Стена
Проснулся Корнелий поздно. Вопреки вчерашним ожиданиям, голова была ясная. Никаких последствий ночного "сидения". И все четко помнилось — что было позавчера и вчера и что будет дальше. Очень скоро — завтра!
Но в этой мысли не было паники. Была тяжкая притерпелость.
Корнелий спал ничком, а теперь повернулся на спину. Стеклянные створки окна за решеткой были открыты. Сквозь железные завитушки доносился шелест клена и птичье чвирканье. И воздух был свежий, хороший. Идиллия...
"Так он встретил свой последний день жизни", — с неожиданной язвительностью подумал Корнелий.
Впрочем, завтра будет еще день. Но уже не полный, без вечера. Придет этот... как его... исполнитель (ох ты, дипломатия тюремных терминов), и — кранты.
Корнелий поймал себя на том, что в мыслях его проскакивают интонации и выражения Рибалтера. И сразу вспомнил его длинное лицо, язвительный рот, желтые глазки и голый череп. И неповторимые уши Рибалтера. Они большие, плотно прижатые к голове, но с отогнутыми, торчащими, будто крылышки, верхними краями.
С чего он вспомнился? Больше некому, что ли?.. А кому еще? Разве были друзья? Кто?
С Рибалтером они хотя и ругались и громко обвиняли друг друга во всяких грехах (часто всерьез), но какой-то ниточкой были вроде бы связаны. Или это сейчас так кажется?
"Надеешься найти в том, что прожил, хоть что-то этакое, светленькое?"
Да, не было в мыслях страха. Наверно, страх позже придет, навалится опять глыбами, но сейчас Корнелий ощущал лишь печаль, разбавленную, как слабеньким уксусом, раздражением...
Забухали шаги, вошел незнакомый пожилой улан с висячими усами и унылой мордой. Поставил два судка.
— Вот, велено принести. Завтрак...
— А как поживают их благородие старший инспектор господин Мук? — неожиданно сказал ему в спину Корнелий. — Не маются ли с похмелья-с?
Улан без удивления воспринял тон вопроса. Обернувшись, ответил так же:
— Маются. Домой поехали. Сказали, к обеду будут.
— Чэдная простота нравов. Пастораль.
Несмотря на ясность в голове, тело болело, как после маневров на милицейских сборах. И было ощущение противной липкости оттого, что спал в одежде.
— Служивый, ванна есть в вашем заведении? Или душ хотя бы?
— Во дворе за конторой душевая, — буркнул улан. И удалился.
"А я ничего, я держусь. Я вполне..." — слегка самодовольно подумал Корнелий.
Постанывая, он поднялся, вышел во двор. Ох какое солнечное и ласково-прохладное было утро! Как в давние времена, в дачном поселке на южной окраине Руты. В ту пору Корнелий, выскакивая из дома, замечал всякую мелочь. Как переливается радуга в капельке росы: чуть поведешь головой — и солнечная искра делается то алой, то лимонной, то фиолетовой... Как золотятся свежие щепки у недостроенной беседки. Как торопится в щель на крыльце черно-зеленый жук (и на спине у него тоже точка солнца)...
Может, в этой нехитрой радости созерцания как раз и есть смысл жизни?
Корнелий решил прожить последний день именно так. Он будет наблюдать за листьями, летучими семенами, облаками, букашками на травинках. За тем, как блестит консервная крышка в мусоре у забора. Как скачут воробьи... От всего этого он получит удовольствие тихое и спокойное, какого не знал раньше.
Вот только надо принять душ да соскоблить с физиономии идиотскую щетину...
Однако по дороге к душевой Корнелия качнула мягкая, но сильная усталость. Не сопротивляясь ей, он сел в траву. Как раз там, где сидел вчера, у ящиков. От слабости он словно поплыл вместе с землей. Но это было без тошноты, без головокружения. Даже приятно. Потом Корнелий зацепился глазами за высокие облака, движение прекратилось, и он оказался как бы на крошечном травянистом островке, повисшем внутри голубой небесной сферы.
Облака неуловимо для глаза меняли форму, передвигались. От их желто-белых кудлатых боков отслаивались полупрозрачные пряди и таяли. Превращались в ничто.
"Как и мы..." — отрешенно подумал Корнелий. На миг опять мелькнуло лицо Рибалтера, но Корнелий не дал ему поиронизировать. Усилием воли прогнал из памяти.
Не хотелось уже думать ни о дэше, ни о бритве. Хотелось просто сидеть вот так. И он будет сидеть. Куда ему спешить? Зачем?
"А ведь я почти счастлив, — подумал Корнелий. — Потому что, ежели разобраться , что такое счастье? Это — жизнь без страха..."
Теперь ему нечего было бояться. По крайней мере, до того часа. Но это будет завтра. А сейчас ему абсолютно ничего не грозило: ни крах карьеры, ни болезни, ни вечная спешка, ни придирки Клавдии...
Последний раз сунулся в мысли Рибалтер. С пошлой своей шуткой: "Пока я чувствую себя прекрасно, лишь бы это подольше не кончалось", — заметил мистер Джонс, падая с телебашни..."
"Пошел вон", — поморщился Корнелий. И Рибалтер исчез — видимо, навсегда. А Корнелий остался в голубой полудреме, где мысли таяли, как пряди облаков. И провел так, судя по всему, часа два или три.
И с большим неудовольствием, даже с болезненной отдачей услышал чьи-то шаги. И увидел над собою старшего инспектора Альбина Мука.
— Слышь, Корнелий, ты это, давай, пойдем... — Белесое лицо Альбина было деловитым и виноватым.
— Куда? — двинул губами Корнелий.
— Ну, это самое... Я привел его. Зашел в управление, в дежурную часть, а там кореш, старый знакомый. Я про тебя говорю ему: оставил, говорю, мужика маяться до понедельника, надо бы помочь... А то ведь я понимаю, как оно тебе. Да и у меня завтра отгул. А он говорит: есть дежурный практикант, он может.
Небо стало густо-синим, потом темно-фиолетовым, затем черным и хлынуло на Корнелия, словно жидкий асфальт. Залепило уши, глаза, гортань.
— Ну, ты чего? Ты уж держись... Все о'кей будет, это же быстро... Слышь? — Альбин дергал его за плечо, тянул за рукав.
— А я чего?! — Корнелий открыл глаза. Черной тяжести не стало. Его тряхнула, пружиной поставила на ноги нервная легкость. — Айда! Какого черта... — И опять обморочная слабость ("Значит, в самом деле конец? Сейчас?"). Он прислонился к ящикам. — Слушай, Альбин... А пускай он лучше здесь... это делает. Неохота туда.
— Да нельзя. Не полагается. Ты уж соберись. Ты же молодцом был.
"Ну да! У них там, говорят, люк. Только отдашь концы — и тебя туда. Вспышка в миллион вольт — и одна пыль от тебя. Эту пыль в коробочку и — жене... Сволочи..."
Он оттолкнулся локтями. Выдавил:
— Пойдем.
И пошли.
Ужас гудел в ушах, трава путалась под ногами. И все же Корнелий слышал Альбина:
— ...Пацан совсем, практикант... Но что хорошо: он и сделает все, и за врача распишется, потому как медик.
Несмотря на весь кошмар, у Корнелия хватило силы на хмуро-ехидную реплику:
— Медик. А как же клятва Гиппократа? Как насчет "не убий"?
— Ну, спецмедик же, из уланской школы. Мальчишка еще, бледный. Видать, первый раз. Я ему там дал глотнуть для храбрости.
Шли долго (ох как долго!) и наконец оказались в конторе. Но не в комнате Альбина, а в другой — с зелеными стенами и зеленой же раздвижной ширмой.
На полированном столе с полукруглыми следами от стаканов лежала раскрытая конторская книга. Альбин сунул в пальцы Корнелию скользкий карандаш.
— Ты это... распишись, значит, что не имеешь никаких претензий, что все по правилам. Не имеешь ведь?
Странно хмелея от предсмертного страха, но держась на ногах, Корнелий хрипло сказал:
— Ни малейших, шеф. Сервис на уровне, — и, не глядя, царапнул в книге.
— Ну и ладушки. Айда! Эй, эскулап, ты где там? — Альбин подтолкнул Корнелия за ширму.
Там стояла медицинская белая кушетка. А у окна — белый столик. Уронив голову на столик, сидел тощий рыжий парень в лиловом халате. Длинная шея его была неестественно вывернута, глаза прикрыты пленочными веками. На губах пузырьки. Рядом с рыжей башкой стояла пустая бутылка "Изумруда".
— Да ты что?! — гаркнул Альбин. Отпустил Корнелия, тряхнул "эскулапа" за плечи. Тот замычал, голова приподнялась и стукнулась. — Надрался, подлюга! — Альбин повернул к Корнелию плачущее лицо. — Вот скотина, смотри, что наделал! Всю бутылку. Это он с перепугу, сопляк! Трус поганый! Кого там берут в вашу школу! Вставай, с-с-с... — шипя от ярости, Альбин затряс практиканта снова, мотнул в сторону.
Тот открыл глаза, глотнул и сказал разборчиво и убедительно:
— Не могу я. Боюся! Не... ик... могу. — И опять деревянно стукнулся о белый пластик.
— Га-а-ад, — с панической ноткой выдохнул Альбин. Рванул снова "спецмедика" за плечи. Что-то блестящее слетело со столика, зазвенело о кафельный пол. Корнелий увидел на плитках никелированную штучку, похожую на пистолет-зажигалку. Рядом искрились осколки стекла и растекалась прозрачная лужица. Резко запахло черемухой.
Альбин приподнял и бросил практиканта мимо табурета.
— Не-е... — печально сказал тот.
Альбин сел на корточки, взял двумя пальцами "пистолет". Снова положил. Глянул снизу вверх на Корнелия. Сообщил горько:
— Шприц раскокал, паразит. И главное, ампулу... Что теперь делать?
Без всякой боязни и отвращения Корнелий сел на белую лежанку — ту, на которую полминуты назад смотрел со смертной тоской. Видимо, в таких случаях перепады чувств у человека непредсказуемы. Корнелий опять был почти спокоен. Мало того, краешком сознания он даже уловил что-то смешное в идиотизме этого положения.
— Дерьмовые у вас специалисты, инспектор. Кончайте как-нибудь эту волынку. — Ему и правда хотелось закончить поскорее. Сильно потянуло в сон. Лечь вот сейчас — и больше ничего не надо.
— Да как кончать? — плакался на корточках Альбин. — Посмотри на эту дохлую курицу!
— Сам-то не умеешь, что ли? — пренебрежительно сказал Корнелий. И от души, без притворства, зевнул.
— Ты что, офонарел? Чтоб я грех на душу брал! Мое это дело, что ли? У, рыжая!.. И ведь, алкоголик проклятый, заранее расписался в протоколе, будто все сделано.
— Вы что-то все тут торопитесь. Ты индекс снял с учета, этот дурак расписался.
— И не говори! — вздохнул Альбин вполне самокритично.
Спать хотелось неудержимо. И надоело все до чертиков.
— Давай, я сам! — Корнелий опять широко зевнул. — Покажи только, куда и как.
— "Как!" Ампулу-то мерзавец грохнул! Слышь, воняет!.. А ему, практиканту, лишь одну выдали, на раз. Это у штатных запас бывает, а не у салаг.
Альбин медленно распрямился и, поглядывая на шприц, старательно вытер пальцы грязным платком. Потом поднял практиканта, усадил на табурет, дал ему оплеуху и положил головой на столик.
— М-м... — сказал тот. — Не буду...
— Что ты не будешь, портянка? Зарезал без ножа... Видал гада? — Альбин опять с мольбой о сочувствии обратил взор к Корнелию.
— Видал... А мне-то что прикажешь делать? Имей в виду, вешаться я не буду. И в ваш электроящик прыгать живым тоже. — Мгновенный удар страха сорвал Корнелия с лежанки: мелькнула мысль, что Альбин вдруг нажмет кнопку, и под кушеткой разверзнется люк мгновенно действующего крематория.
Альбин не обратил на этот страх внимания. Сумрачно разъяснил:
— Теперь дело долгое. Если доложить все как есть — меня с работы коленом под зад и нащелкают на Машине столько шансиков, что вперед тебя отправлюсь в рай... Скажут: зачем индекс раньше срока снял, зачем практиканта брал на это дело? А если не докладывать, исполнителя не дадут, пока новый "клиент" не появится. А когда это будет? Может, завтра, а может, через год.
Сонливости у Корнелия как не бывало. Зато от ярости зазвенело в голове. Корнелий вспомнил все отборные ругательства, уложил их в обойму и выпалил в белесую рожу старшего инспектора. А после этого залпа проорал:
— О своей шкуре заботишься! А мне так и гнить здесь? Делай свое дело, а издеваться не смей! Не имеете права!
Инспектор Альбин по-настоящему испугался:
— Ну, ты чего?.. Обожди орать-то. Тебе хуже, что ли? Куда торопишься? Живи.
— Это — жизнь?! — рявкнул Корнелий.
— А что... — Альбин виновато ухмыльнулся. — Ни забот, ни работ. Поят-кормят. Цвети, как георгин в палисаднике.
— Ты сейчас у меня расцветешь. — Корнелий прикинул, как удобнее вляпать по белесой морде.
— Ну-ну... — Альбин отступил. — Я при исполнении.
— Ага, я вижу. Исполняй дальше, а я, пожалуй, пойду домой, — вдруг устало решил Корнелий. — Я не виноват, что у вас тут шарашкина кухня.
— Иди-иди, — в тон ему отозвался Альбин. — А дальше что? Индекс твой аннулирован, сразу и загремишь как уголовник. За побег. И в федеральную тюрьму. А там в течение суток...
— Испугал!
— Просто объясняю. Здесь ты можешь теперь неизвестно сколько тянуть, а на воле — сразу каюк.
— А на кой черт мне тянуть! Каждый день ждать, что приведешь нового "специалиста"! — Корнелий кричал, но в душе уже поднялась невольная, непослушная ему радость, что это отодвинулось на какой-то срок. Что еще не сейчас. Глупая была радость, животная. Дальнейшее бытие не несло с собой ничего, кроме уныния и страха. И все-таки.
Тем не менее Корнелий сказал:
— Я сразу увидел, что ты дебил. К этому тебя должность обязывает. Но не думал, что в такой степени.
— Хватит лаяться-то, — попросил инспектор Альбин. — Без того тошно. Шел бы ты погулял. Я тут с этим кретином разберусь, а потом помозгуем, что делать.
Корнелий плюнул и вышел. Его сильно мутило — то ли от всего происшедшего, то ли просто от слабости и голода: ведь с позавчерашнего дня, кроме двух глотков компота, ничего во рту не было (если не считать "Изумруд").
В камере он лицом вверх лег на койку и поплыл, поплыл.
И уснул.
Его разбудил Альбин. Сидел на краю постели, дергал за плечо.
— Что надо? — Корнелий проснулся сразу.
— Слышь, какое дело. Давай я пока приставлю тебя к ребятишкам. Тут, за стеной.
Голова была ясная, легкая. Корнелий вспомнил, что слышал не раз приглушенные ребячьи голоса. Только раньше это проскакивало мимо сознания. А теперь и фраза вспомнилась насчет обеда: "Возьмешь за стеной, у ребятишек"... Неужели сейчас есть детские тюрьмы?
Но эта мысль была не главной. Главная — вокруг "пока приставлю".
— Что значит "пока"? До той поры, когда с опытным доктором сговоришься?
Альбин отвел глаза.
— "Доктор" — это когда еще. А чего ты хотел? Все мы на этом свете "пока".
— Да ты философ.
— Станешь тут...
— А за стеной что? Колония для несовершеннолетних?
— Опомнись! В наше-то время... Просто заведение такое, вроде как интернат. Маленький...
— А почему при вашей фирме?
— Дак безындексные же ребятишки-то. Они все по нашему ведомству проходят.
— Как это... безындексные? Разве сейчас бывают такие?
— А ты думал! Эх вы... население. Живете на воле, а как в аквариуме, дальше своих стенок ни фига про жизнь не знаете.
— Ну так просвети. Хотя бы напоследок... — с ленивой язвительностью попросил Корнелий. — Откуда берутся безындексные младенцы в нашем стабильном и полностью благополучном обществе?
— Кабы оно полностью благополучным было, зачем корпус уланов и наши заведения?.. А пацаны эти... Скажем, завела себе некая вольная девица случайное дитя. и что дальше? Думаешь, она сразу тащит его на регистрацию? Она, стерва, или прячет, или сплавить старается в казенный детприемник. Причем день рождения не всегда сообщает. А месяц прошел — и прививать индекс уже нельзя... А пока не снесли "Деревянный пояс", трущобы эти, сколько там безындексных ребятишек болталось! Прямо в семьях! Им, жулью да алкоголикам, — до лампочки всякие правила индексикации. Вот и вылавливаем этих пацанов. В спецшколы...
— А зачем вылавливать-то? Какой от них вред?
— Святые Хранители! Ты совсем идиот? Они же не все время детишки! Потом-то большими делаются! Как с ними быть? Они же бесконтрольные, машинная юриспруденция на них не распространяется! По закону для безындексных нужен свой суд, свои органы надзора!.. А опасности от каждого, кто без индекса, в сто раз больше, чем от обычного человека. Это статистика. Они, как правило, уголовники. Вот и есть инструкция: всех безындексных ребятишек — в закрытые заведения, чтобы, значит, контроль с малолетства... Да у нас-то здесь школа крошечная, чуть больше десятка пацанят. Просто чтобы наша контора совсем не закисла от безделья. И для отчетности — воспитательная работа, мол.
В этой длинной речи Альбина звучала какая-то виноватость. Но, конечно, не оттого, что ребятишек держат при тюрьме, а оттого, что хочет он приставить к ним Корнелия. Видимо, был у Альбина здесь какой-то свой интерес. Но Корнелий подумал об этом вскользь. Мысль вертелась около слова "безында". Ни в детстве, ни в зрелые годы он ни разу не задумывался об изначальном смысле этого ребячьего ругательства. Лишь сейчас дошло: "Безында — безындексный. Отверженный, чужой, вне закона..."
Он и сам сейчас был такой же. Даже хуже. "Безынду" не поймают с помощью локаторов. А биополе Корнелия Гласа еще посылало в пространство микроволны его индекса. Это был шифр мертвеца. Он стерт с магнитных карт во всех конторах, банках, казенных присутствиях. И, уловив излучение аннулированного индекса, электронный штаб уланского корпуса поднимет тарарам на всю страну. И свора затянутых в кожу улан помчится на своих черных дисках, отрезая пути, убивая надежду.
А здесь... как ни странно, какая-то надежда была. Шевельнулась. Надежда на что? Корнелий не знал. Но чувствовал, что именно в стенах муниципальной тюрьмы номер четыре для него сейчас наиболее безопасное убежище.
Скорее всего, это было глупое и обманчивое чувство. Но жить-то хотелось. Что ни говори, а хотелось. Хоть за решеткой, хоть немного.
— А что мне у них там делать-то? — хмуро сказал Корнелий.
