: "Сашко..."
"Сестренка..."
Вот так он будет лежать долго-долго. Вечность. Плевать ему на Гурского, на восьмиугольные двери... Но вечности не получилось. С веселым гомоном вернулись из зарослей "охотники". Кустик прижимал к тощей груди добычу: пятнистого черно-белого крольчонка. Очень спокойного.
– Смотрите, он сам к нам подбежал!.. И еще – вот! Я совсем не боюсь! – Он взял кроличьи уши и концами пощекотал свои ребра.– Убедились?
Женька встала. Погладила кролика.
– Какой симпатичный. Правда, Шурка?
– Да,– неловко сказал Шурка. Он все еще лежал.
Платон пригляделся.
– Купался, да? Волосы и плавки мокрые...
Шурка сел. Сказал честно:
– Я нырнул с мостика. И чуть не отдал концы. Хорошо, что Женька помогла.
Платон никогда не старался быть строгим командиром. И здесь не стал делать долгого выговора. Только вырвалось у него:
– Вот дубина! Я же говорил, что опасно!
Шурка покаянно сопел. И Платон добавил еще. Но тихо:
– Один раз уже помирал. Еще захотелось?
Шурка повесил голову. Все насупленно молчали. Чтобы уйти от тягостной виноватости, Шурка погладил по ушам крольчонка.
– А куда его теперь?
– Пускай бежит к маме,– с торопливой веселостью откликнулась Тина.– Пойдем домой и по дороге отпустим. Там, где взяли.
Этот разговор стряхнул со всех неловкость. Заспешили, натягивая одежду. Потому что и правда пора домой. Ник сказал, что крольчонка надо отпустить немедленно.
– Иначе я его слопаю живого, так есть хочется.
Шурка почувствовал, что и он просто помирает от голода. Несмотря на все переживания.
Он заплясал на песке, натягивая шорты, привычно тряхнул их, чтобы проверить: на месте ли отвертка? И обмер. Не было в кармане привычной тяжести.
И не могло быть! Ведь нырял-то он с отверткой за поясом, а вынырнул... ну ясно же, без нее!
Шурка кинулся на козырек моста. Упал там ничком, свесил голову.
Отвертка лежала на расчищенных от ила кирпичах. Вернее, стояла торчком-деревянная ручка была, как поплавок.
Шурка опять лихорадочно скинул штаны.
– Ты куда! – Платон ухватил его за локоть. Подоспели и другие.
Шурка дернул руку.
– Я сейчас... Там отвертка осталась. Мне ее... обязательно надо... Я быстро!
– Рехнулся,– сказал Платон.– Тут же глубина. Кажется, что дно близко, а на самом деле...
– Да нет же! Я уже доныривал!
– Не смей,– железно сказал Платон.
И Шурка понял, что не посмеет без разрешения.
– Ну, Платон... ребята...– Он почувствовал, что сейчас разревется. Как-то все пошло наперекосяк. Разом.– Ну, пожалуйста...
Платон двумя рывками сбросил шорты и рубаху. Шагнул на край.
– Не надо...– пискнула Тина.
Платон ласточкой ушел в воду. И все замерли над кромкой обвалившегося моста.
Тело Платона в темной воде казалось зеленоватым. Он опускался долго. Значит, в самом деле глубина была больше, чем казалось сверху...
Вот он дотянулся до деревянной ручки, изогнулся, как в кино про Ихтиандра, сделал взмах руками, будто крыльями... И наконец показалась над водой его голова. И кулак с отверткой.
– Держи...
Шурка лежа дотянулся, взял. Платон выбрался на песок. Шурка принес ему одежду. Виноватый и благодарный. Платон глянул искоса.
– Хоть бы рассказал, зачем она тебе. Для чего таскаешь с собой?
– Я... расскажу. Потом... Потому что...– У Шурки застревали слова.
Не боялся он выдать тайну. И плевать ему на запрет Гурского! Но ведь... если начнешь рассказывать одно, потянется следом и другое. До конца. Про все. И про то, какой он... И не понятно, чем тогда все кончится... И вообще ничего не понятно! Страх в груди, вот и все!
Как тут объяснишь?
– Я... после. Вы не думайте, я же...
– Да ладно! – небрежно перебил его Платон.– Не хочешь – не говори. Никто же тебя щипцами за язык не тянет... Каждый имеет право на тайны, верно, ребята?.. Пошли!
Вот и конец.
Не было ни ссоры, ни драки. Даже обидных фраз, вроде бы, не было. Но сразу сделалось их не шестеро, а пятеро и один.
Так же, как раньше, шагали через бурьян, иван-чай и плети мышиного гороха. Так же весело перекликались... Выпустили крольчонка, он ускакал, встряхивая ушами. Все помахали ему руками.
Кроме Шурки. Пошли снова. Шурка шагал, словно с холодным булыжником в груди.
Женька пошла рядом.
– Шур... ты чего?
– Так...
– Ты не расстраивайся.
Он собрал остатки ершистости:
– Я и не думаю!
Женька отстала. Ну вот! Порвалась последняя ниточка...
Нет, не совсем порвалась. У калитки Платона, когда все говорили друг другу (и Шурке, кстати) "пока" и "до завтра", Женька сказала жалобно:
– Шурчик, ты в порядке?
– Увидимся позже...– горько хмыкнул он. И пошел к трамвайной остановке. Не потому, что не хотел разговаривать. Просто снова, второй раз за сегодня, испугался, что разревется. Ко всем бедам не хватало еще и такого скандала!..
Но раз он так ушел – будто все оборвал! – теперь и Женька, наверно, не захочет его видеть...
В мире Великого Кристалла происходила трагедия – крошечная, но такая же страшная, как гибель галактики. Для бесконечного пространства все равно: что галактика, что молекула. А молекула из шести атомов рассыпалась неудержимо...
Впрочем, пятеро будут жить без Шурки как прежде.
А он – как без них?
Как без Женьки?..
Шурка добрел до остановки, сел под железным навесом на скамью из реек. Напротив сидела девочка лет пяти и ее красивая молодая мама. Счастливая девочка со счастливой мамой...
Шурка вытащил отвертку. Отпечатал на ладони узорчатую звездочку-снежинку... И резанула его досада!
Почему на свете все так нелепо! Подло!
Гурский прав был – ничего хорошего нет на Земле! Скорей бы на Рею!
Но не хотел Шурка на Рею. Хотел быть здесь! На старых улицах с иван-чаем, на Буграх. И чтобы рядом – Платон, Кустик, Ник, Тина. И Женька, Женька...
Может, пойти и выложить все? Может, выкинуть к чертям отвертку?
Шурка не выкинул. Только с досадой ударил ею по краю скамьи. Отлетела щепка. Стержень сорвался и скользнул по ноге, разодрал кожу от колена до косточки.
Девочка вскрикнула.
Шурка вскочил и, роняя в траву густую кровь, бросился вдоль рельсов. И плакал...
Впрочем, когда он добрался до дома, на ноге был уже заросший розовый рубец.
