Ключ
Еще бы ему не быть горячим! Утром оказалось, что у него температура тридцать девять.
Но это была не простуда, а скарлатина.
Мама ужасно перепугалась. За меня. Ведь мы с Толиком целую ночь лежали рядом, и я наверняка наглотался микробов. Не хватало мне после всех болезней еще скарлатины!
Но на этот раз пронесло, я остался здоров. А жаль. Лучше бы уж лежать вместе с Толиком, веселее.
К Толику меня не пускали целых три недели. Не потому, что он тяжело болел, а просто боялись, что я подцеплю инфекцию.
К Юлькиным родителям я, конечно, не ходил. Я оправдывался перед собой, что нехорошо без Толика: это ведь он придумал узнать про стихи. А потом я перестал видеть Юлькиного отца и мать на улице. От ребят я узнал, что они, кажется, уехали до лета в какой-то санаторий, лечиться.
Как будто можно вылечиться от горя...
Когда я услышал про их отъезд, меня крепко заела совесть: ведь я мог бы их, наверно, хоть чуточку успокоить, дать какую-то надежду (если, конечно, они помнят стихи).
И все же испытал облегчение: тяжелый разговор откладывался.
С Толиком я увиделся на весенних каникулах. Сказал ему, что Юлькиных мамы и папы нет в городе. Он вздохнул, кивнул, и больше мы про них и про Юльку не говорили — будто молча согласились не касаться этого дела раньше времени.
Апрель был холодный. В середине месяца все еще падал снег и даже случались метели. А когда наступала оттепель, было пасмурно и слякотно. И только перед самым маем пришло тепло. Зато это было настоящее летнее тепло! У почек сразу появились зеленые клювики, а на городском пруду за день слизнуло лед.
Наши ребята повытаскивали из чуланов велосипеды и с утра до вечера носились по просохшим переулкам. Все уже бегали в рубашках или футболках, только меня мама заставляла надевать свитер.
В воскресенье приехала бабушка. Привезла банку варенья, свежий пирог с капустой и газетный сверточек. Повздыхала и сказала маме:
— Я вот Женечкину одежду нашла прошлогоднюю. Думаю, может, еще пригодится летом бегать-то. Маечка вот, штанишки, я постирала, зашила...
Она зашуршала газетой, и я увидел выгоревшую майку с оленем и серые шортики с широкой резинкой в поясе. Все было старенькое, заштопанное, но чистое и отглаженное...
Что-то скользнуло из одежды и тяжело стукнуло о половицы. Отскочило к моим ногам.
Это был медный ключ. Я поднял его, положил на ладонь.
Хрипловато спросил у бабушки:
— Откуда он взялся?
— Да в кармашке лежал. Я туда и положила...
У ключа было погнуто узорное колечко...
Я взял сверток и начал суетливо переодеваться. Мама смотрела на меня с испугом. Я маму понимал: ей казалось, что если я натяну эту одежду, со мной снова что-нибудь случится.
Но она молчала, и я оделся.
Говорят, что ребята быстро вытягиваются, когда болеют. Но я почти не вырос, и потрепанный прошлогодний наряд оказался мне совсем впору. Я почувствовал себя легким, свободным, упругим...
Но это была не такая радостная легкость, с которой выскакиваешь на улицу в первый летний день и как на крыльях летаешь за футбольным мячом. Это была тревожная легкость. Как перед прыжком с обрыва в воду, когда жутковато, но уже решился.
Я сжал в ладони ключ и пошел к двери.
— Женя, ты куда? На улице еще холодно, — торопливо сказала мама.
— Я только на крыльцо...
У меня как-то странно вело себя сердце: его будто равномерно сжимали и отпускали холодные ладони. От этого сбивалось дыхание.
На дворе было вовсе не холодно. Солнце крепко прогрело доски крыльца, кирпичные стены, землю. В небе летели пушистые облака. Тополь был увешан длинными сережками. Их качал теплый ветер (юго-западный ветер!).
На куче песка дошколята и первоклассники строили крепость. Это была крепость с желтыми полукруглыми бастионами.
Я посмотрел на облака, вздохнул поглубже и поднес к губам ключ.
Свистнул...
Ничего, конечно, не случилось. Только вышел из дома Степка Шувалов и сказал:
— Жень, айда в кино. В клубе строителей “Неуловимые” идут...
— Ага... потом.
Вышла мама и увела меня в дом. Велела выпить горячего молока, после этого слегка обругала и усадила обедать.
Когда я равнодушно жевал котлету, за окном пронеслась полупрозрачная тень. Туда и обратно. Я опрокинул стул и бросился на крыльцо. Тень широким полукругом еще раз прошла надо мной и заскользила к облакам. Превратилась в серое пятнышко, исчезла...
Я вскинул к губам ключ... и опустил. Все равно Птица не сядет в незнакомом дворе, где множество чужих людей. Она осторожна. Скорее всего она меня не узнала. Ведь она была совсем птенцом, когда я помог ей вернуться в гнездо...
Нет, видимо, она меня узнала. Потому что на следующее утро, когда я шел в школу, серая тень опять пронеслась надо мной по широкому кругу...
Ну что же, это хорошо, что надо мной кружит тень. Я знаю теперь, что делать. Рано утром я выйду на пустынный берег озера...
Нет, сначала я оставлю дома записку, чтобы не тревожились. Тревожиться все равно будут, но недолго, на этот раз я вернусь очень скоро...
Да, надо еще сделать из доски и веревок сиденье...
А почему с этой Птицей не вернулся Юлька? Если он выкормил ее, она должна его любить и слушаться. Уж не случилось ли что-нибудь с Юлькой?
А может быть, Птица слушает лишь того, у кого есть Ключ? Или просто еще не настало время для возвращения?
Как они там, в Синей долине? Удалось ли найти порох? Знают ли, что Ящер издох? Добрался ли до ребят Юлька?
А может быть, там уже не один синий фламинго? Может быть, молодая Птица отыскала в лесу друзей? И тогда... Может быть, однажды над городом пронесется стая синих птиц и отчаянные мальчишки начнут прыгать на крыши и завяжут последний бой?
Когда-то должно прийти время для такого боя. Кто-то должен дать сигнал. Может быть, для сигнала нужен Ключ?
Это будет стремительный синий десант.
Синий десант...
Эти слова запали мне в голову и повторяются сами собой.
Синий десант. Синий десант...
Я пришел к Толику и неловко сказал:
— Помнишь тот кинжал?.. Можешь сделать такой же?
Он, конечно, спросил:
— Зачем?
— Ну... так... — Я опустил глаза. Не мог я позволить, чтобы он рисковал вместе со мной.
Толик больше ничего не говорил и к вечеру выстругал мне кинжал с фигурной рукояткой. Он отдал мне его и тут же протянул палку и ножик.
— Ты тоже выстругай. Мне.
— Я же не умею.
— Неважно. Как получится. Лишь бы рукоятка да клинок.
Он смотрел серьезно, даже сумрачно, и я почувствовал, что чем-то обидел его. Или чуть-чуть не обидел. Торопливо и старательно я начал терзать ножом палку, и через полчаса получилось что-то похожее на мешалку для краски, только с острым концом.
— Вот... — пробормотал я.
Мы сидели на лавочке позади Толькиного дома, у кирпичной стены. Было тепло и очень тихо. Толик покачал на ладони сделанный мною кинжал, развернулся и с размаха ударил им в стену.
Деревянный клинок вошел в кирпичи, как в масло.
— Годится, — сказал Толик и посмотрел на меня без улыбки, но и без обиды. — Когда летим? Завтра?
