Глава первая
Мама разбудила Кирилла в три часа ночи.
В это время он вел "Капитана Гранта" мимо желтого утеса, с которого палила из всех орудий могучая береговая крепость. Перед ее амбразурами вспухали белые дымы, а вокруг судна вырастали фонтаны от ядер.
Ядро грохнулось о рубку и разлетелось на зеленые и красные осколки.
— Это арбуз! — весело завопил Митька-Маус. — Арбузами стреляют! — Он высунул из-за рубки кудлатую голову.
— Уберешь ты свою несносную башку? — крикнул Дед.
"А почему не слышно выстрелов?" — подумал Кирилл и услыхал:
— Кирюша, встань. Встань, помоги, пожалуйста. Может быть, у тебя он скорее уснет...
Еще не расставшись с веселым сном, Кирилл уже слышал, как за стеной вопит Антошка. "Ну, дает", — подумал Кирилл. Потряс головой, взглянул на маму и опустил с кровати ноги.
Мама виновато сказала:
— Не могу успокоить. Может быть, укачаешь его своим хитрым способом?
Кирилл снова тряхнул головой, разгоняя остатки разорванного сна: они, будто обрывки тумана, плавали вокруг. И Дед с Митькой словно все еще были здесь.
Антошка после нескольких секунд перерыва завопил с новой силой. Кирилл откинул одеяло и побрел в соседнюю комнату.
Спеленутый Антошка лежал в своей решетчатой кровати и орал вдохновенно и старательно. Что-что, а реветь этот человек умел и любил. Маленькое красное лицо его было сморщено, глаза крепко зажмурены, а беззубый рот открыт до отказа.
Нельзя сказать, что в такие минуты Кирилл ощущал нежную любовь к братцу. Но ни досады, ни злости он не чувствовал. Не то что два месяца назад. Тогда у Кирилла при Антошкином реве просто зубы стискивались. От беспомощности и отчаяния он сам готов был зареветь.
Однажды, когда мама ушла на рынок, а месячный Антошка проснулся и никак-никак не хотел успокаиваться, не затихал ни на руках, ни в кроватке, Кирилл замычал и швырнул ему в лицо скомканную пеленку. Антошка на секунду притих, а потом закричал еще громче. И такая обида почудилась Кириллу в этом крике, что он тут же назвал себя последним гадом, вделал себе кулаком по уху, опять схватил Антошку и начал у него, бестолкового и отчаянно орущего, шепотом просить прощения. А потом, не зная уже, что придумать, запел изо всех сил:
И Антошка постепенно умолк. Успокоился кроха. А Кирилл, ласково и осторожно прижимая братишку, носил и носил его по комнате и все пел.
В тот день было сделано открытие: лучше всего Антошка успокаивается под песни старшего брата. Мамины песни — тоже ничего, но действуют они когда как. А стоит запеть Кириллу — и горластый братец притихает. Ведь, казалось бы, совсем несмышленыш, а что-то чувствует, знает голос Кирилла. Он и песни стал различать, когда сделался постарше: одни просто слушал, под другие начинал дремать. А после большого рева успокоить и заставить уснуть его можно только одной песней. Совсем непохожей на колыбельную...
— Ну, чего трубишь? — сказал Кирилл. — Давай иди сюда. У, рева... Кто обидел Антошку? Что-нибудь страшное приснилось? Что в школу повели? Не бойся, еще не скоро... Мама, помоги его взять...
Антошка выдал новый вопль. Кирилл прижал его к груди, покачал, шагая из угла в угол, и запел про опаленные солнцем спящие курганы и про туманы, которые ходят чередой.
Антошкин крик стал потише, и в нем послышались вопросительные интонации. А к концу песни братец совсем затих. Но не спал, таращил глаза. Тогда Кирилл решительно спел музыкальное вступление и начал главную песню с последнего куплета:
- Раскатилось и грохнуло
- Над лесами горящими,
- Только это, товарищи,
- Не стрельба и не гром...
На третьем куплете Антошка засопел, словно убедившись, что ничего не страшно с братом, у которого есть такая суровая и непримиримая песня.
Кирилл с мамой уложили его в кроватку. Он спал так, будто и не плакал отчаянно десять минут назад. Улыбался какому-то своему крошечному сну. Светлые волосенки смешно топорщились. Сейчас он был милый, самый дорогой на свете Антошка...
Мама тронула губами макушку Кирилла.
— Спасибо, Кирик. Ложись, спи. Я еще посижу чуточку и тоже...
Но Кирилл вдруг понял, что не хочет спать.
— Мама, я такой голодный почему-то. Я чего-нибудь пожую?.. Ты не ходи, я сам.
На кухне он отрезал кусок от батона, отыскал в холодильнике банку с зеленым горошком. Насыпал горох на хлеб и вернулся в мамину комнату. Мама сидела у Антошкиной кровати.
— Ты чего не ложишься? — спросил Кирилл.
— Подожду немного. Вдруг он опять проснется.
— Я ему проснусь! — сказал Кирилл. Забрался с ногами на мамину постель и стал жевать, подбирая с одеяла упавшие горошины. Мама смотрела на него с непонятной улыбкой: то ли печальной, то ли наоборот — счастливой.
— Ох и худой же ты стал! И коричневый. Как индийский йог.
Кирилл сказал с набитым ртом:
— Непохоже. У индусов волосы черные, а у меня...
Мама села рядом и запустила ему в волосы теплые тонкие пальцы.
— А у тебя косматые. Когда подстрижешься?
— Лучше ты сама подровняй, а то в парикмахерской оболванят, как репку. У них со школой тайный сговор... Буду опять лопухастыми ушами махать.
Мама засмеялась:
— Ну, сколько лет подряд можно вбивать себе в голову эту чепуху? У тебя нормальные уши, даже симпатичные.
— У слонов тоже симпатичные.
Мама обняла Кирилла за плечи, качнула туда-сюда (он опять просыпал несколько горошин) и вздохнула:
— Ох, в самом деле, до чего же костлявый...
— Зато закаленный, — заметил Кирилл.
— Тьфу, тьфу, тьфу, — торопливо сказала мама. — Не говори зря.
Она была немного суеверна. Видимо, все мамы немножко суеверны, когда дело касается сыновей.
— Ничего не "тьфу", — возразил Кирилл. — Ты летом переживала, а я даже ни разу не чихнул.
Все лето Кирилл проходил в майке, шортах и босиком. Только если шел в кино или библиотеку, надевал рубашку и сандалеты. Но это случалось не чаще одного раза в неделю. Дед сказал в конце весны, что в парусном деле нужны закаленные люди, и Кирилл закалялся добросовестно.
Мама сначала боялась. Говорила, что во всем надо знать меру, иначе можно и посреди теплого лета схватить воспаление легких. Вспоминала, как болел Кирилл два года назад. Кроме того, она утверждала, что ходить всюду босиком неприлично. На это Кирилл ответил однажды, что половина людей на Земле всю жизнь ходит босиком.
— Где это?
— В Индии, в Африке, на островах всяких... Если посчитать, знаешь сколько наберется!
— Но это же в тропиках!
— А здесь чем не тропики?
Лето выдалось сухое и жаркое. Ветер иногда приносил тонкий дым, который пощипывал глаза. Солнце делалось неярким и круглым — без лучей. Это горели где-то леса и торф.
В те дни, когда не было дымки, солнце палило, как в Аравийской пустыне. К середине июня с плеч у Кирилла слезли три слоя сгоревшей кожи, и наконец загар стал прочным, как броня. Волосы выгорели добела. Самому Кириллу иногда казалось, что у него даже кости прокалены солнцем...
Мама наконец махнула рукой. У нее хватало забот с Антошкой, который родился в конце мая.
— Дед говорит, что я похож на негатив, — сказал Кирилл. — Волосы бесцветные, шкура темная. Хоть печатай наоборот.
— Почему вы зовете его Дедом? — спросила мама. — Дед да Дед, только и слышишь. Неужели он не обижается? Ему же двадцать четыре года.
— А чего ему обижаться? Он привык. Это из-за Митьки.
— Из-за какого Митьки?
— Ну, помнишь, прибегал такой курчавый? Это его внук.
— Какой внук? Бог с тобой...
Кирилл засмеялся:
— Да правда внук, только двоюродный. У Деда племянница есть, а она его старше. Так ведь бывает. А Митька — ее сын. Вот и посчитай.
— В самом деле, — сказала мама. — Забавно... Ну, если точно говорить, это называется "внучатый племянник".
— Ну а он тогда "дедистый дядя". Или "дедовый". Все равно — Дед.
— А я думала, это его братишка. Они так похожи...
— Только с виду. Митька знаешь какой сахар! И привидений боится. Вечером дома ни за что один не сидит. Дед с ним замучился.
— Почему же он с ним мучается? Где у этого Митьки родители? Они живы?
— Конечно. Только они геологи, в экспедиции ездят.
— Бедный ребенок... Все время ездят?
— Не все время, но часто...
Мама вздохнула.
— Вот и папа наш тоже ездит...
— Еще пять дней, — утешил Кирилл. — Протянем.
— Протянем, — согласилась мама. — Ты у меня герой... А в школе как? Все в порядке?
— Вроде... Чего это ты среди ночи про школу вспомнила?
— Ты сам вспомнил. Все проезжался сейчас насчет школы.
— Это я так. У меня переходный возраст, я над всем и-ро-ни-зи-рую.
Мама опять взлохматила ему волосы.
— Ну, беги спать.
— Угу...
Кирилл пошел к себе и завалился в постель, надеясь увидеть продолжение сна. Но ничего он не увидел. А проснулся уже утром от шумных голосов: неожиданно вернулся из Риги отец.
Отец весело рассказывал, как пустился на хитрость: позвонил на завод, попросил прислать телеграмму, что срочно нужен на производстве. Потому что, в самом деле, на заводе масса дел, а совещание занудное и организовано бестолково: не столько говорят о деле, сколько осматривают достопримечательности...
Кирилл выскочил в большую комнату и облапил отца за круглый живот.
— Папа! Сбежал, да? Вот молодец!
Отец ухватил Кирилла под мышки, слегка приподнял.
— Эх, не подкинуть уже. Больно длинен... Я тебе подарок привез.
Подарок был что надо! Алая майка с крутобокими маленькими каравеллами и галеонами, разбежавшимися по плечам, спине и коротеньким рукавам. На груди у майки была напечатана старинная карта полушарий с пальмами, китами, индейцами и средневековыми городами. Хоть вешай на стену и любуйся.
— Ух ты! — восхищенно сказал Кирилл. — Урок истории и географии! Вот бы в школу в такой заявиться!
Но в школу надо было идти в форме. Несмотря на жару. В других школах было не так строго: разрешалось ходить без курток, но там, где учился Кирилл, появилась новая директорша и завела железный порядок. Это была дама крупных размеров, с громким голосом и суровым нравом, хотя порой хотела казаться добродушной. С первого дня она получила от старшеклассников прозвище Мать-генеральша...
До школы Кирилл нес куртку под мышкой. Хотя шла вторая неделя учебного года, стояло еще полное лето. Лишь клены кое-где пожелтели, но они начинают желтеть уже в августе.
Солнце светило, как в июле. На душе было весело. День начинался прекрасно и не обещал никакой беды.
В квартале от школы Кирилл догнал длинного Климова и хлопнул его курткой по спине.
— Привет, сказал Климов. Не дерись, будь воспитанным ребёнком хотя бы перед лицом учителей.
— Кого?
— Вон Вера Сергеевна идёт.
— Она же спиной к нам, а не лицом, — рассудил Кирилл. — Давай догоним.
Они с двух сторон обогнали невысокую седоватую математичку и разом сказали:
— Здрасте, Вера Сергеевна!
— Здравствуйте... А, Векшин и Климов!
— Дайте, я ваш портфель понесу, — сказал Климов.
— Буду весьма благодарна.
— Ого, весу-то... Наверно, наши тетрадочки?
— Ваши... Но лично вашей тетради, Климов, я не нашла и крайне этим озадачена. Вы не сдали работу?
— Увы, — сказал длинный Климов.
— Почему же? Я не верю, что вы не сумели решить.
— Я и не пытался, Вера Сергеевна, вздохнул Климов. — Совершенно не о том были мысли.
— Если не секрет, о чём же они были?
— Не секрет, но трудно объяснить... Кажется, о смысле жизни.
— Ну и... отыскали смысл?
— Увы, — опять сказал Климов. — И от огорченья подумал: пускай уж лучше двойка.
— Жаль, — сказала Вера Сергеевна.
— Ничего, я до конца четверти исправлю.
— Жаль, что не доискались до смысла жизни. А ставить двойку я вам не собираюсь. Даже не имею права.
— Почему? — искренне удивился Климов.
— По ряду причин. Самая простая та, что эта работа была внеплановая, сверх программы, я её дала вам для проверки. Так что ставить двойки я не могу... Хорошие оценки — другое дело. Вот, например, как пятёрка Векшина...
— Ой, правда?! — возликовал Кирилл.
— Разумеется. А почему вы удивляетесь?
— Можно подумать, у меня каждый день пятёрки по математике, — засмеялся Кирилл.
— Это зависит от вас... У вас хорошие аналитические способности, но не всегда хватает дисциплины в работе... А вот Климов меня весьма огорчил.
— Я не способен к математике, — сказал Климов.
— Вы же в прошлом году участвовали в районной математической олимпиаде!
— Да. А сейчас я эту науку разлюбил.
— Тем более я не могу ставить вам двойку. Потому что не сумела воспитать в вас прочную любовь к своему предмету, — усмехнулась Вера Сергеевна. — Здесь двойку заслужила скорее я.
— Это вы шутите, — сумрачно сказал Климов.
— Не совсем... А вы в свою очередь не совсем серьёзны.
— Почему же...
— Потому что нельзя разлюбить науку, которую вы ещё не знаете. Ваши некоторые успехи в прошлом году настроили вас бодро, а столкнувшись со сложностями, вы разочаровались...
— Ну, да... Но это лишь одна из причин.
— Возможно. Боюсь только, что не самая малая... Я вспоминаю своего старого преподавателя французского языка. Это было, естественно, во времена, которые кажутся вам доисторическими. Так вот, я ему как-то сказала, что терпеть не могу "этот ужасный французский". Он засмеялся: "Голубушка, вы сначала выучите его, а потом решайте. Чтобы любить или ненавидеть какой-либо предмет, надо его знать..." Потом, когда я читала в подлиннике Стендаля, я уже не испытывала ненависти к французскому...
— Стендаль — это хорошо, — сказал Климов. — Но диссертации по математике никто не читает как романы.
— Разумеется. Но математика помогает постигать жизнь не менее, чем это делает искусство... А жизнь у вас, Климов, к счастью, впереди.
— Вера Сергеевна, — с чувством сказал Климов. —Следующую работу я обязательно сдам.
— Вы меня очень обяжете. Тем более, что это будет уже плановая контрольная.
— Я не ради оценки. Я и на олимпиаду пойду, так и быть.
— Так и быть не надо. Раз вы разочаровались в математике...
— Я не ради математики. Я ради вас, — брякнул Климов.
Вера Сергеевна подняла брови.
— Да? Стоит ли?.. Впрочем, для начала можно и так... Ну, мы пришли, дайте портфель. Спасибо.
Когда Вера Сергеевна исчезла в дверях, Кирилл засмеялся:
— Ты чуть в любви ей не объяснился.
— Шутки шутками, а она отличная тётка.
— Давно знаю, — сказал Кирилл.
— Давно или сегодня, когда про пятёрку узнал? — добродушно подцепил его Климов.
— Не в отметках дело, сам говорил... А ты, правда, почему не сдал работу?
— Правда — мысли были не о том.
— А о чём? Неужели о смысле ?
— Ага... И о Маргарите Сенокосовой из седьмого "А".
— Ну, ты даёшь, — только и сказал Кирилл.
— Тебе не понять. Судя по всему, в тебя ещё не попадали стрелы Амура.
— Упаси господи, — засмеялся Кирилл. — И без того забот хватает.
