8. Шар на покатой плоскости
Да, Шурка почти ничего не понял. Опять.
Дядя Степа прав: пока с Гурским разговариваешь, все тебе ясно. Потом забывается, перемешивается в голове.
Хорошо только, что забывалась и боль.
...Шурка вернулся к себе, лег на узкий свой диванчик. Глаза – в потолок.
Заглянула баба Дуся.
– Умаялся за день-то, гуляка?
– Ага... Ноги маленько гудят.
– Ну, лежи, лежи... Пообедать не забудь.
О чем был разговор со Степаном, не спросила. Знает?.. А впрочем, какая разница...
На Шурку наползала дрема.
Нет, так нельзя! Надо вспомнить все? Разобраться! В конце концов, пора понять окончательно: зачем он здесь?
...Но он же понимал! Тогда! Гурский говорил ясно!
Просто все нужно выстроить в голове по порядку. Но если по порядку, тогда... Тогда хочешь-не хочешь, а это...
...Треск, чей-то вскрик, два столба света от вспыхнувших фар. Выросший до размера дома радиатор "мерседеса". Тугой, словно кожаной подушкой, удар. И тьма, тьма...
А потом как бы взгляд с высоты, метров с пяти. На себя самою. Толпа, белые халаты, машина с крестами...
– Алло, пятая! Пятая! Сообщите: есть донор! Да, немедленно!..
Почему донор? Будут переливать ему, Шурке, кровь? Зачем? Он сделал, что хотел. Вон черный "мерседес" на боку у края дороги. Покореженный. С лучистой дыркой в ветровом стекле.
А он – это он? Шурка Полушкин? Почему видит себя со стороны?
Ничего он уже не видит...
Нет, вот опять... Худое тело под простыней на очень холодном мраморном столе (Шурка не чувствует, а просто знает, что стол холодный). Тусклый свет, еще множество тел. Не все под простынями. А у него под белой с бурыми пятнами тканью ощущается квадратный провал – на груди, слева... Там – пустота. Везде, во всем мире пустота...
А потом – боль, искры среди тьмы, желание вскрикнуть. И вдруг – тепло по телу. Спокойствие. Такое спокойствие, когда не хочется ничего. Просто лежать вот так и спокойно дышать... А колючий кубик в груди исчез.
Он открыл глаза. Увидел над собой переплетение разноцветных кабелей. За ними – потолок цвета слоновой кости. Среди проводов появилось лицо. Большое, заросшее светлой курчавой шерстью. С очень синими глазами.
Лицо сказало:
– Кимыч, по-моему, он в порядке.
– Вижу,– недовольным голосом отозвался неизвестный Кимыч.
Шурка, видимо, и в самом деле был "в порядке". По крайней мере, он все вспомнил. И спросил о главном:
– Я попал?
– Куда?
– В Лудова. Я его убил?
Синие глаза мигнули.
– А! Вот что вас беспокоит. Нет, к счастью, вы промахнулись.
Вообще-то было теперь все равно. Однако сквозь равнодушие просочилась капля горечи.
– Какое же тут счастье. Жаль...
– Жаль, что не убили человека? – очень серьезно спросил синеглазый.
– Он не человек, а гад. Мафиози...
– Значит, это не случайно? Не баловство? Вы знали, в кого стреляли?
Шурка ответил глазами: "Еще бы!"
...Всю осень, и ползимы он лелеял эту латунную трубку. Она помогала ему жить. Не спеша, с нежностью он превращал ее в оружие.
Надо было старательно сплющить конец, выгнуть его по форме рукоятки. Просверлить хвостовые отверстия для крепежных шурупов. Привинтить трубку к изогнутой березовой ручке, которую Шурка любовно подогнал к ладони. Папа хотя и баловал порой Шуренка, но и научил многому – в том числе работать инструментами.
Шурка работал на кладбище, на скамейке под кустами рябины. Стыли руки. Шурка отогревал их дыханием или у костерка, который разводил между холмиками. На том же костерке расплавил в консервной банке кусочки свинца, залил им казенную часть длинного ствола. Сделал надрез трехгранным напильником, в нем проковырял запальное отверстие – тоненьким сверлом от детского слесарного набора. Алюминиевой проволокой, виток к витку, притянул ствол к обточенному ложу...
Инструменты и пистолет прятал он тут же, в тайнике под лавкой. В интернате разнюхали бы сразу...
Из тонкого свинцового прута нарубил Шурка пули. Аккуратно подогнал по калибру.
"Видишь, папа, все получается как надо..."
"Шурчик-мурчик, будешь, как огурчик..."
"Ага. Не бойся, я не промахнусь. Всех гадов не перестрелять, но уж этого-то..."
"Я знаю, ты попадешь..."
"А потом, если есть другой свет, мы увидимся, верно? И с мамой..."
"Несомненно, малыш..."
Он часто так говорил: "Несомненно, малыш". Шурка вспоминал это и глотал слезы. Но теперь слезы были сладкими.
Труднее всего было достать порох. Но в конце концов Шурка сделал и это. В старших группах, у крутых выпускников можно было выменять на заграничные шмотки все что хочешь. У Шурки сохранилось еще от прежней жизни кой-какое импортное тряпье и новенькие японские кроссовки. В общем, парни дали ему полпачки серого охотничьего пороха "Сокол". Не спросили, зачем – бизнес есть бизнес.
– Только нашу хату не подрывай.
– Нет, я не здесь...
Пристреливал пистолет он там же, на кладбище. На выстрелы никто не обращал внимания. Во-первых, сплошное безлюдье кругом. Во-вторых, стреляли часто и повсюду. Рэкетиры – в своих непослушных клиентов и друг в друга, гаишники в угонщиков, бандиты в милиционеров, милиционеры в бандитов и в случайных прохожих – по ошибке. В последнем случае – всегда метко.
Шурка тоже стрелял метко. С пятнадцати шагов по консервной банке промазал только два раза из десяти – первый и третий. В банке появлялись круглые дырки с рваными краями. Шурка трогал их пальцем и сжимал зубы. И случалось, что опять плакал...
Неудобно было то, что пистолет без курка, с запалом из спички. Запал срабатывал не сразу, горел секунды полторы-две, а то и три – в зависимости от величины серной головки. И Шурка отобрал спички самые одинаковые, чтобы срок горения всегда был один и тот же. Стрелял со счетом: "Чирк, два, три!" Чтобы на "три" грохало. Тренировался и вхолостую, много. Чтобы в нужный миг точно посадить цель на мушку...
"Папа, у меня получится!"
"Я знаю, малыш..."
"Папа... я стал совсем не такой, да?"
"Это ничего, Шуренок. Ничего..."
Он стал совсем не такой, как тот домашний Шурчик. И даже не такой, каким был в приемнике, а потом, осенью, в интернате: безвольным, плачущим по ночам новичком по кличке "Грош". После случая с Гульфиком его зауважали. Мало того! Словно по чьему-то наитию вместо прозвища "Грош" появилось новое – "Снайпер". Может, за непримиримый прищуренный взгляд? С таким-то именем, с нарастающим авторитетом "волчонка", не боящегося ни боли, ни начальства, мог бы он зажить вполне вольготно. Глядишь, со временем сделался бы и "королем"... Только зачем ему это?
И за десять дней до задуманного Шурка ушел в подвалы.
Там, под заброшенной стройкой жилого квартала обитали бесприютные пацаны и девчонки. Всякого возраста. И жили по-всякому. Промышляли в городе кто чем мог – жевать-то что-то надо. Кое-кто из старших кололся. Иногда пили, и некоторых потом рвало... И все же Шурка в те последние дни отдохнул тут душой. Потому что здесь не было злости. Делились друг с другом всем, что добывали. О маленьких заботились. Даже елочку для них готовили и сделали специальную проводку для гирлянды, украденной из коммерческого ларька...
Шурку приняли без лишних вопросов. И он, благодарный за тепло, за нехитрое их товарищество, не скрыл от "подвальщиков" своих планов. Даже показал пистолет.
Никто не выдал Шурку. Только один из старших, Венька Скрипач, сказал озабоченно:
– Гляди, самого пришить могут. На месте.
– Я знаю,– согласился Шурка. И подумал, что, если уцелеет, вернется сюда. Но подумал мельком. Что будет потом, его не волновало. Тем более, что уцелеть шансов почти не было. Потому что машина выскочит прямо...
Лудов уезжал из офиса около трех. Стояли самые короткие дни, но в тот час было еще светло. И это – удача.
Но рядом с офисом стрелять было невозможно, там паслась вся эта сволочь – лудовская охрана. И в пятнистом, и в штатском.
Шурка выбрал место на повороте. Там на дороге была выбоина, и "мерседес" слегка тормозил, чтобы его гадское бандитское высочество, господина Лудова, не тряхнуло на заднем сиденье. И тогда – сквозь переднее и заднее стекла кабины виден был закат. А на фоне заката – голова в лисьей шапке. Между головами водителя и охранника на заднем сиденье. Секунды на полторы.
Только бы все совпало по мгновеньям! "Чирк, два. Три... цель на мушке! Огонь!"
Правда, тут же водитель даст газ! И – на стрелка! Ну и пусть...
Шурка пасся на том перекрестке дней десять. Незаметно. Упрямо. Считал секунды...
Был уверен, что не ошибется.
И с этой уверенностью, с ощущением победы полетел от удара бампером в пустоту...
– Почему же я промахнулся? – это он сам себя спросил. Но, видимо, вслух, внятно.
– Не знаю, Полушкин. Видимо, вы ошиблись в какой-то мелочи. Такое дело трудно рассчитать безупречно...
Он говорил Шурке "Вы" и называл по фамилии.
Шурка спросил – вполне равнодушно:
– Я в тюремной больнице?
– С чего вы взяли?
– Ну, я же пытался убить...
Заросший бородой незнакомец ближе придвинул лицо.
– Вы в частной закрытой клинике. В очень частной и очень закрытой....
Шурка помолчал и сказал с оттенком горькой насмешки:
– Вы что же, прячете меня от милиции?
– Моя фамилия Гурский. Так меня и зовите. Не люблю здешнего обычая с именем-отчеством. И вас буду звать Полушкин. "Шурка" – неловко, "Шурик" вы не любите, а "Шурчик" – не моя привилегия.
"Откуда он все знает?"
– Откуда я все знаю? Ну, не все, а кое-что... Об этом потом. А милиция вас не ищет. Всем известно, что бывший воспитанник интерната номер семь Александр Полушкин погиб при попытке неумелого покушения на бизнесмена Лудова...
Это "неумелого" задело Шурку.
– Неправда. Я долго готовился. Случайно не попал...
– Теперь это неважно.
"Для меня – важно",– подумал Шурка. Но не было смысла спорить. Он спросил о другом, без удивления, с капелькой любопытства:
– Если я погиб, то почему здесь? Тело должны были похоронить.
Ассистент Гурского за чащей разноцветных кабелей хмыкнул. Кажется, сердито. Гурский сказал бесцветным голосом:
– Ваше тело мы раздобыли в морге. Довольно сложным путем. Вы лежали там с расколотой головой и уже без сердца...
Весь этот разговор был в тот день, когда Шурка очнулся? Или уже потом? Сейчас не вспомнить. Все – как полустертая магнитная запись... Нет, не полустертая, а перепутанная. И фразы на ленте записаны монотонно, без выражения...
– ...Вы лежали там с расколотой головой и уже без сердца.
– Почему без сердца? – Шурка не удивился даже этому. Спросил просто так.
– Сразу после катастрофы вас сделали донором. Надежды на спасение не было, и ваше сердце ушло на пересадку, другому мальчику. Он лежал при смерти, счет шел на минуты...
– Его спасли?
– Да.
В нормальном состоянии Шурка не разговари вал бы так. Было бы все, что угодно: страх, изумление, досада, негодование! И вопросы, вопросы! А сейчас он то ли был, то ли не был на свете. Остался от него словно один только голос. Без нервов, без ощущений. И этим голосом Шурка сказал со спокойным сожалением:
– Плохой выбор. Мальчик с моим сердцем долго не проживет.
– Почему же?
Без всякого драматизма, а просто как факт Шурка сообщил:
– Оно у меня измученное. Столько всего было...
Ассистент, которого звали Илья Кимович (а Гурский звал "Кимыч"), опять что-то буркнул в своем углу у аппаратов.
Гурский подумал.
– Я понимаю, Полушкин, о чем вы. Но все же оно молодое у вас, сердце-то. А воскресший организм мальчика, его душа, дадут сердечным мышцам новые силы. Главное в ощущениях и переживаниях все-таки душа. А сердце – что? Аппарат для перекачки крови. Восстановится. Кстати, у вашего организма, а значит и у бывшего вашего сердца, повышенная способность к регенерации... Черепная травма ваша, кстати, о ликвидировалась полностью... Эту способность к восстановлению тканей мы усилили. Вернее, она усилилась сама в процессе лечения. Возможно, это пригодится вам в будущем.
– В каком будущем?
– В вашем.
– А зачем мне будущее? – Это он опять же без выражения. Равнодушный такой вопрос.
– Я понимаю вас. Но вы еще почувствуете вкус к жизни.
"Зачем?" – опять хотел спросить Шурка. И вдруг (только сейчас!) холодком прошло по телу удивление. И даже испуг.
– А как же я сейчас... без сердца?
– Искусственное,– обыденным тоном отозвался Гурйкий.– Аппарат такой. Да вы не бойтесь, он надежный...
Шурка наконец старательно прислушался к себе. Кровь, кажется, толкалась в жилах. Чуть заметно, однако толкалась... По коже словно искорки пробежали. Шурка хотел двинуть рукой.
– Не шевелитесь, Полушкин. Пока рано.
– А когда будет можно?.. А что, я теперь так и буду с этим аппаратом?
– Нет, будет у вас сердце. Будет, Полушкин...
– Искусственное?
– Живое.
– Тоже... чье-то?
– Нет. Не "чье-то", а только ваше... Это особый разговор. Еще не время...
– А какое сейчас... время? Какое число?
– Сейчас, Полушкин, начало марта...
Шурка вытянул губы в трубку и тихонько свистнул. И уснул...
Еще через пару дней Шурка стал замечать, что не совсем равнодушен к жизни. Кое-что доставляло удовольствие. Например, когда Гурский давал глотнуть из тюбика сладкой молочной кашицы. Или тихонько массировал Шуркины руки и ноги... Вообще нравилось, когда приходил Гурский. В его заросшем лице, в синих глазах всегда было спокойное веселье,
Илья Кимович нравился Шурке меньше. Костлявый, лысый, с клочками волос на висках, с натянутой кожей на худом лице. Не поймешь даже, старый или молодой. В глазах его всегда было недовольство (может быть, и притворное). Держался он так, словно ни в чем не разделял добрых надежд Гурского. Однако никогда не спорил открыто. Делал все, что скажет Гурский. Шурке тоже говорил "Полушкин", но обращался на "ты".
Помимо удовольствия ощущал Шурка иногда и досаду. Порой от того, что вовремя не подставили "утку". Порой от излишне яркой лампы. Но чаще всего – от мысли, что не попал в Лудова.
И Гурский это знал.
Однажды он сказал:
– Ну, а чего бы вы добились, если бы застрелили его? Была бы еще одна смерть. Добавили бы еще одну каплю к той критической массе зла, которая накопилась на Земле.
– Это не зло. Наоборот. Я хотел отомстить.
– Извечное земное заблуждение, будто местью можно что-то исправить. А получается все к худшему.
– Если бы вы знали папу...– сказал Шурка и вдруг заплакал. По-настоящему, горько, как в прежние времена.
Быстро подошел Кимыч. Они с Гурским переглянулись. Кимыч кивнул:
– Значит пора...
И Шурку будто выключили.
Он очнулся в обычной кровати. Под обычным одеялом. На стуле, рядом с постелью, лежал поношенный школьный костюм и клетчатая рубашка.
На другом стуле сидел Гурский. Улыбался сквозь кудрявую светлую шерсть.
– Разрешаю вам, Полушкин, подрыгать ногами и руками.
Шурка осторожно подрыгал.
– Отлично. А теперь... что бы вы хотели?
Шурка подумал и честно сказал:
– Котлету. С картофельным пюре.
Скоро он стал ходить. Но чаще лежал в кровати и читал.
Простые книжки. Сказки о Братце Кролике или о Волшебнике Изумрудного города. Спокойно так читал, со средней долей интереса. Иногда появлялась мысль: "А что же дальше?" И быстро исчезала. Может быть, Гурский отгонял ее какимто гипнотическим средством.
Гурский приходил каждый день (впрочем, дней-то этих было четыре или пять). Иногда они говорили о пустяках. Потом поругались. Шурка спросил, не знает ли Гурский, куда после покушения девался самодельный пистолет.
– Понятия не имею! Зачем он вам?
Шурка посмотрел в упор: вы еще спрашиваете!
Гурский рассердился. При Шурке – первый раз. Синие глаза стали почти черными.
– Вы считаете, я для этого вытащил вас с того света?
– А я не просил! Я все равно от этого не откажусь!
– Вот морока-то... Ну, как мне вас убедить?
– Никак,– сказал Шурка. Потом спохватился. Тоже сердито: – А зачем вы меня оттуда вытащили? Для чего я вообще вам нужен? Для медицинских опытов?
– Нет, Полушкин...
– А для чего?!
– Ну вот, мы и подошли к главному... Полушкин, вы любите фантастику? Через нее легче подойти к реальности. К той, о которой я скажу...
Шурка любил фантастику. Про дальние галактики, сверхсветовые скорости и всякие там параллельные миры. И то, что стал рассказывать Гурский – про Великий Кристалл, про свою планету (которую Шурка назвал Реей), про Общий Космический Разум,– почти не вызвало удивления. По крайней мере, сейчас кажется, что не вызвало.
– Честно скажу, Полушкин, эта планета, этот сверкающий мир не чета вашей Земле. Голубое солнце... Люди могут жить в воздухе и в океанских Глубинах. По вашим понятиям, это – чудо... И главное, там практически нет вражды. Нет горя. А если кто-то умирает, он твердо знает, что потом возродится в другом разумном существе... Хотите туда, Полушкин?
Шурка подумал секунд пять и кивнул.
– Вас ведь никто и ничто не держит здесь?
Шурка подумал еще.
– Нет... Не держит... Только можно, я все-таки сначала застрелю того?
Гурский скривился. Но пересилил себя.
– В этом нет смысла. То, что вскоре произойдет с Землей, несравнимо с судьбой какого-то Лудова.
– А... что с ней произойдет?
– Земля... она вообще будет не та...
– Почему?
– По собственной вине, Полушкин. И по велению Общего Космического Разума. В своем развитии шарик ваш покатился не по той орбите. И докатился... черт знает до чего. Возьмите вашу историю. От пещерного века до нынешних дней она вся состоит из крови и войн. В массе людей возобладала психология полевых командиров. Так, кажется, называют сейчас тех, кто автомат предпочитает молотку и лопате...
Шурке не то чтобы стало обидно за землян. Вообще-то он был согласен с Гурским. Но ради объективности возразил:
– Было ведь и хорошее. Всякие открытия...
– Но и открытия эти вы ухитрялись использовать себе во вред. Все для оружия, все для того, чтобы гробить друг друга. Разве не так?
Это было так. Шурка – он стоял перед присевшим на кровать Гурским – развел руками и беспомощно хлопнул себя по штанинам.
– Вот так-то, Полушкин,– с непривычной усталостью произнес Гурский.– Такова ситуация на данный момент. А мы, я и Кимыч, корректоры. Знаешь, что это за должность?
У Шурки щекотнуло в горле.
– Мама... была корректором. В издательстве "Артемида".
– Мама исправляла ошибки в текстах. А мы – в развитии разных граней Кристалла. Выправляем орбиты обитаемых планет...
Шурка впервые не поверил Гурскому. Сказал сумрачно и снисходительно:
– Вас же всего двое. Разве вы сможете?
– С вашей помощью.
– Разве три человека смогут сдвинуть планету с орбиты... Такой шар! – Шурка усмехнулся. Представил себе исполинский земной глобус в пространстве, полном звезд.
– Я в переносном смысле, Полушкин. Орбита – это путь развития цивилизации.
– Все равно...
– Громадный шар на ровной плоскости сдвинуть крайне тяжело, вы правы. Но представьте себе, что в силу многих ошибок шар этот покатили не туда. По наклонной плоскости вверх. Толкают, толкают, думая, что впереди будет легче. А облегчения нет никакого, только бесконечный подъем. И сил уже нет... И вот шар почти замер в состоянии трагического равновесия. Вперед его пытаются толкать обессилевшие люди, а назад тянет собственная тяжесть, силы природы... Что дальше? Теперь достаточно легкого щелчка со стороны, чтобы он покатился обратно, на исходную позицию... Наша задача – воспользоваться моментом и сделать этот щелчок.
– И шар подавит миллионы людей, да? – Шурка представил себе это очень ярко.
– Но я же в переносном смысле!
– Ну, подавит в переносном...
– А что тебе до людей, Полушкин? – это спросил неизвестно как появившийся в комнате Илья Кимович. Кимыч.– У тебя на Земле есть хоть одна родная душа?
Не было у Шурки родной души. Он молчал.
Гурский насупленно пообещал:
– Ничего с людьми не будет. По крайней мере, ничего плохого.
И Шурка не поверил ему второй раз:
– Это правда?
Кимыч сел рядом с Гурским. Костлявыми кулаками подпер худые щеки. На лысину его прыгнул из окна солнечный блик.
– Видишь ли, Полушкин, в отличие от землян мы всегда говорим правду. Таково условие. Довольно глупое, кстати. Из-за этого масса дополнительных осложнений...
Гурский посмотрел на Кимыча. Тот встал и ушел. Гурский ласково так, по-простецки позвал:
– Садись-ка рядышком, голубок.
Шурка сел. Спросил тихо:
– А что я должен делать?
– Я постараюсь объяснить попроще... О законах Великого Кристалла, о его развитии можно говорить очень долго. Ты все равно не поймешь... Признаться, и я многого не понимаю. Корректор – это ведь не Магистр Космического Разума. По земным понятиям я – Обычный Технический Работник в Командировке. С конкретным заданием.
– Или агент чужой разведки,– безжалостно вставил Шурка.
– Нет, здесь ты не прав. Земля Кристаллу не чужая, она его часть... И надо ее вылечить. Но это можно лишь ее же силами...
Как?
Тут, Полушкин, начинается сплетение таких обстоятельств и сил, что может показаться совсем уже фантастикой. Даже не научной. Но... во Вселенной бывает всякое... В прошлом веке один земной умелец с помощью своего таланта опередил тогдашнюю науку. Да и нынешнюю тоже. Видимо, благодаря своей невероятной интуиции. И сделал необычный, даже неземной прибор. Своего рода межпространственный балансир необычайной чуткости. Проще выражаясь, весы для измерения планетарного добра и зла... Его надо найти. Их, вернее. Весы эти. От них-то и зависит окончательная судьба Земли.
– Ну... а я-то при чем?
– Ты и должен найти.
Шурка беспомощно поднял глаза.
– А почему я? – Не хотелось ему ничего искать.
– Полушкин! Разве я в состоянии объяснить, как решалось это "почему"! Сколько неведомых вам разумов скрещивали векторы поиска, отбирали условия, выстраивали координаты и делали выводы! Прежде, чем выбрать мальчика Александра Полушкина, родившегося у данных отца и матери в данный день периода Весов. Я и не знаю, честно говоря... Нам просто назвали вас...– Гурский опять с доверительного "ты" перешел на "вы".– Такая ваша судьба.
Шурка заплакал. Второй раз после своей гибели.
– А меня спросили? Мне зачем эта сиротская судьба! Чтобы вы все там сдохли, в вашем Кристалле...
– Полушкин! Да вы что! Опомнитесь... Вы думаете, все несчастья – по нашему плану? Это дикое совпадение! И покушение на отца, и... все, что потом... Зачем нам ваше горе? Наоборот! Столько возни было с вашим воскрешением...
Шурка недоверчиво глянул мокрыми глазами.
Гурский улыбнулся нерешительно, виновато так.
– Тут, пожалуй, только один элемент удачи. Да... Дополнительный фактор успеха. С новым сердцем вам будет лучше...
Шурка приложил руку к груди. Прислушался.
– Я не понимаю. Оно совсем не бьется, а иногда только будто плещется...
– Оно не такое, как раньше. Оно – генератор энергии и даже не соединяется с кровеносными сосудами. Просто силой энергополя гонит кровь по замкнутому кругу.
– А говорили, что будет живое, не искусственное...
– Оно и есть живое. Но не такое, как у землян. Такое, как у нас.
– А... зачем?
– Ну, дорогой мой, земного было не найти. Да и к чему оно? Это не хуже... И с земным ты просто не выживешь, когда попадешь туда, к нам.
– А если я...
– Что?
– Ну... если я все-таки передумаю? Если захочу остаться здесь? – Шурка сам не знал, зачем говорит это. Он ведь не хотел остаться. И все-таки...– С этим, с вашим, я смогу жить здесь?
Гурский, кажется, не удивился.
– Сможешь... А сможешь сделать и так: вынешь его из груди, и тут же, немедля, вырастет у тебя земное сердце. Ведь способность к регенерации у тебя ого-го какая! Поверь, я не шучу... Но можно это будет лишь тогда, когда отыщешь те весы. Балансир.
– Но он точно никому не повредит? – все-таки еще раз спросил Шурка.
Гурский потрогал его сильно отросшие волосы.
– Я тебе обещаю: в любом случае ничего не случится без твоего согласия. По крайней мере, из-за нас. Мы же не враги.
...Потом был запах мартовского снега. Аэропорт. Долгий полет над облаками. Незнакомый город, незнакомый старый дом, незнакомая баба Дуся.
Она без церемоний расцеловала мальчишку.
– Ну вот, хоть будет с кем на старости лет нарадоваться белому свету.
Шурку сопровождал неразговорчивый Кимыч. Бабе Дусе он сухо сообщил:
– Думаю, с таким внуком вам обеспечено долголетие, сударыня... Деньги и документы придут по почте. Всего хорошего. Полушкин, связь – как договорились...– И ушел.
И Шурка стал жить здесь. Спокойно. С нарастающим интересом к тому, что вокруг. Правда, совсем уже другой Шурка, внук бабы Дуси.
Гурский вызывал всего два раза. Просто так, обменяться парой слов. Ни о чем не спрашивал, ничего не поручал...
Прошлое возникало в памяти не часто. Лишь сегодня, на дворе у Платона, вдруг рванулось горькими слезами. Но, наверно, это последний раз.
А голубая планета Рея опять засверкала перед Шуркой алмазными гранями. Как вспыхивающий в космической дали бриллиант!
Да, она все-таки есть.
Но и она была не самой главной радостью. Посверкала и... словно ушла за горизонт. За пустынные Бугры, густо поросшие иван-чаем...
