Ночные приключения
Когда Журка пришел домой, отец сказал в пространство:
— Кто-то гуляет, а кто-то, между прочим, весь день скребется, квартиру приводит в божеский вид...
— Это я его отпустила до шести часов, — заступилась мама. — Надо же и отдохнуть ребенку.
— Интересно, от каких трудов, — хмыкнул отец.
У Журки было хорошее настроение. Кроме того, он видел, что папино ворчание не всерьез, а по привычке.
— А что, есть работа? — весело спросил Журка. — Я готов!
— Раз готов, пошли вешать люстру...
Отец забрался на стол и начал отвинчивать пыльный треснувший плафончик, оставшийся от дедушки. Журка держал наготове новый светильник со сверкающим латунным стержнем. Мама протирала большие стеклянные колокольчики — плафоны для этого светильника. Только Федот бездельничал. Он сидел у порога, шевелил кончиком хвоста и пренебрежительно смотрел на всех малахитовыми глазами. Мама сказала:
— Журка, пора подумать, в какую тебя школу записать. Тут рядом сразу две...
— Не надо ничего думать, — быстро сказал Журка. — Только в четвертую. Она в трех кварталах отсюда, в Крутом переулке. Мама, и попроси получше, чтобы в пятый "А" записали.
— Ты уже с кем-то познакомился?
— Еще вчера...
— В нашем дворе?
— Нет, она не здесь живет. На нашей улице, только в другом конце, где новые кварталы. А школа как раз посередине между нами.
Отец под потолком неразборчиво хмыкнул. И Журка сообразил, что он услышал слово "она".
— Ты чего? — слегка ощетинился Журка.
— Да ничего, — насмешливо сказал отец. Журка сердито поддал коленкой светильник и спросил, задрав голову:
— Папа... Если тебе так не нравятся девочки, зачем ты с мамой познакомился? Да еще женился...
Мама обрадованно засмеялась. Отец растерянно замер на столе, потом сердито заковырял отверткой и сообщил с высоты:
— Это не я. Это она меня охмурила.
— Бессовестный, — сказала мама. — Сам целыми вечерами торчал под окнами... А кто меня возил за цветами на своем жутком драндулете? Представляешь, Журка, он приезжал на свидания на старом самосвале!
— Мы народ простой, — проворчал отец. — На "Волгах" не ездим. Чем богаты... Юрий, давай люстру.
Через пять минут отец с победным видом спустился на пол и нажал выключатель. Стеклянные колокольчики засияли. Федот одобрительно сощурился на них. Мама сказала:
— Ну вот, совсем другое дело. Сразу обжитой вид...
Журка крикнул "ура" и прыгнул отцу на спину.
— А ну прекрати! Вот фокусы! — закричал отец. — Оглобля такая, а все как в детском садике!
Он всегда так возмущался, когда Журка прыгал на него. Но сперва покричит, а потом несет Журку до кровати или дивана. И только там скидывает: "Брысь!" И Журка весело летит вверх ногами.
Так и сейчас получилось. Отец унес его в маленькую комнату и, тряхнув плечами, сбросил на тахту.
С тахты Журка никуда не пошел. Дотянулся до первой попавшейся книги, устроился с ней поудобнее и лишь тогда открыл темную кожаную корку.
Открыл медленно, со сладким и тревожным ожиданием. Что за этой старой, потрескавшейся кожей? Какие времена, какие люди? Какие тайны?
Книга называлась "Летопись крушений и пожаров судов русского флота от начала его по 1854 год".
"Вот это да..." — ахнул про себя Журка и почему-то сразу вспомнил картину Айвазовского "Девятый вал". Он видел ее однажды в старом "Огоньке" и потом подолгу рассматривал, гадая, погибнут или спасутся люди, плывущие на обломке мачты, — на них двигалась освещенная пробившимся солнцем водяная гора...
Под названием книги Журка прочитал стихи:
Судно по морю носимо,
Реет между черных волн;
Белы горы идут мимо:
В шуме их надежд я полн.
Державин.
Журка знал, что Державин — это был старый поэт, которому юный Пушкин читал на экзамене в лицее стихи. (Пушкин тогда очень волновался и даже убежал из зала.)
Журка перечитал державинские строчки, и они ему понравились. Было похоже на "Песню о Буревестнике", которую очень любила мама (и Журка тоже):
Между тучами и морем
гордо реет Буревестник,
черной молнии подобный...
Море словно вздыбило перед Журкой пенные громады. Как однажды в Феодосии...
Белы горы идут мимо,
В шуме их надежд я полн...
В картине "Девятый вал" тоже была надежда: может быть, ревущий гребень помилует потерпевших крушение. Ведь недаром пробился солнечный луч!
На титульном листе тут и там виднелись желтоватые пятнышки — как веснушки. И Журка подумал, что, наверно, это высохшие брызги морских волн.
Журка перевернул страницу и на оборотной стороне листа прочитал: "С разрешения Морского Ученого Комитета. 24 ноября 1855 года. Председатель Вице-Адмирал Р е й н е к е".
Эта набранная редкими буквами фамилия сразу напомнила Журке другую книгу. Он ее нашел вчера на самой верхней полке. Это было большое альбомное издание старой немецкой сказки про хитрого лиса Рейнеке. Сказка оказалась в стихах, и читать ее Журка пока не стал. Но зато долго и с удовольствием рассматривал большие иллюстрации со всякими зверями — героями книги.
И сейчас Журке показалось, что вице-адмирал Рейнеке был похож на ехидного узколицего лиса. "Наверно, злюка был, — решил Журка. Небось, лупил по зубам матросов, а с крепостных крестьян в своих имениях драл три шкуры..."
Но он тут же перестал думать о противном адмирале, потому что на следующей странице увидел крупные печальные слова:
ПАМЯТИ ТОВАРИЩА
лейтенанта
ФЕДОРА АЛЕКСЕЕВИЧА АНДРЕЕВА,
погибшего на корабле "Ингерманланд"
31 августа 1842 года.
И понял, что писал эту книгу настоящий моряк — знающий, что такое бури и опасные плавания.
...Журка неторопливо, по порядку прочитал предисловие, список всех погибших судов, узнал, что числа с маленькой буквой "п" означают количество пушек на корабле, а крошечная звездочка перед названием говорит про то, что при крушении этого судна погибли люди.
Названий со звездочкой было меньше, чем без звездочки, но все же очень много...
Рассказ о первом крушении был не очень страшный.
"1713 г. Корабль (50 п.) "Выборг". Командир Капитан-Командор В.Шельтинг (Финск. з.). В погоне, с эскадрою Вице-Адмирала Крюйса, за тремя шведскими кораблями, 11 июля, у Гельсингфорса, стал на неизвестный камень, наполнился водою и был сожжен. Командир оправдан в потере корабля, но обвинен в деле самой погони, и за то понижен чином. Государь Петр Великий сам был в числе судей по званию корабельного Контр-Адмирала Петра Михайлова".
Журка представил каюту флагманского корабля с коричневыми дубовыми стенами и решетчатыми окнами, длинный стол, капитанов и адмиралов, которые сурово качают пудреными париками, Петра Первого с колючими усами. Он сердито постукивает о палубу ботфортом и пристально глядит на понуро стоящего капитана-командора Шельтинга. "Еще легко отделался", — подумал Журка про неудачливого командира "Выборга". Недавно он смотрел четыре серии нового фильма про Петра и знал, что шутки с ним были плохи.
О втором крушении в Российском флоте говорилось только тремя строчками. Но эти строки заставили Журку вздрогнуть.
"* 1715 г. Корабль (54 п.) "Нарва" (Финск. з.). Стоя на Кронштадтском рейде, 27 июня в з о р в а н от удара молнии. Погибло до 300 человек; спаслось только 15".
Журка насупленно посмотрел в потемневшее вечернее окно. В судьбе "Нарвы" была несправедливость. Одно дело — буря, удар о скалы, разбитый корпус. Тогда ничего не поделаешь, море есть море. Или бой, когда корабли идут ко дну от вражеских залпов. Страшно, и обидно, и все же понятно: это военные корабли; кто-то побеждает, кто-то гибнет... Но если стоишь на родном рейде, ничего не ждешь — и трах! — столб огня на месте стройного корабля, и вмиг нет на свете трехсот человек... За что им такой конец?
Это случилось очень давно, только Журку такая мысль не успокаивала. Потому что все равно это б ы л о. Не в кино, не в придуманной книжке, а в настоящей жизни. И то, что этих людей все равно бы не было сейчас на свете, доживи они хоть до самой глубокой старости, Журку тоже не утешало. Потому что для него, для Журки, словом "сейчас" называлось нынешнее время, а для тех людей тоже когда-то было свое "сейчас". И вдруг перестало быть! Пылали и сыпались в воду с высоты обломки, гремели в порту сигнальные колокола, бежала на берег толпа...
Почему так? Ничего не ждешь, и вдруг — молния!
Журка вспомнил недавний разговор с мамой: "Грозе все равно, боишься ты или нет..."
И в самом деле: молниям все равно. Они бьют неожиданно, без разбора, бессмысленно.
"Молнии — это не только если гроза, — подумал Журка. — Это вообще..."
Это когда по гладкому асфальту мчится с веселыми добрыми людьми машина, и вдруг — в один миг — звон, грохот, дым и обломки. И Ромки уже нет, нет, нет...
"А сколько таких молний в жизни у разных людей..." — со злостью и беспомощной обидой подумал Журка.
От грозы можно закрыть окна, поставить громоотводы (моряки "Нарвы", наверно, еще не знали про них). А если беда врывается к тебе при ясном небе? Если со смехом прибегаешь домой, а бледная мама тихо говорит: "Журавушка, тут вот письмо... Ты постарайся не плакать, малыш..."
А зачем стараться? Не все ли равно? Плачь не плачь...
"Это не молнии, которые в тучах, — подумал Журка. — Это черные молнии. Каждая такая беда — черная молния. Знать бы, как их отбивать..."
Вот если бы придумать специальную машину. Громадную, кибернетическую! Такую, чтобы заранее узнавала про всякую опасность и предупреждала людей... А как узнавала? Может быть, она разошлет по всей земле роботов-разведчиков, запустит над планетой специальные спутники? Много-много, целые тысячи! Такие, чтобы с помощью специальных волн, лазеров, объективов наблюдали за жизнью каждого человека, берегли его...
Об этом надо было подумать. Всерьез... Только сейчас уже не думалось, устал Журка за день.
Журка лениво разделся, расстелил постель, забрался под одеяло. Явился Федот, муркнул, извиняясь, и улегся в ногах. Он всегда спал у Журки в ногах (если только не был в ночной отлучке). Отучить его от этого не могли ни мама, ни Журка. Впрочем, Журка не очень и старался — только для вида. Федота он любил. Да и как было не любить, если их связала страшная, почти как в книжке про Тома Сойера, история...
Это случилось прошлым летом, почти сразу после похода.
Журка вернулся домой с беспокойной тяжестью на душе. Из-за постыдного случая в карауле. Тогда Лидия Сергеевна слегка успокоила его, но скоро угрызения совести опять одолели Журку. Струсил? Струсил. Бежал с вахты? Бежал. Теперь что ни говори, а все равно дезертир. Себя-то не обманешь.
Во-первых, жить с такими мыслями было очень скверно. Во-вторых, все придется рассказать Ромке, когда он вернется с Украины (не знал еще тогда никто, что не вернется). Они всегда говорили друг другу про себя всю правду. Ромка смеяться не станет, он Журку поймет, но будет до жути стыдно. Им обоим. И Ромка скажет:
— Что же нам делать?
Он всегда так говорил, если с кем-нибудь одним из них случалось плохое.
А что делать? Журка понимал, что трусость можно искупить лишь смелостью. И не надо ждать Ромку. Лучше сделать что-то сразу, чтобы сперва рассказать про это (Журка стыдливо называл в мыслях ночной случай просто "это"), а потом про смелый поступок. Тогда будет легче.
"А какой совершить поступок?" — подумал Журка и зябко поежился, потому что уже шевелилась догадка.
"Темноты боишься?" — беспощадно спросил он себя. И сам ответил: "Смотря какой. Дома уже не боюсь, а если деревья ночью кругом да всякие шорохи..."
"Значит, боишься всяких чудовищ, всякой нечистой силы, которой не бывает?" "Да..." — со вздохом признался он. "Тогда иди..."
"Куда?" — в панике спросил себя Журка. "Иди, иди. Сам знаешь, куда. Пройдешь его ночью от края до края, тогда, значит, ты еще ничего..."
"Ну уж нет", — решительно сказал себе Журка.
Однако он понимал, что другого способа сейчас просто не придумать.
Целый день Журка промаялся со своими мыслями. А вечером поступил с собой решительно и жестоко. Сцепил в знак нерушимой клятвы левый и правый мизинцы и прошептал:
— Сегодня среди ночи пройду от забора до забора через кладбище. А если не пройду, у меня умрет мама...
Он знал, что не всякие приметы и клятвы сбываются, но нарушить такую клятву было совершенно невозможно. И с чувством человека, который сам приговорил себя к смерти, Журка стал готовить ночную экспедицию.
В коридоре он украдкой положил на пыльный шкаф тренировочный костюм и старые кеды, чтобы ночью не одеваться в комнате. Если мама проснется и увидит, что Журка пошел к двери раздетый — это ничего. Решит, что ненадолго — до дверцы в конце коридора. А если в костюме? "Ты это куда собрался?"
А как проснуться вовремя? Не будильник же ставить. И Журка после ужина выдул четыре стакана чая. Надежный способ: хочешь не хочешь, а придется вскакивать среди ночи...
Заснул Журка неожиданно быстро: наверное, измучился от переживаний. Но "внутренний будильник" сработал безотказно. Когда Журка проснулся, в доме и за окнами стояла глубокая ночная тишина. Он торопливо и бесшумно выскользнул из комнаты...
А через две минуты Журка со свертком под мышкой был уже на крыльце.
Зябко поеживаясь, натянул он костюм, зашнуровал кеды. А затем на голом теле, под майкой, завязал свой пионерский галстук, потрепанный в походе. Он надеялся, что с галстуком будет не так страшно. Да и нельзя же опозорить галстук второй раз.
Журка распрямил плечи, с дрожью вздохнул и шагнул на скрипучую песчаную дорожку.
Июньская ночь была совсем светлая. Небо пропускало сквозь редкую облачную пелену белесоватый свет. На севере заметны были отблески зари. Белел над крышами бледный, будто больной месяц. Все кругом было отчетливо различимо. Стояли темные притихшие клены, и был виден каждый листик. Добродушно дремала у забора старая железная бочка, которую днем ребята с грохотом катали по всей улице.
Кругом тихо, безлюдно и... совершенно не страшно.
"Я же не виноват, что светло, — подумал Журка. И еще подумал: Наверно, страх начнется там".
Небольшое заброшенное кладбище находилось недалеко, кварталах в шести-семи. К нему от Московской вел кривой немощеный Тобольский переулок. Дальним краем кладбище примыкало к железнодорожной насыпи. Журка несколько раз бывал здесь, когда играли с ребятами в индейцев, но, конечно, среди ясного солнечного дня. Тогда кладбище с его могучими березами и соснами казалось чем-то вроде старого парка, а железные ржавые оградки и завалившиеся в стороны кресты — остатками каких-то садовых строений. И ни о каких ужасах тогда ничуть не думалось... Но про то же кладбище соседская семиклассница Люська Колосницына любила по вечерам рассказывать жуткие истории. Ночами, мол, там бывает всякое...
Когда сидишь в теплых сумерках на своем крыльце и рядом дышат знакомые ребята, истории эти слушать интересно и лишь чуть-чуть жутковато. А сейчас их не хотелось вспоминать...
Не встретив никого в этой тихой белесой ночи, Журка свернул в Тобольский переулок. В конце его загораживали светлое небо черные кладбищенские деревья. И тогда сердце у Журки застукало неровно, с подпрыгиванием.
Но это был еще не настоящий страх. К нему примешивался интерес. Будто Журка сидел в своей комнате и про самого себя читал приключенческую книжку.
Черная громада кладбища надвигалась, нависала, и сердце под галстуком и майкой прыгало все сильнее, но Журка не замедлял шагов. Наоборот, он шел все скорее, стараясь оказаться вплотную перед неведомой опасностью.
И вот — забор.
Если не смотреть вверх на темные кроны и не думать о том, что там за забором, то ничего особенного — обыкновенная старая загородка.
Низкие гнилые столбы, перекладины, а к ним приколочены железные полосы с круглыми отверстиями — отходы какой-то мастерской или завода.
И все же это была граница между обыкновенным миром и чем-то неведомым.
Журка опять вздохнул длинным дрожащим вздохом и, пригибаясь, пошел вдоль забора. И почти сразу нашел место, где несколько полос были оторваны и отогнуты. За лазейкой темнела сплошная чаща кустов и травы.
— Раз, два, три, — беззвучным шепотом сказал себе Журка, и ноги у него ослабели. Тогда он снова жалобно и сердито сказал:
— Раз, два, три... — и через дыру в заборе сразу всем телом свалился в заросли.
Посидел среди веток. Прислушался. Отдышался. Шевельнулся наконец. Сердитая кладбищенская крапива куснула его сквозь тонкие трикотажные штаны. Но это лишь обрадовало Журку: если крапива жалится так по-обыкновенному, как на простом дворе, то и остальное должно быть здесь обыкновенным. Нестрашным... Не очень страшным...
Журка медленно выпрямился. Сердце попрыгало и настроилось на более ровный ритм.
Под старыми деревьями кладбища было гораздо темнее, чем на улице, но белесый свет пробивался и сюда. А может быть, это назревало уже раннее июньское утро? Кусты, оградки и памятники смутно различались в полумраке. Страшными они не казались. Журка прислушался к тишине каждой клеточкой натянутых нервов и вдруг ясно ощутил, что кругом очень пусто. Нет никого. И, значит, нет опасности.
На недалекой насыпи ободряюще простучал поезд.
Журка вышел из кустов и, цепляясь штанами за колючую траву и ржавые прутья решеток, стал пробираться среди холмиков. Он уже не боялся. Ну, разве что самую капельку. Наверно, все запасы страха в его организме уже израсходовались накануне, и теперь бояться было нечем. Вместо боязни Журка чувствовал сердитую досаду на колючки.
Наконец он даже опечалился: если страха нет, значит, нечего и преодолевать. И тогда велика ли заслуга, что он пройдет через кладбище? Но тут же успокоил себя: "Главное, что все-таки пройду. Я же не виноват, что перестал бояться..."
Крепко ободрав штаны и рукава, он выбрался на широкую дорожку и зашагал по ней торопливо, но без боязни (правда, по сторонам старался не смотреть). Затем опять полез через кусты — чтобы сократить свой путь до забора, который тянулся вдоль насыпи. Насыпь была совсем недалеко. Опять прогремел поезд. И — сквозь эхо этого веселого грохота Журка не услышал, а скорее угадал стонущий жалобный звук.
Журка замер. Каждая жилка в нем замерла, каждый самый крошечный нерв. Эхо улеглось, поезд прогрохотал уже в дальних далях, а стон на этот раз ясный, настоящий — прозвучал опять.
Напрасно Журка думал, что весь его страх кончился. Оказывается, полчища этого страха сидели в засаде, и теперь они кинулись на Журку, навалились, затоптали, как конница. Журка упал лицом в ломкие колючие стебли.
"Не надо! Не надо! — отчаянно думал он. — Ну, пожалуйста, не надо..." Но протяжный и тихий, надрывающий душу звук опять донесся из-за ближайших кустов.
Значит, непонятное и жуткое все же существует. И вот оно настигло Журку, который осмелился не поверить в ночные тайны, позабыть о страхе...
"Я сейчас, сейчас... — торопливо сказал себе Журка. — Сейчас до забора, а там уже не страшно... "
Там насыпь, поезда с их бодрой грохочущей жизнью, простор, огоньки. Там все привычное, свое. Только собрать силы и сделать бросок...
Стон опять прошел над кустами. Это был живой стон. Жалоба измученного человека или зверя. И под пластами страха, под отчаянными мыслями о бегстве у Журки пробилась слабенькая мысль:
"А все-таки что там? Или кто там? Ведь ни стонущих мертвецов, ни привидений все-таки не бывает. Значит, кто-то живой".
"Кто?"
"А если кого-то ранили и ограбили бандиты? Или собака попала в капкан (говорят, какие-то злодеи ловят собак и шьют из их шкур шубы и рукавицы). Или заблудился и застрял в ржавых решетках теленок?"
Журка поднял голову. Рассвет уже набрал силу, но деревья и кресты виднелись еще смутно. Из-за них опять долетел стон.
"Не пойду, — подумал Журка. — Ни за что! Я и так выполнил клятву, я прошел кладбище".
"Не прошел, а пробежал, как заяц. И опять струсил" .
"Ну и пусть. Я больше не могу!"
"А что скажешь Ромке?"
"Но я же... я просто помру, если пойду..."
"Ну и помирай, скотина, трус несчастный! Иди и помирай!"
Журка всхлипнул, встал на четвереньки и начал пробираться на стоны... Страх слегка отступил перед его отчаянной решимостью. Журка поднялся на ноги. Стон — медленный, бессильный, с каким-то писком — раздался совсем недалеко. И Журка понял, что рядом мучится маленькое живое существо.
"Марш! " — приказал он себе. И выбрался на открытое место. Здесь было уже довольно светло. Журка увидел косо торчащий крест и услышал, что стон идет от него. На кресте чернела фигурка, похожая на маленького растопыренного человечка. Журка сделал короткий вдох и, обрывая веревки страха, прыгнул к этому кресту.
На кресте был растянут шнурками кот. Он время от времени дергал головой и стонал.
— Сволочи! — со злым облегчением и рванувшимися слезами сказал Журка. Он не удивился. Он слышал раньше, что есть такие гады среди шпаны, которые издеваются над кошками, голубями и собаками. Вот, значит, что придумали, проклятые!
О страхе Журка забыл. Торопливо отыскал среди могил треснувшую бутылку, грохнул ее о каменный памятник, осколком резанул по шнуркам. Не сумел удержать кота, и он шмякнулся в траву. Попытался приподняться и опять застонал.
— Сейчас, сейчас, котик, — всхлипывая, сказал Журка, сорвал с себя через голову майку, закутал в нее кота, поднял и, царапая голые локти, напрямик, через шиповник и боярышник, рванулся к забору...
...Дома Журке пришлось рассказать о своих приключениях. Маме. Все-все. Даже о том, почему его понесло ночью на кладбище. Мама Журку не ругала. Только побледнела, несколько раз охнула, очень крепко взяла его за руки и попросила больше таких испытаний характера не устраивать. Журка охотно обещал. Папа, когда услыхал от мамы эту историю, помотал головой, хмыкнул и сказал:
— Во герой... Даже не верится. — И стал вспоминать, как в детстве лазил с мальчишками в подвал старого монастыря. Тоже ночью. И тоже было страшно. А Журка подумал: "Это ведь с мальчишками все-таки..."
Кот выжил. Сутки лежал на подстилке, ничего не ел и постанывал, потом начал подниматься, лакать молоко. И наконец окреп, сделался обыкновенным здоровым котом. Почему его назвали Федотом, никто не мог объяснить. Как-то само собой получилось — Федот, вот и все.
Характер у Федота оказался спокойный, немного ленивый и добродушный. Играл он с Журкой неохотно, зато сидеть у него на коленях и мурлыкать очень любил. Был у него только один недостаток: иногда он уходил гулять и пропадал суток по трое. Но тут уж ничего не поделаешь, такова кошачья натура. После гулянья Федот возвращался поцарапанный, грязный, и мама с Журкой мыли его в тазу. Федот не возражал, только прижимал уши и жмурился, чтобы мыло не щипало его зеленые глаза.
Когда переезжали, никому, даже папе, в голову не пришло оставить Федота, отдать кому-нибудь, чтобы не было в пути лишних забот. Он поехал в поезде со специальным билетом.
На новом месте Федот освоился очень быстро. Научился вылезать в форточку и греться на широком кирпичном карнизе. Судя по всему, эта квартира ему нравилась...
— Иди сюда, Федотушка, — сказал Журка. Федот охотно протопал по Журке и устроился у него на груди. Благодарно заурчал, когда Журка почесал ему за ухом. Журка устало вытянулся под одеялом и решил, что пора засыпать. Напоследок он посмотрел в ночное окно.
Окно было открыто. Журка лежал к нему ногами и видел в сумраке комнаты четкий синий прямоугольник с развилкой тополя, похожей на два великанских растопыренных пальца или на громадную рогатку. Тополь рос метрах в трех от окна, и нижняя часть развилки находилась как раз на уровне подоконника. Если отыскать подходящую доску (и дождаться, когда уйдет куда-нибудь мама), можно попытаться сделать трап, чтобы пробираться из окна прямо на дерево...
Кажется, Журка начал дремать, потому что увидел себя со стороны — как он залез на тополь: от левого "пальца" развилки отделился человек...
Журка заморгал, прогоняя дремоту. Но от этого морганья человек не исчез. Наоборот, он будто увеличился. Его фигура отчетливо рисовалась внутри громадной "рогатки". Словно кто-то тушью на темно-синей бумаге вывел силуэт высокого тощего черта.
Что это? Сон после воспоминаний о ночном кладбище? Или грабитель, который примеривается, как прыгнуть в комнату? Журка понял, что сию секунду самым постыдным образом завопит "мама".
Но и мама и папа наверняка спят: щель под дверью давно погасла... Орать? Или подождать?
Журка замер под одеялом — ни дыхания, ни сердечного стука. Только Федот у него на груди мурлыкал как ни в чем не бывало.
Таинственный черный незнакомец шевельнулся, и Журка услышал:
— Эй...
Голос был нерешительный, тонкий. И силуэт незнакомца сразу как бы съежился, превратился в мальчишечий. Журкин страх тоже съежился и тут же растаял совсем. Осталась только досада на себя (вот трус несчастный) и на мальчишку, которого среди ночи какая-то дурь носит по деревьям.
— Эй... — опять окликнул мальчишка. — Там, в комнате... Ты спишь?
Журка скинул удивленного Федота и одеяло, подскочил к окну.
— Чего тебе? — спросил он громким шепотом.
— Ты внук Юрия Григорьевича?
— Да... А что? — откликнулся Журка уже помягче.
— Можно к тебе?
— Зачем?
— Ну, дело есть... Ты не бойся.
— А кто боится? — усмехнулся Журка, — Просто непонятно: почему ночью да через окно?
— Если нельзя, тогда ладно... — вздохнул в сумраке мальчишка.
Этот виноватый вздох примирил Журку с неожиданным гостем. К тому же было очень интересно. Похоже на приключение.
— А как ты сюда доберешься? Доска есть?
— Да нет, веревка... Тут все приспособлено... Журка разглядел, как мальчишка распутал спустившийся откуда-то шнур.
— Ну, давай, — прошептал Журка.
— Только отойди от окна...
Черная фигурка метнулась и через миг стояла на подоконнике. Легко и бесшумно мальчишка соскочил на пол.
— Я тут веревку за батарею прицеплю, чтоб не ускользнула, объяснил он. — Свет можно зажечь?
— Сейчас — Журка отыскал в углу на гвоздике курточку, положил ее внизу у двери, чтобы лучи не пробились в щель, и включил настольную лампу.
